Дом Кёко

Мать красилась кричаще. Она управляла всего лишь крошечным магазинчиком одежды и аксессуаров, но Осаму из-за такой косметики нравилось представлять ее единоличной владелицей какого-нибудь сомнительного торгового предприятия.

Осаму любил слушать, как мать, преувеличивая, рассказывает о своих несчастьях. Она хриплым голосом перекраивала свою жизнь в невероятную трагедию, расцвеченную яркими афишками наподобие тех, что висят на кинотеатре в Асакусе[18 - Асакуса – квартал в Токио, один из крупных развлекательных центров, изобилует ресторанами, театрами, сувенирными лавками.].

– Сегодня немного позанимался спортом, – сообщил Осаму. Мать следила взглядом за голубоватой струйкой от сигареты, которую курила: ее в равной степени интересовал дым и тема разговора.

– Что?! Вот редкость-то, ты – и вдруг спорт.

– Хочу хорошее тело.

– Зачем это? А-а, сейчас это нравится девушкам, так ведь?

Осаму не оставляло возбуждение: странно смешались ощущение свежести после пролитого пота и напряженной силы во всем подвергнутом нагрузкам теле. Поэтому он, чего никогда не делал, посмотрел на мать сверху вниз. Сегодня она казалась ему очень маленькой. В костюме, который ей совсем не шел, со спрятанными под толстым слоем алой помады морщинами на губах, затянутая, как в корсет, в свои воображаемые страдания.

– Отец, похоже, опять увлекся неподходящей женщиной.

– С чего ты взяла, что неподходящей?

– За отца вечно цепляются такие.

– Точно! – Осаму рассмеялся.

К его невзрачному, жалкому отцу вечно, как чесотка, липли женщины.

Вечером людские толпы потекли по городу. Магазин матери примостился на улице с многочисленными закусочными и кафе, явно неподходящей для торговли. Разве что наблюдать из магазина ради забавы за проходящими мимо людьми. На полочке с безделушками беспорядочно были свалены цепочки, броши, браслеты, серьги, носовые платки, перчатки. После того как кафе напротив расцветили яркими неоновыми огнями, мать стала жаловаться, что товары в отраженном свете меняют цвет. В любом случае на этот магазин, как и на другие, пребывающие сейчас в застое, легла густая тень депрессии, и сколько его ни освещай, едва заметный мрачный налет все больше и больше отдалял клиентов.

Удивительно, но две молодые девушки, по виду – служащие, остановились перед полкой с аксессуарами.

– Да не станете вы ничего покупать, – раздался из глубины магазина голос матери.

Высказалась она слишком убежденно и мгновенно примирилась с этим, даже не стараясь заинтересовать посетителей покупками. Как цыганка, она сидела в недрах магазина, гадала, смотрела оттуда на клиента и, кажется, была совершенно довольна, когда ее предсказание сбывалось. Взгляды девушек, небогато, но опрятно одетых, привлекла одна из цепочек. Довольно дорогая.

– Да таким, как вы, ее нипочем не купить, – опять тихо сказала мать.

Понятно, что в женских глазах желанная вещь постепенно обретает все больший блеск, захватывает мысли. Это уже не просто какая-то цепочка. Мечта всей жизни, картина абсолютной гармонии, романтическое сопротивление бедному кошельку… Более того, это – сумма усилий, сравнимая с желанием покончить жизнь самоубийством.

Однако сейчас из женских глаз что-то пропало. Желание рассеялось, взгляд стал мягким, просительным. Она примирилась с вещью, которая до сих пор казалась ей врагом. Другими словами, решила: «Не куплю, так просто посмотрю». На лицо с ярко накрашенными губами и проступившей после рабочего дня усталостью лег отблеск помпезных неоновых огней, украшавших кафе на противоположной стороне.

Осаму непроизвольно шагнул вперед. Девушки, которые собрались уходить, посмотрели на него. Женские глаза моргнули, взгляд стал пристальным. «Как тогда, когда они рассматривали цепочку. Теперь я вместо цепочки», – подумал Осаму. Девушки развернулись и опять пошли по магазину, делая вид, что интересуются другими товарами, но их глаза упорно возвращались к лицу Осаму.

– Добро пожаловать, – произнес Осаму. Девушки почти одновременно заулыбались.

– В конце концов девчонки промотали жалованье, – удовлетворенно сказал Осаму, глядя на кассовый аппарат, где обозначилась цена проданной цепочки.

– Что это тебе сказали барышни, пока я заворачивала покупку?

– Будут ждать в кафе напротив. Таковы все женщины. Сразу хватают быка за рога.

– Работал бы тут продавцом, магазин бы процветал, не надо было бы переделывать в кафе.

– Да ну, кто пойдет в такой магазин.

– Работать с девушками, которые в тебя сразу влюбляются… Не может быть, чтобы мужчину это не интересовало.

Мать любила вести с ним аморальные беседы. Ей чудилось, что распущенность сына повторяет распущенность отца. Во всяком случае, так она понимала материнский долг. Аморальные разговоры переросли в жалобы, потом она показала Осаму план перестройки магазина и каталоги.

– А деньги? – спросил Осаму.

Мать ответила, что можно занять.

