Концепты. Тонкая пленка цивилизации

& Ценозы социологов (Б. И. Кудрин, Жан Бодрийяр)

В этой связи О. Г. Ревзина подчеркивает то, что выше мы назвали «глубоким вертикальным разрезом»: «Дискурс как информационная структура представляет собой хранилище разных видов знаний. Дискурсные формации представляют собой спецификацию знаний для их применения» [Ревзина 2005: 72] (Разрядка моя. – Ю. С.). Этот тезис О. Г. Ревзиной очень важен не только в плане названной конференции, но и в плане современной гуманитарной науки вообще. Он является ответом (в тексте статьи широко развернутым) на упрек некоторых наблюдателей извне, будто такие широкие конференции – это доклады ни о чем конкретно. Подчеркивая, вслед за М. Фуко, роль художественного дискурса, автор статьи делает «широкий горизонтальный разрез»: «Живучесть художественного дискурса (во всем многообразии его исторических модификаций) заставляет думать о некоей сверхпрагматике…» Она «состоит в подтверждении идентификации человека как творца, который – искушаемый дьяволом или благословляемый Богом, мог бы мыслить о себе, как Мандельштам: „И я когда—нибудь прекрасное создам…“» [Ревзина 2005: 77].

Алан Матисон Тьюринг (1912–1954) является, по мнению «вступителя» (автора Вступительного слова), ключевой личностью, – как человек, который, с одной стороны, создал идеализированную модель машинного вычислительного процесса, «машину Тьюринга», а с другой, – тончайшее обоснование биологического «Автопоэзиса». Перед концом жизни он выпустил «Химические основы морфогенеза» (1951—52 гг.) [Turing 1952]. В этой работе он писал: «Моя цель – обсудить возможный механизм, которым гены той или иной зиготы могут определять анатомическое строение результирующего организма» [Turing 1952: 37]. Здесь буквально и прямо указано на то, что в рамках нашей конференции названо «Автопоэзисом», «Автомодельностью» или «Autopoetica» и проходит в линии другой изотемы ниже.

Как отмечено выше, участники конференции образуют «изотематизм» не только идей, но и стиля. Так, Тьюринг, на взгляд «вступителя», касается того же, чего коснулись В. В. Фещенко и особенно О. Г. Ревзина в ее идее «сверхпрагматики», – «творчества, побуждаемого Богом». Вот каким образом это конкретно проступает.

Тьюринг после ряда интереснейших выводов, которые я не могу профессионально математически развить, подводил читателя к работе Дж. Х. Джинса (1927 г.) «Математическая теория эластичности и магнетизма»: «Хорошо известно, что любая функция на поверхности сферы, или по крайней мере любая, которая сходным образом возникнет в какой—либо физической проблеме, может быть „расширена в сферические поверхностные гармоники“ (can be „expanded in spherical surface harmonics“) [Turing 1952: 70]. Идею гармонического анализа, „гармоник“ по существу развивает и В. В. Фещенко в ряде своих докладов и статей, хотя, кажется, без самого термина „гармоники“ (см., например, [Фещенко 2006б], а также его „параллельные портреты“ братьев Я. и М. Друскиных в связи с книгой Михаила Друскина „Вопросы музыкальной драматургии оперы“ [Друскин 1952]).

Семиотикам известно и то, что первой европейской книгой по семиотике была изданная Дж. Валлисом в Лондоне в 1682 г. работа Птолемея «Гармоника» (см. далее И з о т е м а 5).

Б. Н. Белинцев (1952–1988) в нашей науке может считаться прямым продолжателем А. Тьюринга в силу своей работы «Физические основы биологического формообразования» [Белинцев 1991]. В Предисловии к ней М. В. Воль—кенштейн писал: «В чем состоит значение данной книги для биолога? Морфогенез – одна из наиболее глубоких и „вечных“ проблем биологии. Разрешить ее – значит понять, каким образом в ходе индивидуального развития, а также органической эволюции из относительно однородных зачатков возникают сложнейшие пространственно упорядоченные структуры. Долгое время казалось, что проблема эта сугубо биологическая, что явления морфогенеза не только не могут быть объяснены физическими законами, но даже им противоречат. Лишь сравнительно недавно, в середине 50–60–х годов нашего века наметились достаточно содержательные (а не прежние чисто декларативные) возможности подхода к морфогенезу как к физическому процессу. Однако вплоть до самого последнего времени и эти возможности выражались, главным образом, в построении „демонстративных“ моделей, которые показывали, как мог бы, в принципе, протекать биологический морфогенез, но которые очень плохо или вовсе не стыковались с реальными биологическими данными. Это, естественно, порождало скепсис биологов по отношению к физическим и модельно—биологическим подходам, рождало мнение, что физико—математические подходы к морфогенезу – не более чем некоторая ни к чему не обязывающая игра.

