Подземный мир. Нижние этажи цивилизации

Когда вечером я поднялся на поверхность после первого спуска и перебрался через забор неподалеку от Гудзона, мне показалось, что мое отношение к Нью-Йорку начинает меняться. На поверхности я никогда не отклонялся от маршрута «работа – дом», воспринимая город в этой узкой перспективе; но теперь, под землей, я вышел за эти рамки и, как мне показалось, впервые ощутил подлинный дух Нью-Йорка. Я чувствовал себя так, словно меня разбудило неожиданное прикосновение к душе города.

Спускаясь в подземелье, в «чрево» мегаполиса, я пытался доказать себе, что это мой город, что я знаю Нью-Йорк. Мне нравилось рассказывать друзьям, родившимся и выросшим на Манхэттене, о старых подвалах, что располагались под их районом и о которых они не имели понятия. Мне нравилось, что в подземных коридорах мне попадались приметы городской среды, невидимые на поверхности: фрагменты старых граффити, трещины в фундаменте небоскребов, экзотические виды плесени, покрывающей стены, газеты, напечатанные десятки лет назад, смятые и забитые в щели. Нью-Йорк поручал мне свои секреты: я перебирал содержимое потайных ящиков, читал личные письма.

Однажды ночью – мы находились неподалеку от Нью-Йоркской военно-морской верфи в Бруклине – Стив огородил канализационный люк оранжевыми строительными конусами и с помощью железного крюка открыл крышку, из-под которой вырвалась струя пара. Мы спустились вниз, попеременно хватаясь за очередную липкую ступеньку лестницы, и спрыгнули в коллектор: он был около двенадцати футов в высоту, в центре журчала зеленоватая вода. Воздух был теплым; мои очки моментально запотели. Я на минуту остановился: мне преградили путь длинные, склизкие нити бактерий, свешивающиеся с потолка (исследователи подземелий любовно называют их «сосульками из соплей»), – но в целом коллектор не произвел столь отталкивающего впечатления, к которому я был готов. Здесь пахло не фекалиями, а скорее землею, как в сарае на старой ферме, где хранятся удобрения. В свете фонариков были видны глинистые отмели, похожие на песчаный берег реки; на них росли крошечные колонии грибов-альбиносов. В сезон миграции здесь плавали угри.

Стив Данкан

С зеленым потоком, сообщал Стив, смешивается ручей Уоллабаут, впадающий в одноименную бухту в том месте, где сейчас расположена военно-морская верфь. Ручей виден на карте 1766 года, но с ростом города и появлением новых районов его загнали под землю, и он стал невидимым.

Видимый всем Нью-Йорк ежедневно предстает перед нами как примитивное и неутомимое существо: грохочущее, рычащее, извергающее пар и толпы людей из разных своих частей. Но здесь, в подземелье, когда под моими ногами тихо журчал один из его древних ручьев, этот зверь казался умиротворенным, даже ранимым. Встреча с новой его ипостасью была очень интимной и даже вызывала чувство стыда, словно я наблюдал за спящим.

Было уже больше трех часов утра, когда по той же лестнице мы вылезли из люка на холодный, бодрящий воздух города. Проезжавший мимо велосипедист резко свернул в сторону, чтобы избежать столкновения. Его занесло, он развернулся к нам лицом. Переводя дух, он спросил: «Ребята, вы кто такие?»

Стив распрямился, выпятил грудь, как будто выходил на сцену, потом откинул голову назад и продекламировал строки Роберта Фроста:

Ручей в канализацию загнали,
В бетонную вонючую тюрьму,
В которой век течь суждено ему,
Чтоб люди новые о нем не знали.
Примерно он наказан ни за что…[7 - Строки из стихотворения «Ручей в городе» (A Brook in the City, 1923). Перевод В. Бетаки. – Примеч. переводчика.]