Они поразмышляли над проблемой денег, потом какое-то время в растерянности молчали. В молчании таилась некая опасность. Она, как воздушный шар, непрерывно кружила над головой. У матери это заключалось в мыслях о том, где взять клиентов, у Осаму – в распределении ролей. Оба думали, как исцелиться от беспокойства, которое они обычно легко отбрасывали. Будущее казалось особенно мрачным, тем не менее бессилие и лень отчасти привели мать в игривое настроение.

– Иди уже скорей, девчонки ждут. – Мать привычным жестом выгоняла Осаму. Она любила сына, но, когда они много времени проводили вместе, видела в нем отражение собственных тревог, и это было неприятно.

– Да ладно, я их подразню.

Осаму причесался перед зеркалом, висевшим над полкой с украшениями. Подсвечивающая снизу лампа подчеркивала белизну крыльев скульптурной формы носа.

Мать молча сунула ему в карман только что вырученные деньги:

– Это ведь ты заработал.

Осаму, уставившись в зеркало, даже не поблагодарил. Если и мать витает в облаках, и сын фантазер, то в трагедии матери и сына есть что-то нереальное. К тому же Осаму был актером. Он повел себя как непослушный, распущенный сын: повернулся и, ловко скользнув между полок, вышел из магазина.

* * *

Сэйитиро не так уж любил выпить. Он быстро пьянел. Опьянев, он впадал в странную тревогу и прятался. Единственным местом, где для него было не важно, что его увидят в таком состоянии, был дом Кёко.

Сегодня вечером он не выпивал. И перед ним распахнула свой зев ночь одиночества. В такие времена он спешил купить женщину и шагал по улицам еще более одинокий, чем раньше.

Тучи затянули небо, стояла теплая майская ночь. Свет фонарей расплывался в усталых глазах. Сощуришь глаза, и город плавится. Растаяли и тени прохожих, и силуэты машин. Улица казалась созданной из влажного плавкого материала.

В офисе Сэйитиро пребывал посреди вечно неизменной, прочной материи. Шагая в одиночестве по улицам, он ощущал, что движется по опасному миру, сотворенному из блестящей фольги на каркасе из хрупкого тончайшего стекла. Но именно этот мир был ему близок. Тут многочисленные кричащие вывески и неоновая реклама соперничали в верности законам ложной красоты. На одной неоновом щите тремя красными иероглифами в старом стиле всплывало сочетание «бессонный город», однако ночь окутала надпись, покушаясь даже на узкие щели между черточками. Сэйитиро подумал, что хотел бы стать неоновой рекламой. Тогда его служение обману обретет завершенный вид. Его бесцельный стоицизм – не жить ради собственных правил – при таком превращении станет неприметной, каждодневной, естественной привычкой.

Он думал: «Я хотел бы стать осадком от пива на дне одной из многочисленных пустых банок с давно высохшей пеной, горой сваленных на задворках бара. Горой, тайно вздрагивающей всякий раз, когда мимо на большой скорости проносится автомобиль. Завтра не будет. Хотя от пива в банке пусть чуть-чуть, но осталось, эта банка, несомненно, „выпита“».

Хочу стать генералом! Политиком! Великим изобретателем! Великим гуманистом! Крупным бизнесменом! Нигде, ни в одном уголке его памяти детства не отыщешь такого рода желаний. Он не хотел, как другие дети, стать кондуктором, солдатом или пожарным. На взгляд со стороны это был обычный, живой мальчишка, но его душа была словно изъедена тем, что он совсем не ощущал своего присутствия в этом мире.

На углу переулка, где толпился народ, оказался большой зал игровых автоматов – патинко: это было понятно еще издалека по сдержанному металлическому шуму. В череде звяканья колокольчика и скатывающихся металлических шариков, в отличие от звуков, издаваемых просто аппаратами, нашлось место для человеческих чувств: досада, легкое удовлетворение, крошечная радость вырывались вместе со звоном падавших шариков на шумную улицу, и на них, как на гальку, наступали люди.

Сэйитиро остановился у входа и заглянул в помещение. Там в ряд выстроились людские профили без улыбок и было светло, как в раю.

Лестница на второй этаж. Над ней неоновая реклама «Центр развлечений», чем выше поднимаешься, тем слышнее металлический звук моторов и рев сирен.

Привлеченный звуками, Сэйитиро поднялся по лестнице. На втором этаже в бывшем тире стояли разные игровые автоматы, списанные и затем проданные оккупационной армией. У самого входа можно было, как когда-то давным-давно, половить сачком золотую рыбку или подцепить на удочку карпа. Золотые рыбки, которым вскоре предстояло попасться, сновали, окруженные шумом зала, в тесном деревянном ящике с водой.

Пулемет, мотоцикл, субмарина, зенитка, легковой автомобиль, грузовик, хоккей: двести иен за один раз на любом автомате. В этих развлечениях за двести иен было открытое презрение к энергии, накопленной в обществе. Это презрение казалось слаще любых конфет, льстило сердцу неудачников, они спокойно воспринимали такие вещи и жадно их проглатывали.

Сэйитиро поискал свободный автомат, какой угодно. Пристроиться к одному и возвратить хотя бы крошечную близость с собой.