Работы Б. Н. Белинцева – одни из первых, в которых сделаны весьма существенные шаги на пути смыкания эмпирических данных современной биологии развития с физико—математической теорией. Мне не известны в мировой науке другие работы, где физическая теория развития поставлена на столь прочный биологический фундамент».

Что же сделал Б. Н. Белинцев и о чем рассказано в книге?

Б. Н. Белинцев сформулировал основы теории самоорганизации развивающегося зародыша. В 1952 г. Тьюринг опубликовал статью, озаглавленную «О химической основе морфогенеза». В этой работе было показано, что открытая химическая система, в которой реализуются автокаталитические реакции и диффузия, способна к самоорганизации – в результате неустойчивости возникает неоднородное распределение вещества в пространстве, происходит нарушение симметрии.

Б. Н. Белинцев показал, что морфогенез не сводится к чисто химическим явлениям. Важнейшую роль здесь играют механохимические процессы. Физико—математическая модель Б. Н. Белинцева использует теорию нелинейных дифференциальных уравнений. «В нелинейных диссипативных системах реализуются неустойчивости и бифуркации. Установлены условия, при которых в клеточных пластах возникают спонтанные переходы с понижением симметрии, т. е. самоорганизация. В книге с помощью этих моделей исследованы конкретные биологические системы» [Волькенштейн 1991: 7–8].

Понятие с а м о о р г а н и з а ц и и возникнет далее в нашей другой изотеме – 10.

Представитель новой науки о ценозах, Б. И. Кудрин, главный редактор междисциплинарного журнала «Общая и прикладная ценология», в аннотации об издании журнала пишет: «При подготовке специалистов высшей квалификации все большее значение приобретают изучение эволюционных изменений и необходимость решения глобальных и частных проблем, с которыми приходится сталкиваться при управлении сообществами (cenose, cenosis), образующимися в физической, биологической, технической, информационной, социальной реальностях. Речь идёт о замеченных и уже обсуждающихся в течение более чем 100 лет законах и закономерностях, определяющих разнообразие и одинаковость.

В России с 1996 г. ежегодно проводятся международные и общероссийские научно—практические конференции и семинары, посвящённые исследованию ценозов, а в области самоорганизации, синергетики, фрактальности, нелинейности – ежемесячные обсуждения междисциплинарного подхода, к которым привлечены крупнейшие отечественные и зарубежные учёные».

В русле технического ценоза возникают новые – для всей науки, как «цено—логии», так и чисто гуманитарной, – термины, например, «э н е р г и к а», отличный от общеизвестного «энергетика». Доклад Б. И. Кудрина носит по существу программный характер как для лексикологов—гуманитариев, так и «технарей» – «Проблема создания словаря для новых областей технического знания», в кн.: [Гуманитарная наука сегодня, 2006: 13].

Поскольку конкретным объектом науки о ценозах оказываются самые различные произведенные человеком предметы, артефакты, в противопоставлении их созданиям природы, то тем самым фактически открывается новое глобальное разделение наук – наука об артефактах и наука о «натурфак– т а х», как, скажем, система Линнея.

Жан Бодрийяр, кажется, первый спросил: «Поддается ли классификации буйная поросль вещей – наподобие флоры или фауны, где бывают виды тропические и полярные, редкие мутации, исчезающие виды? В нашей городской цивилизации все быстрее сменяют друг друга новые поколения продуктов, приборов, „гаджетов“, в сравнении с которыми человек выступает как вид чрезвычайно устойчивый… бытовые вещи стремительно размножаются, потребностей становится все больше… Так возможно ли расклассифицировать этот мир вещей, меняющийся на глазах?..» [Бодрийяр 1995: 3].

Кажется, что Франция, как всегда, всех опередила и, как всегда, захватила все «социальное», поскольку Ж. Бодрийяр еще раньше выпустил другую книгу на тот же сюжет – «Общество потребления. Его мифы, его структуры» [Bau—drillard 1970]. Русского перевода вовремя не появилось, поскольку не появилось самого достаточного потребления.

Впрочем, нельзя не отметить, что «сытно потребляющая» Франция не во всем опередила Россию. Вот как раз в этом ужасе потребления вспомнили и Россию. Первая глава у Бодрийяра называется: «Подлинная литургия по объекту потребления», а всей книге предпослан (данный, по—видимому, издателем) эпиграф из Ф. Достоевского («Записки из подполья», I, VIII):

Да осыпьте его [человека] всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, [– так он вам и тут, человек—то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает]. (О Достоевском ниже в разделе о «Национальных концептах».)

Впрочем, во французском переводе слова, взятые нами в скобки, опущены.

