Вор-любитель. Избранные рассказы о Раффлсе

– Ты сам настраиваешь против себя людей на корабле.

– Одного только Геймана.

– А разве это умно, когда именно его мы и хотим обработать?

– Это самая умная штука, какую я когда-либо делал. Вот подружиться с ним было бы большой ошибкой.

Я успокоился, ободрился, почти удовольствовался этим ответом. Я боялся, что Раффлс пренебрегает мелочами, и высказал ему это под влиянием порыва. Мы приближались уже к Гибралтару, и ни слова о деле со времени Солента. Он с улыбкой покачал головой.

– Масса времени впереди, Банни, масса времени. Мы не можем ничего предпринять, пока не доберемся до Генуи, а этого не случится раньше воскресной ночи. Путешествие еще в самом начале, подготовим же пока все, что можно.

Этот разговор происходил на палубе после обеда, и пока Раффлс говорил, он пристально оглядывался кругом, а через минуту ушел от меня с деловым видом. Я отправился в курильню, чтобы покурить и почитать в уголке в ожидании Геймана, который вскоре пришел сюда дуть пиво и дуться на меня.

В середине лета мало путешественников направляется к Красному морю, поэтому «Улан» был почти пуст. Однако на нем было ограниченное число кают, расположенных исключительно на нижней палубе, и это обстоятельство могло послужить объяснением, что я поселился в одной каюте с Раффлсом. Я имел возможность получить отдельную каюту внизу, но я предпочитал остаться наверху. Раффлс настоял, чтоб я добился этого.

И вот мы очутились вместе, не возбуждая, как я полагаю, никаких подозрений, но и без всякой особой причины, как мне казалось.

В субботу вечером я заснул на нижней, принадлежавшей мне койке, когда Раффлс отдернул занавески, сидя на диване без пиджака.

– Ахилл злится в своей палатке.

– Что же мне еще делать? – спросил я, потягиваясь и позевывая.

Я, однако, успел заметить веселый тон его голоса и приложил все старание, чтобы не испортить его настроения.

– Я нашел кое-что иное, Банни.

– Воображаю!

– Ты не так понял меня. Тот ловелас празднует свою сотую победу нынче вечером. У меня на уме другая рыбка.

Я моментально свесил ноги, уселся, как и он, и весь превратился в слух. Внутренняя скрипучая дверь была заперта па задвижку и тщательно завешена, так же, как и штора на иллюминаторе.

– Мы будем в Генуе до заката солнца, – продолжал Раффлс. – Дело должно быть окончено там.

– Ты все еще намерен за него приняться?

– Разве я когда-нибудь говорил иное?

– Ты так мало говорил о нем.

– Неспроста, Банни, к чему портить удовольствие лишними разговорами? Но теперь час настал. Или делать дело в Генуе, или вовсе бросить его.

– На берегу?

– Нет, на корабле, завтра ночью. Можно бы и сегодня, да завтра вернее, на случай неудачи. Если нам придется прибегнуть к насилию, так можно удрать с первым поездом, дело не откроется до тех пор, пока пароход не отчалит, и Геймана не найдут мертвым или усыпленным.

– Только не мертвым! – воскликнул я.

– Разумеется, нет, – согласился Раффлс, – если нам не понадобится замести следы, а если придется удирать, то четверг утром – вот наше время, когда пароход станет отчаливать, что бы там ни случилось. Но я не предвижу насилия. Насилие – это сознанье в бессилии. За все эти годы много ли раз ты видал, чтоб я наносил удары? Ни разу, я полагаю, но я в любой момент готов убить человека, если коса найдет на камень.

Я спросил его, каким путем предполагает он пробраться незамеченным в каюту Геймана, и увидел при этом даже сквозь тень, бросаемую занавесками, что его лицо вспыхнуло.

– Заберись на мою койку, Банни, и увидишь.

Я последовал его приглашению, но ничего не мог заметить. Раффлс перегнулся через меня и хлопнул по вентилятору, устроенному вроде трапа в стене, у него над кроватью, около восемнадцати дюймов длиной и в половину этого шириной. Он открывался наружу, в вентиляционную трубу.