Тоннель под Атлантик-авеню; © Bob Diamond

С каждым спуском в подземелье город раскрывался мне с новой стороны; выдавал очередной свой секрет, чтобы заманить еще глубже. Когда я ехал в метро, то смотрел из окна и фиксировал расположение проемов в стенах, которые потенциально могли вести на заброшенные платформы, или «станции-призраки», как их называют граффитисты. Я прослеживал течение подземных ручьев и искал места, где, приложив ухо к канализационной решетке, можно было услышать лепет воды под поверхностью земли. В моем платяном шкафу гордо занимали свое место бродни и пропитанная грязью одежда, а в рюкзаке всегда лежал налобный фонарик. Я стал передвигаться по городу всё медленнее и медленнее, останавливаясь, чтобы заглянуть в вентиляционные шахты метро, канализационные люки и котлованы, пытаясь собрать единую картину его «внутренностей». Моя когнитивная карта Нью-Йорка теперь напоминала коралловый риф, испещренный потайными впадинами, секретными проходами и невидимыми углублениями.

Некоторое время я передвигался по городу в состоянии, близком к трансу, представляя себе, что каждый колодец, каждый темный лестничный пролет и уличный люк – это портал на другой уровень города. Я обнаружил дом из темного песчаника в районе Бруклин-Хайтс, который внешне ничем не отличался от своих соседей по кварталу, за исключением двери из промышленной стали и завешенных окон: то была замаскированная вентиляционная шахта, ведущая прямо в метро. На Джерси-стрит в Сохо я нашел старый люк, который вел в старинный туннель под названием Кротонский акведук. Здесь в 1842 году четверо мужчин спустили на воду небольшую деревянную шлюпку «Кротонская дева» и в кромешной тьме отправились в подземное путешествие длиною сорок миль, от хребта Катскилл[8 - Горы Катскилл (Катскильские горы) – хребет на юго-востоке штата Нью-Йорк. Согласно легенде, именно здесь двадцать лет проспал Рип ван Винкль. – Примеч. редактора.] до Манхэттена. Я посетил железнодорожный туннель под бруклинским Атлантик-авеню; он был заброшен в 1862 году и вновь открыт в 1980-м, когда местный житель по имени Боб Даймонд, парень девятнадцати лет, спустился в люк и обнаружил это гигантское, гулкое пространство. (Открытие вызвало лихорадочный, хотя и недолгий интерес горожан; на какое-то время эта улица стала меккой для фотографов, страстно желавших запечатлеть, как юный Боб пробирается по забытому туннелю.) На одном из островов Бронкса я присоединился к группе кладоискателей, разыскивавших сверток с выкупом, который якобы зарыл там похититель сына Чарльза Линдберга[9 - Речь идет о нашумевшем деле начала 1930-х годов, в ходе которого был похищен и убит полуторагодовалый сын видного американского авиатора Чарльза Линдберга. – Примеч. редактора.]. Я проверял слухи, утверждавшие, будто в системе метро есть потайные погребальные комнаты, стены которых были украшены росписью, которой несколько сотен лет; там якобы так давно не ступала нога человека, что, если повысить голос, с потолка посыплется песок. В Мидтауне[10 - Мидтаун (Midtown Manhattan) – Средний Манхэттен, один из трех крупнейших боро Манхэттена. – Примеч. редактора.] я искал старинное здание, в подвале которого, по преданию, находился специальный лаз, выходящий к реке, вернее, к постоянному месту рыбалки местных пенсионеров. Я так часто рассказывал друзьям о своих вылазках, что они уставали всё это слушать. На прогулках по городу они только вздыхали, когда я начинал перечислять всё, что находится под нашими ногами прямо сейчас. Но теперь я уже не мог остановиться.

Стив Данкан

Дальнейшие путешествия стали настолько рискованными, что даже меня самого удивляло собственное безрассудство. Глубокой ночью, добравшись до конца платформы метро, я перешагивал знак, запрещающий заходить дальше, пробирался по козырьку, потом спрыгивал на пути; там было темно, как в дымоходе, а летом еще и жарко, как в доменной печи. Поначалу я спускался в подземелье вместе с кузеном Расселом: двигаясь перебежками в темноте, мы чувствовали легкое движение воздуха, которое сменялось низкочастотной вибрацией под нашими ногами. «Поезд», – шептал кто-то из нас. Мы слышали, как срабатывал переводной механизм, после чего из-за поворота показывался огромный прожектор, высвечивающий стену туннеля: мы спешно залезали на козырек, потом втискивались в нишу, служившую запасным выходом, а в это время мимо нас с ревом проносился состав, вызывая воздушную волну, которая могла сбить человека с ног. Вскоре я стал спускаться в одиночестве, то были спонтанные вылазки, вызванные минутным желанием. Вечерами, ожидая поезд после вечеринки или долгой работы в библиотеке, я мог видеть, как он приближается к платформе, но в последнюю секунду я принимал решение не заходить в вагон и следовал за ним в темный туннель. Не раз я чудом уходил от опасности и столкновения, видел синие искры, вылетающие из-под колес мчащейся глыбы, и от шума на время терял слух. Поздно вечером я шел домой, не чувствуя земли под ногами. Щеки покрывала металлическая пыль: я оставался самим собой и одновременно наблюдал себя со стороны, будто проснувшись во время сновидения.