Таким образом, тема о дискурсах и ценозах, начатая здесь безобидным дуновением вроде опахала против мух, – неизбежно, как всегда и получается в гуманитарной науке, переходит в плотные сюжеты о зле, кровавости и конфликтах, заложенных в природе человека. И это – наши следующие изотемы (особенно 6).

6. Изотема 6

Концептный анализ и роль имени в языке науки

Генрих Шлиман, археолог Трои & Зигмунд Фрейд, археолог психоанализа

Содержание настоящего очерка – по—прежнему «тонкая пленка» цивилизации. Мы намерены обратить внимание на одну ее своеобразную изоглоссу (или «изофору»). Г. Шлиман из—за своих слишком глубоких раскопок древней Трои на холме Гиссарлык (копал прямо по вертикали, в глубину) «проскочил» мимо подлинной Трои эпохи Троянской войны, которая осталась выше.

По современным научным представлениям, то место, где (по вертикали) копал Г. Шлиман, включает в себя 9 слоев – 1–й снизу (т. е. в самой глубине) – это «первая Троя», V тыс. до н. э.; «Троя Шлимана» – 6–я, ок. 1300 г. до н. э.

Как же теперь ответить на вопрос «Где находится Троя, которую открыл Г. Шлиман?» С одной стороны, это все то же м е с т о, н а з ы в а е м о е Т р о е й, но это лишь при условии, что мы называем его «по поверхности», и совсем другое, а именно 6–е снизу, если мы называем его в глубину, «по вертикали»? Но, кажется, никто не указывает, скажем, Москву или Париж как «место по вертикали».

Все такие понятия, как место, дата, адрес и т. п. являются не только материальными, но ментальными, или даже логико—математическими (как будет показано ниже).

Но вернемся к З. Фрейду.

Подобно Г. Шлиману, З. Фрейд из—за своих тонких изысканий, из—за слишком глубинного психоанализа, ушел вниз; «тонкая пленка цивилизации» – и в этом состоит ее подлинная, актуальная для нас «тонкость» – на самом деле не так тонка, как всюду мыслилось Фрейду, часто лежит не в подсознании, а просто в сознании, хотя и достаточно тонком.

Можно сказать и несколько иначе. «Тонкость» сознания, которую мы рассматриваем в нашем случае, все же достаточно тонка, но лежит не там, где «тонкость Фрейда». Ниже рассмотрим два сопоставимых «случая».

Наш фрейдовский пример – знаменитый «Эдипов комплекс», открытый З. Фрейдом. Но для начала один характерный штрих. После тончайших утверждений самого З. Фрейда другое из последних по времени в этом ряду – замечание З. Вендлера (1986): «Эдип знал, что он женат на Иокасте. Не знал же он того, что он женат на собственной матери. Все же на самом деле брак Эдипа с Иокастой равнозначен браку Эдипа с собственной матерью. Следовательно, если верно, что его трагедию вызвал брак с собственной матерью, то должно быть верным и то, что его трагедию вызвал брак с Иокастой (хотя второе из двух утверждений менее информативно)» (цит. далее работа, с. 272). Но тогда «на самом деле» сложнейшим переживаниям Эдипа и сложнейшим описаниям З. Фрейда, может быть, еще более сложным, чем само описываемое переживание, в сущности предшествует очень простой факт – неудачная женитьба? Но что такое «факт»? Об этом ниже.

«Случай Шлимана» – роль имени в языке науки

Описание этого случая мы продолжим как описание вообще «тонкости сознания», начатого выше по Б. Расселу, далее по Р. Декарту, П. С. Попову и другим авторам (в тексте выше). Следовательно, это будет не столько «психологическая» тонкость, сколько «математико—логическая».

Предварение к этому «Случаю»

– Из работы А. Черча «Введение в математическую логику» [Черч 1960, 1: 345]. Нам потребуется схема описания имен, сделанная по Фреге – Черчу: ею служит т р е у г о л ь н и к, в одной вершине которого помещается «д е н о т а т», т. е. тот предмет (вещь), который называет (обозначает) данное имя; в другой вершине – само «и м я», т. е. любой материальный способ это имя обозначить – именем может быть, вообще говоря, любой знак, лишь бы он отличался от всех других знаков—имен (обычно слово языка, отдельная буква, музыкальная нота или ее специальная буква, и т. п.); в третьей вершине помешается «к о н ц е п т», или «смысл» имени, например, Вальтер Скотт как имя денотата («вещи» или «человека» – для введения в теорию имен это отличие несущественно) имеет смысл, т. е. к о н ц е п т «автор романа „Вэверлей“».

Далее Фреге (и, конечно, Черч) вводят еще одно явление схематизации в теории имен. Представим себе, что наш треугольник на схеме может вращаться, но так, что сущности, которые до этого были обозначены словами «денотат», «имя», «концепт», – остаются указанными в той же плоскости, т. е. то, что было «именем», займет место денотата, и т. д.