– Вот, – сказал Раффлс, – наша дорога к богатству. Открой его, если желаешь, только многого не увидишь, – он не широко открывается, но если отвинтить один-два винта, то все пойдет отлично. Это пустое пространство, как ты можешь видеть, более или менее обширно. Ты проходишь под ним, идя в ванну, а кончается оно у самого люка на мостике. Поэтому вся штука и должна быть проделана, пока мы стоим в Генуе, так как в портах не стоят на вахте. Вентилятор, противоположный нашему, выходит прямо в каюту фон Геймана. Там тоже довольно будет отвинтить два-три винта и образуется площадка, на которой ты можешь стоять во время работы.

– А если кто-нибудь заглянет снизу?

– Весьма маловероятно, чтобы кто-нибудь встал внизу, настолько мало, что мы смело можем не принимать этого в расчет. Впрочем, я не могу тебе за это ручаться. Все дело в том, чтобы ни один из нас не был замечен до того времени, как мы вернемся оттуда. Два юнги стоят на палубе на часах, они-то и будут свидетелями нашего alibi. Клянусь Юпитером, это будет самая секретная проделка, которая когда-либо совершалась!

– А если фон Гейман вздумает сопротивляться?

– Сопротивляться! Ну, этого ему не удастся! Он слишком много пьет пива для того, чтобы спать чутко, а нет ничего легче, как захлороформировать крепко спящего, ты даже сам проделал это однажды, при случае, о котором, пожалуй, некстати будет вспоминать. Фон Гейман потеряет сознание, как только я просуну руку через вентилятор, и я перешагну через его тело, Банни, мой мальчик!

– А я?

– Ты должен подавать мне все, что я потребую. Ты будешь представлять из себя силу, в случае какой-нибудь неожиданности, а главным образом, окажешь мне нравственную поддержку, к которой ты сам же приучил меня. Это роскошь, Банни, но я находил дьявольски трудным работать без этого, после того, как ты показал мне спину.

Он предполагал, что фон Гейман, наверное, спит с запертой дверью, и сообщил мне, что намерен оставить еще некоторые фальшивые следы преступления после кражи. Раффлс знал, что жемчужину не придется разыскивать долго. Она должна находиться на самом Геймане. Действительно, Раффлс даже точнейшим образом знал, где и в чем она хранится. Совершенно естественно я спросил его, как мог он дойти до такого открытия, и его ответ вызвал минутную размолвку.

– Это до крайности старая история, Банни. Я, правда, забыл, в какой именно книге она записана, знаю только, что в Библии. Самсон оказался на бобах, а Далила истинной героиней.

И Раффлс бросил на меня такой многозначительный взгляд, что я ни минуты не мог оставаться в сомнении насчет его смысла.

– Стало быть, прекрасная австралийка сыграла роль Далилы? – спросил я.

– Самым безобидным, невиннейшим образом.

– Она узнала об этой миссии от самого Геймана?

– Да, я заставил его слегка проговориться, и это было для него большим огорчением, на что я и надеялся. Он даже показывал Эмми жемчужину.

– Эмми, а! И она, конечно, сейчас же все пересказала тебе?

– Ничего подобного. С чего ты вздумал? Я должен был приложить все старание, чтобы выудить у нее эту тайну.

Его тон был достаточно предостерегающим, но у меня не хватило такта внять этому впечатлению. Наконец-то я узнал цель его неотступного ухаживания и стоял, покачивая головой и щелкая пальцами, совершенно не замечая нахмуренного вида Раффлса, под влиянием внезапного просветления.

– Вот пройдоха! – воскликнул я. – Теперь все понятно! Каким же я был бараном!

– Уверен ли ты, что ты им не остался?

– Нет, теперь я постиг то, что мучило меня вею неделю. Я просто-напросто не мог объяснить себе, что влечет тебя к этой молоденькой девочке. Я никак не воображал, что и она входит в игру.

– Так ты думаешь, что это была лишь игра и не больше?

– Ах ты, лукавая бестия! Разумеется, думаю.