Однажды меня заметил контролер поезда, и, поднимаясь на платформу, я обнаружил, что меня ждут двое сотрудников Департамента полиции Нью-Йорка: молодые доминиканцы, один низкорослый и грузный, другой – высокий и худощавый. Мне заломили руки, прижали к стене и вытряхнули содержимое рюкзака на землю; у полицейских были все основания, чтобы задержать меня, но они решили не тратить со мной время. Поднявшись на улицу, я сел на скамейку: мне было неприятно и обидно, к тому же я хорошо понимал, что, не будь я белым, сидел бы себе сейчас в каком-нибудь веселом месте, позвякивая наручниками. И даже возвращаясь тем вечером домой, я останавливался по пути, заглядывая в канализационные решетки и люки.

Порой мне встречались «люди-кроты», бездомные, живущие в скрытых от глаз уголках города. Однажды ночью наша компания (я, Стив, Рассел и еще несколько энтузиастов) познакомилась с женщиной по имени Бруклин, которая прожила под землей тридцать лет. Ее лицо было изрыто оспинами, на голове громоздилась высокая прическа из дредов. Свое жилище она именовала «и?глу», оно находилось в нише туннеля, скрытой от посторонних глаз. Обстановку составляли матрас и несколько колченогих предметов мебели. Был день рождения Бруклин: мы передавали по кругу бутылку виски, именинница исполнила попурри из песен Тины Тернер и Майкла Джексона, и какое-то время всем было весело. Но настал момент, когда что-то пошло не так, пение Бруклин превратилось в глоссолалию, и, кажется, она начала галлюцинировать. Тут откуда-то вернулся ее парень – почему-то его тоже звали Бруклин, – и они начали спорить и кричать друг на друга.

Со временем я перестал рассказывать семье и друзьям о походах в подземелье – мне было всё сложнее отвечать на их вопросы, сводящиеся, по существу, к одному-единственному: что я искал там, внизу?

«Я ПОКАЖУ ТЕБЕ ОДНУ ВЕЩЬ, – сказал мне как-то Стив. – Обещай: никому ни слова».

Было около двух часов ночи, мы покидали вечеринку где-то в Бруклине. Стив провел меня ко входу в метро, потом вниз по козырьку. Я шел прямо за ним, и внезапно он исчез в темноте. Только услышав его голос, я понял, что он проскользнул в скрытый в стене проем. Я прошел следом и оказался в темном и пустом помещении. Это было одно из сакральных мест нью-йоркской подземки, огромное и гулкое, отделенное от обычной жизни тончайшей мембраной и тем не менее полностью невидимое.

Стив провел меня на середину комнаты и направил фонарик вниз. Пол устилали прямоугольные керамические плиты, каждая примерно шесть на четыре фута, они были покрыты густой пылью. Мы подули на них, и вверх взвилось облако пыли. Под ее слоем оказалась карта. Точнее, перерисованная карта метро Нью-Йорка, та самая, которая висит на стенах каждой станции в городе, с массивными, бежевыми силуэтами Бруклина и Манхэттена и железнодорожными ветками, змеящимися через бледно-голубой пролив Ист-Ривер. Но вместо знакомых достопримечательностей на карте были изображены невидимые: «ветераны» городских исследований Нью-Йорка, в течение многих лет нелегально изучавшие город, прикрепили к карте фотографии, которые указывали на расположение канализационного коллектора, акведука, станции-призрака или какого-то другого места, скрытого от наших глаз. Во мраке тайной комнаты я восторженно изучал карту подземного города: то был своеобразный памятник всему тому, что я искал, годами исследуя подземный Нью-Йорк. И в то же время я чувствовал странное отчуждение от этого восторга, словно он исходил из той части сознания, что не вполне была мне знакома.