Например, если слово (т. е. имя) карандаш означает общеизвестный предмет для писания на бумаге (это при начале – денотат), то теперь, при повороте треугольника, материальный предмет для писания, денотат карандаш, будет служить именем (например, когда требуется не называя или не зная имен дать понять, о чем идет речь путем показа предмета – карандаша). В павловских опытах по условным рефлексам часто рассматривается такая ситуация: собака, приученная к звонку как к сигналу подачи пищи, идет и берет пищу. В связи с этой ситуацией философы языка (семиотики) ставят такие, например, вопросы: останется ли звонок знаком (соответственно, любой знак – именем) при отсутствии воспринимающей его собаки? Интереснее, однако, парадокс самой ситуации, т. е., можно сказать, «парадокс треугольника Фреге»: именем будет не имя собака для концепта 'собака' (например, в лаборатории, где наблюдатель рассматривает все из—за стекла), а сама собака для концепта 'собака'.

Важнее всего для Черча такое перемещение, также введенное Г. Фреге: то, что при названном сначала обозначении (его называют «п р я м ы м» употреблением имени – англ. ordinary) было денотатом имени, перемещается в ячейку «концепт», т. е. «смысл» (такое перемещение называют «к о с в е н н ы м» употреблением имени – англ. oblique).

Теперь мы можем продолжить «случай Шлимана» (по Черчу, это его с. 345):

В предложении «Шлиман искал местоположение Трои» имена «Троя» и «местоположение Трои» употреблены косвенным образом, потому что искать местоположение Трои – это не то же самое, что искать местоположение другого города, определенного другим концептом, даже если эти два города и имеют одно и то же местоположение (что может быть и неизвестным ищущему). (В тексте А. Черча Шлиман с двумя «н». – Ю. С.) (Наше отступление: это рассуждение А. Черча может показаться непривычному читателю несколько излишне запутанным; проще было бы сказать (как оно и было в действительности во время Шлимана), что Шлиман искал Трою, т. е. город, называемый Троей. – «Где называемый так?», – а там же, где он искал и «местоположение». – В легендах, в истории, в поэмах Гомера. – Ю. С. Продолжаем текст А. Черча.)

По теории содержания собственных имен Фреге, которой мы придерживаемся, предложение «Шлиман искал местоположение Трои» утверждает, что некоторое отношение существует не между Шлиманом и местоположением Трои (так как Шлиман мог искать местоположение Трои и при том условии, что Троя была лишь легендарным городом и ее местоположение никогда не существовало), а между Шлиманом и определенным концептом, а именно концептом, выражаемым именем «местоположение Трои». Это, однако, не означает, что предложение «Шлиман искал местоположение Трои» («Schliemann sought the site of Troy») утверждает то же самое, что и «Шлиман искал концепт, выражаемый именем „местоположение Трои“» («Schliemann sought the concept of the site of Troy»). Напротив, первое предложение утверждает существование определенного отношения между Шли—маном и концептом, выражаемым именем «местоположение Трои» («the concept of the site of Troy»), и это предложение истинно; второе же предложение утверждает существование такого же отношения между Шлиманом и концептом, выражаемым именем «концепт, выражаемый именем „местоположение Трои“» («the concept of the concept of the site of Troy»), и это предложение, по всей вероятности, ложно. Отношение, существующее между Шлиманом и концептом, выражаемым именем «местоположение Трои», не передается глаголом искать, и употребление этого глагола может ввести в заблуждение.

Рассуждение А. Черча все же, на наш взгляд, остается излишне сложным. Искать «местоположение Трои» это, с точки зрения обыденного, обычного употребления языка, просто то же, что «искать Трою». Имя места и является его адресом – как «по горизонтали», в тригонометрической сетке, так и «по вертикали», на глубину, куда хотел проникнуть Шлиман.

Необходимость ввести «концепт, выражаемый именем „„местоположение Трои““, то есть ввести „имя концепта“, в данном случае не возникает вовсе. Можно, конечно, представить себе, что такая необходимость могла бы возникнуть, когда Шлиман уже нашел что—то, „какой—то город“, на том месте, где считалась существующей Троя; и ее потребовалось бы в смысловом отношении, „концептуально“, отделить от всего, что найдено на этом месте, – например, на

разной глубине. Но пока, в данном рассказе, такой необходимости как будто не возникает.

Во всяком случае, этот пример показывает, что «проблема имени» – нечто более сложное, чем проблема «местоположения» и «концепта», т. е. «знания, опознания, отождествления по существу».

Но мы, в данной книге, и занимаемся прежде всего я з ы к о м и и м е н а м и.

Проблема имени связывается для нас также и со «случаем Фрейда».

«Случай Фрейда» – роль имени в языке