– А ты не допускаешь, что она может быть дочерью богатого колониста?

– Да ведь есть дюжины богатых женщин, которые пойдут за тебя замуж хоть завтра.

– А тебе никогда не приходило в голову, что у меня может появиться фантазия бросить спорт, начать жить заново и жить все-таки счастливо… в глуши?

– При подобном тоне? Разумеется, нет!

– Банни! – вскричал Раффлс так свирепо, что я приготовился к боксу.

Нападения не последовало.

– Ты думаешь, что заживешь таким образом счастливо? – решился я все-таки спросить.

– Бог знает! – отозвался он и с этими словами оставил меня наедине изумляться его свирепому тону и брошенному на меня взгляду, да еще по такому ничтожному поводу.

Из всех многочисленных воровских подвигов, совершенных Раффлсом на моих глазах, наиболее искусным, как и наиболее трудным, оказался тот, который он выполнил в четверг между часом и двумя утра на палубе северно-германского корабля «Улан», стоявшего на якоре в Генуэзском порте.

Тут не встретилось ни малейшей задоринки. Каждая мелочь была предусмотрена, все произошло так, как я желал. Внизу не было никого, одни только юнги стояли на палубе, на мостике тоже никого не замечалось. Было двадцать пять минут второго, когда Раффлс, не имея на себе ни клочка одежды, с заткнутым ватой стеклянным флаконом в зубах и с тонкой отверткой за ухом поставил ногу в вентилятор, находившийся над его койкой. Без девятнадцати минут в два он возвратился: сначала показалась его голова, по-прежнему со склянкой между зубами и с ватой, засунутой внутрь, чтобы заглушить шум от предмета, лежавшего внутри пузырька и напоминавшего небольшой серый боб. Он отвернул винты и завинтил их потом снова, открыл вентилятор фон Геймана, но в конце концов он остался по-прежнему крепко захлопнутым.

Что же касается фон Геймана, то оказалось вполне достаточным положить лишь на его усы смоченный хлороформом тампон и придержать его между раскрытыми губами. Проделав все это, непрошеный гость пробрался в каюту, не произведя ни звука.

И вот перед нами очутилась добыча: жемчужина величиною с лесной орех, розоватого цвета, как ноготь женщины, это драгоценное наследие пиратов, дар европейского монарха властителю южного моря.

Мы пожирали сокровище глазами, закончив работу. Мы произносили за него тосты, чокаясь виски с содовой водой, что было заготовлено накануне для этого великого момента. Но настоящая минута была величественнее, торжественнее всех наших самых сумасбродных мечтаний. Нам оставалось лишь спрятать жемчужину (Раффлс вынул ее из оправы, положив последнюю обратно), и спрятать так, чтобы можно было выдержать самый тщательный обыск и далее перенести жемчужину с собой на неаполитанский берег. Раффлс и занимался прятанием, когда я вернулся в каюту. По моему мнению, следовало сойти на берег в Генуе этой же ночью и укрыться где-нибудь с добычей, но Раффлс не хотел о том и слышать, выставляя целый ряд различных оснований.

Вообще говоря, я не думал, что дело откроется и возникнут подозрения раньше того момента, чем мы поднимем якорь, но быть уверенным в этом я не мог. Трудно предположить, чтобы человек, которого усыпили хлороформом, не испытал бы затем никаких последствий и не почуял бы утром подозрительного запаха. Во всяком случае, фон Гейман появился на другой день как ни в чем не бывало, в своей немецкой шапочке, надвинутой на глаза, со щетинистыми усами, заостренными в ниточку. Около десяти часов мы отплывали от Генуи. Уже последний полицейский – худой, с синим выбритым подбородком, – оставил палубу, последний торговец фруктами был отнесен в сторону бурливым потоком и с бранью отчалил от нас в своей лодке, но перед самым отплытием взошел на палубу еще один пассажир – важный седобородый старец, который заставлял ждать целый громадный пароход, торгуясь с лодочником из-за пол-лиры.