Именно тогда, стоя в пыли глубоко под землей, я начал размышлять над тем, как мало знаю о собственной связи с подземным миром. Даже так: о том, как мало я понимаю в отношениях человечества с этим миром, в отношениях, уходящих в глубь веков.

Гюстав Доре

Как-то раз, во время прогулки по Тоскане, Леонардо да Винчи, миновав гряду валунов, оказался перед входом в пещеру. Он какое-то время простоял здесь, сосредоточившись на том, как прохладный ветерок обдувает его лицо, и, глядя в темноту, понял, что путь дальше – только вниз. «Внезапно во мне пробудились два чувства: страх и желание; страх перед грозной и темной пещерой, желание увидеть, нет ли чего-то чудесного в ее глубине»[11 - Цит. по: Любимов Л. Д. Искусство Западной Европы. Средние века. Возрождение в Италии: Книга для чтения. М.: Просвещение, 1976. – Примеч. переводчика.].

Мы, представители рода человеческого, обитали рядом с пещерами и подземными пространствами всё то время, что существуем на планете, и всё то время они вызывали в нас глубокие и неоднозначные чувства. Эволюционные психологи утверждают, что самые древние родственные взаимоотношения между нами и первозданной природой никогда не исчезают совершенно: оставаясь частью нашей нервной системы, они проявляются в бессознательных порывах, в инстинктах, которые управляют нашим поведением. Эколог Гордон Орианс называет эти атавизмы «эволюционными призраками минувших ландшафтов». На прогулках по подземному Нью-Йорку всякий раз, заглядывая в темный туннель или канализационный люк, я сталкивался с собственными фантомами сознания, унаследованными от моих предков, которые когда-то давно впервые спускались в темную пещеру…

Под землей мы… инопланетяне. В результате естественного отбора люди – во всех отношениях, от метаболических потребностей до решетчатого строения глаза и структур нашего студенистого мозга, – существа, приспособленные для поверхности, не для подземного мира. «Темная зона» пещеры (научное название частей пещеры, расположенных дальше «сумеречной зоны», куда доходит рассеянный свет) – это «про?клятый дом» природы, вместилище наших древнейших страхов. Тут с потолка свешиваются змеи, бегают пауки размером с чихуахуа, в углах таятся скорпионы – существа, страх к которым заложен в нас биологически, ведь так часто они убивали наших предков. Еще пятнадцать тысяч лет назад в пещерах по всему миру жили пещерные медведи, пещерные львы и саблезубые тигры. Лишь в самые недавние мгновения человеческой истории мы отучились, подходя к пещере, мысленно готовиться к встрече с чудовищем-людоедом, которое вот-вот прыгнет на нас из темноты. Но и теперь, заглядывая в подземелье, мы ощущаем отголосок страха: а вдруг в темноте могут скрываться хищники?

По мере того как мы эволюционировали для жизни в африканской саванне – при дневном свете мы занимались охотой и собирательством, а ночью нас преследовали хищники, – темнота продолжала нас пугать. Но мрак подземелья – «слепого мира», как назвал его Данте, – мог окончательно разрушить наше сознание. Первые европейские исследователи пещер, пришедшие в эпоху Нового времени, полагали, что длительное пребывание в темноте под землей может навсегда лишить рассудка. Вот как один из авторов XVII века описывает спуск в пещеру в английском графстве Сомерсет: «В какой-то момент мы стали опасаться таких прогулок, – ибо, войдя [в пещеру] в состоянии беспечности и радости, возвращались мы в задумчивости и печали, и более никто из нас не смеялся, пока был жив». Оказалось, что порой так оно и бывает: ученые-неврологи называют множество факторов, в силу которых продолжительное нахождение в полной темноте провоцирует психологические отклонения. В 1980-х годах, во время экспедиции в грот Саравак в Национальном парке Мулу на острове Борнео, спелеолог, войдя в гигантское пространство – одну из самых крупных пещер в мире, размером с семнадцать футбольных полей, – потерял из виду ее свод. Во время передвижения в кромешной тьме его парализовал шок, из грота его выводили товарищи по экспедиции. Спелеологи называют подобные вызванные темнотой панические атаки «экстазом».