Наконец-то мы тронулись, канат был подобран, маяк пройден, и мы с Раффлсом, облокотившись на перила, смотрели на свои тени, вырисовывавшиеся на бледно-зеленых волнах, напоминавших собой жидкий, с прожилками мрамор и вновь теперь плескавшихся о наш корабль.

Наступил обычный черед ухаживаний за австралийкой фон Геймана, мы еще заранее условились, что он останется подле нее целый день и отдалит таким образом роковой час. Леди казалась несколько скучающей и все время поглядывала в нашу сторону, но он спешил жадно воспользоваться представившимся ему случаем. Однако Раффлс был угрюм и не в своей тарелке. Вид у него был совсем не победителя! У меня мелькала, как смутное предположение, мысль, что предстоящая разлука в Неаполе лежит камнем у него на сердце.

Но в этом он никогда бы не сознался и даже не допустил бы меня высказать подобное соображение.

– Постой тут, Банни, я должен сказать тебе кое-что. Хорошо ли ты умеешь плавать?

– Немного.

– Миль десять?

– Десять? – я расхохотался. – Дай Бог одну! А почему ты спрашиваешь?

– Потому что к вечеру мы отойдем миль на десять от берега.

– Ради Бога, что ты затеял, Раффлс?

– Ничего, только я пущусь в море, если дойдет до худшего из худших. Ты, пожалуй, и вовсе не умеешь плыть под водой?

Я не ответил на его вопрос. Я еле расслышал его, на моем лбу выступил холодный пот.

– Почему же дойдет до худшего из худших? – пролепетал я. – Разве наши следы открыты?

– Нет.

– Тогда к чему же говорить таким образом?

– Это может случиться, один из наших старых врагов тут, на корабле.

– Один из старых врагов?

– Мэкензи.

– Не может быть!

– Бородатый господин, который взошел на пароход последним.

– Ты уверен?

– Уверен ли? Мне было досадно, что ты его не узнал.

Я в ужасе закрыл лицо платком. Теперь, припоминая старика, я уловил что-то знакомое в его походке и нечто слишком молодое для его кажущегося преклонного возраста. Его борода также казалась неубедительной, когда я мысленно представил его себе при свете внезапного откровения. Я глянул вверх, вниз, но старика нигде не было видно.

– Вот это и хуже всего, – продолжал Раффлс. – Я видел, как он входил в капитанскую каюту минут двадцать тому назад.

– Какая нелегкая его сюда принесла? – жалобно завопил я. – Неужели простое совпадение? Он разыскивает кого-нибудь?

Раффлс покачал головой.

– Едва ли в настоящую минуту.

– Так неужели ты думаешь, что он гнался за нами?

– Я боялся этого уже несколько недель.

– Чего же ты стоишь?

– А что же мне делать? Я вовсе не намерен пускаться вплавь, пока это не окажется неизбежным. Я начинаю жалеть, что не послушал твоего совета, Банни, и не сошел с корабля в Генуе. Впрочем, я ничуть не сомневаюсь, что Мэк сторожил все корабли и станции до самой последней минуты. Поэтому он и явился сюда так аккуратно.

Раффлс закурил папиросу, протягивая и мне портсигар, но я лишь нетерпеливо качнул головой.

– Все еще не понимаю, – проговорил я, – почему он следит за тобой? Не мог же он пуститься в путь ради сокровища, находившегося в полной сохранности. Как ты полагаешь?

– Просто он следит за мной с некоторого времени, вероятно, с тех пор, как в ноябре наш приятель Краушей проскочил у него между пальцев. Были еще другие указания. Я ведь не совсем врасплох застигнут. Но это, может быть, одни догадки. Однако, я ручаюсь, что он вернется с пустыми руками. Ручаюсь также, что ему не отыскать жемчужины! Хочешь ты знать мое мнение, милый мой, Банни? Мне известно, почему он попал сюда, так же хорошо, как если бы я сидел в самом мозгу шотландца. Знаю даже, что он предпримет. Он пронюхал, что я в отъезде, и начал разыскивать причину, узнал про фон Геймана и его посольство – вот и причина на лицо. Для него большая удача, что он накрывает меня среди новой игры. Но ему этого не удастся, Банни, попомни мое слово: он обыщет весь корабль и всех нас, когда откроется пропажа, но он будет искать понапрасну. А, вот шкипер манит ловеласа к себе в каюту: толстяк разъярится через каких-нибудь пять минуть!

Но пока еще не было ни ярости, ни суматохи, ни осмотра пассажиров, ни толков о происшедшем. Вместо суматохи царила зловещая тишина. Для меня было очевидно, что Раффлс немало встревожен ошибочностью своих предсказаний. Что-то зловещее чувствовалось в молчании при таком похищении. Это молчание длилось часами. Мэкензи не появлялся. В час завтрака он также отсутствовал, мало того, он побывал в нашей каюте! Я оставил книгу на койке Раффлса и, беря ее после завтрака, дотронулся до одеяла. Оно было еще теплым от недавнего прикосновения человеческого тела. По какому-то инстинкту я пролез к вентилятору, и когда отворил его, противоположный с шумом захлопнулся.

Я предостерег Раффлса.

– Отлично! Пускай себе ищет жемчужину.

– Ты кинул ее за борт?

– Подобный вопрос не достоин ответа.

Он повернулся на каблуках, и в следующий затем промежуток я увидал его за обычным занятием, на которое он потратил большую часть своего последнего вечера – в обществе неизбежной мисс Вернер.

Я помню, она выглядела немного холодной и необыкновенно шикарной в весьма простом туалете из коричневато батиста, который так чудно гармонировал с ее цветом лица и с большим вкусом обрамлялся алой накидкой. В этот день я положительно любовался ей. Глаза ее были действительно прекрасны, также как и губы. Я ни разу еще не смотрел на нее так внимательно, как теперь. Я пробовал не раз проходить мимо них, в надежде перекинуться с Раффлсом хоть одним словом, сказать ему, что в воздухе чувствуется опасность, но он все время избегал моих взглядов. Наконец я оставил свои попытки заботы о нем. Мы встретились снова лишь в капитанской каюте.

Сначала вызвали туда Раффлса. Он пошел, улыбаясь. Улыбающимся же застал я его, когда и меня пригласили туда. Капитанская каюта была очень обширна, как это ей и подобало. Мэкензи сидел на диване, перед ним на полированной поверхности стола лежала его борода, перед капитаном же виднелся револьвер, и едва я вошел, старший офицер, тот самый, что позвал меня, закрыл дверь и загородил ее своей спиной. Фон Гейман дополнял это собрание, занимаясь по обыкновению вздергиванием своих усов.

Раффлс приветствовал меня.

– Большая игра! – воскликнул он. – Ты помнишь жемчужину, что ты еще так искусно описывал, императорскую жемчужину, которую нельзя купить ни за какие деньги? Оказывается, она была доверена нашему маленькому другу, здесь находящемуся, с тем, чтобы доставить ее в Кеннодль-Дён, а бедный малый взял да и потерял ее. И так как мы британцы, то они полагают, что мы украли ее!

– Но я знаю, что это сделали вы, – вставил Мэкензи, склоняясь к своей бороде.

– Ты узнаешь этот честный патриотический голос? – спросил Раффлс. – Это наш старый знакомец Мэкензи из Скотланд-Ярда, шотландец, – пояснил он, подражая акценту сыщика.

– Довольно, – остановил его капитан. – Подчинитесь вы обыску добровольно или я должен принудить вас к этому?

– Всему, что вам угодно, – ответил Раффлс, – только вам ведь не будет вреда, если вы дадите нам возможность оправдаться. Вы обвиняете нас в том, что мы забрались в каюту фон Геймана в ранние утренние часы и извлекли из лежащего перед нами предмета эту проклятую жемчужину. Отлично, но я могу доказать, что находился безвыходно в своей каюте целую ночь, и нимало не сомневаюсь, что и мой друг сможет доказать то же самое.

– Само собой разумеется, – подтвердил я негодующим тоном. – Юнги могут явиться моими свидетелями.

Мэкензи рассмеялся и покачал головой, любуясь своим отражением на полированной доске из красного дерева.