Человек также с трудом переносит замкнутые пространства. Заточение в подземелье, в ситуации, когда движения ограничены, нет источника света, а запасы кислорода иссякают, – вероятно, самый жуткий из кошмаров. Древнеримский философ Сенека однажды описал спуск под землю экспедиции по поиску серебра. Искатели столкнулись с явлениями, заставившими их «трепетать от ужаса»: в частности, с тревогой, вызванной осознанием того, что толща земли «нависает над головами». Этого же мнения придерживался Эдгар Аллан По, певец клаустрофобии; вот как он рассказывал о заточении под землей: «Решительно ни при каких иных условиях нельзя представить себе таких неимоверных душевных и физических мук… Нестерпимо теснит в груди, удушливы испарения сырой земли, всё тело туго спеленато саваном; со всех сторон сомкнуты твердые стенки последнего приюта, тьма вечной ночи, и всё словно затоплено морем безмолвия…»[12 - См.: По Э. А. Преждевременные похороны / перевод В. Неделина // По Э. А. Полное собрание рассказов. СПб.: Кристалл, 1999. С. 708–721. – Примеч. переводчика.]. В любом подземном пространстве, даже если нас не охватывает острый приступ паники, мы, по крайней мере, рефлекторно ощущаем: «что-то не так» – и представляем себе, как стены и потолок надвигаются на нас.

В конечном счете, сильнее всего мы страшимся смерти: наша нелюбовь к темным пространствам, приобретающая разные формы, – не что иное, как выражение ужаса перед осознанием собственной конечности. Наш человеческий вид хоронит своих мертвых в «темной зоне» пещер уже как минимум сто тысяч лет, согласно археологическим находкам в пещере Кафзех в Израиле, а наши предки, неандертальцы, занимались этим намного дольше. Образ царства мертвых, имеющий место во всех религиях мира: пещеры, где бесплотные тени парят в вечной темноте, – напоминает именно эти места. Даже в зонах рельефа, где никаких пещер не было и нет, а местные жители ни в какой форме не соприкасаются с подземным пространством (что в пустыне Калахари, что на сибирских равнинах), веками передаются мифы о вертикальном устроении вселенной, в которых подземное пространство населено ду?хами. Каждый раз, переступая порог пещеры, мы словно бы предчувствуем собственную смерть – что однажды она наступит, – в общем, соприкасаемся именно с тем, чего мы биологически запрограммированы избегать.

И тем не менее, постояв какое-то время у входа в подземелье, мы всё же спускаемся вниз. В ходе той прогулки по Тоскане Леонардо да Винчи также вошел в пещеру. (Внутри одной из стен, в глубине «темной зоны», он обнаружил останки кита: это воспоминание будет преследовать и вдохновлять его всю жизнь.) Почти в каждой доступной для исследования пещере на планете есть следы наших предков. Пробираясь на животе по грязным проходам в пещерах Франции или по протяженным подземным рекам Белиза, прошагав многие мили в известняковых пещерах штата Кентукки, археологи везде находили окаменелые следы древних людей: сквозь каменистые проломы они спускались под землю, в темноту, светя себе сосновыми факелами или масляными лампами. Наши предки оказывались в чуждой для себя среде, полностью оторванные от всего, что было знакомо им на поверхности: мир был темнее самой мрачной ночи, грохотало эхо, а из-под ног поднимались острые сталагмиты, похожие на клыки чудовищ. Путешествие в «темную зону», возможно, является древнейшим из ритуалов человечества, ему сотни тысяч лет, а археологические свидетельства относят его к эпохе, предшествующей человеку разумному. «Ни одна отдельно взятая традиция, – отмечает исследователь фольклора и мифологии Эванс Лансинг Смит, – не объединяет человечество так же, как спуск в подземный мир»[13 - Эванс Лансинг Смит – младший коллега и соавтор более известного в России Джозефа Кэмпбелла. – Примеч. редактора.].

Таким образом, начав анализировать собственный интерес к подземному миру Нью-Йорка, я понял, что столкнулся с гораздо более масштабной, древней и универсальной загадкой. Вопреки самой элементарной логике эволюции, вопреки многочисленным опасностям под землей, вопреки хору генетически присущих нам страхов, программирующих нас на то, чтобы оставаться на поверхности, вопреки даже возникающему перед глазами образу смерти, – в глубине нашего сознания скрыт импульс, увлекающий нас в темноту.