– Это очень находчиво, – заметил он, – не будь меня на пароходе, это бы вас выручило. Но я сейчас заглянул в вентилятор и полагаю, что угадал, как вы работали. Стало быть, капитан, это не имеет существенного значения. Я хочу сейчас же наложить кандалы на этих франтиков, и тогда…

– А по какому праву? – загремел Раффлс грозным голосом. Я в жизни своей не видывал его в такой ярости. – Обыскивайте нас, если вам угодно, обшарьте каждую складку, каждый принадлежащий нам лоскут, но вы не смеете нас и пальцем тронуть без формального приказа!

– На это бы я и не решился, – степенно отвечал Мэкензи, запуская руку в свой боковой карман. Раффлс опустил также руку в карман.

– Держите его кулак, – закричал шотландец, и громадный револьвер, проведший с нами не одну ночь, но звука которого я ни разу не слышал, был водворен на стол и забран капитаном.

– Пусть так! – закричал свирепо Раффлс офицеру. – Вы можете теперь быть покойны. Я не стану пытаться вторично. А теперь, Мэкензи, дайте взглянуть мне на ваш приказ!

– Вы не изорвете его?

– Какой бы прок был от этого? Дайте же взглянуть, – повторил повелительно Раффлс, и сыщик повиновался. Раффлс поднял брови, пробегая документа глазами, его губы сперва крепко сжались, затем полуоткрылись, и он вернул бумагу, улыбаясь и пожимая плечами.

– Довольно с вас? – полюбопытствовал Мэкензи.

– Пожалуй. Поздравляю вас, Мэкензи, тут видна опытная рука. Два воровства, Банни, и ожерелье леди Мельроз! – Раффлс повернулся ко мне со спокойной улыбкой.

– И все это легко доказать, – прибавил шотландец, засовывая приказ обратно. – У меня есть такой же и для вас, – присовокупил он, обращаясь ко мне, – только покороче.

– Подумать только, – укоризненно произнес капитан, – что мой пароход сделался притоном мошенников! Это до крайности неприятно. Я обязан заковать вас обоих в кандалы, пока мы не дойдем до Неаполя.

– Вовсе нет! – воскликнул Раффлс. – Мэкензи, переговорите с ним, не выдавайте ваших соотечественников на общий позор. Капитан, бежать у нас нет возможности. Разумеется, вы можете замять пока дело до ночи? Глядите сюда, вот все, что у меня есть в карманах, выложи и ты, Банни, все из своих. Пусть сами обыскивают нас, если думают, что мы вооружены. Все, о чем я прошу, заключается в том, чтобы нам позволили выйти отсюда, не нося кандалов!

– Кандалы можно не надевать, – согласился капитан. – Но что вы скажете о похищенной вами жемчужине?

– Вы получите ее! – вскричал Раффлс. – Вы получите ее, и сию же минуту, если пообещаете не разглашать дела на корабле!

– На это я согласен, – сказал Мэкензи, – до тех пор, пока вы сами будете вести себя как следует. Ну-с, а теперь где же она?

– На столе, у вас под носом.

Мои глаза, как и глаза всех остальных, обратились в ту сторону, но жемчужины не было видно, тут находилось лишь содержимое наших карманов – часы, записные книжки, карандаши, перочинные ножики, портсигары, – все это лежало на гладком столе, наряду с упомянутым револьвером.

– Вы смеетесь над нами, – заметил Мэкензи. – С какой стати?

– Ничего подобного, – улыбнулся Раффлс. – Я лишь испытываю вас. Что же тут худого?

– Ну, шутки в сторону. Она здесь?

– На этом столе, честное слово.

Мэкензи раскрыл портсигар и потряс каждую папироску. Раффлс воспользовался этим случаем, чтобы попросить позволения выкурить одну из них. Получив согласие, он заявил, что жемчужина лежит на столе уже гораздо дольше, чем папиросы. Мэкензи мигом схватил револьвер и стал осматривать его барабан.

– Не тут, не тут, – вскричал Раффлс, – но вы близки к цели. Пощупайте патроны.

Мэкензи высыпал их на ладонь и потряс каждый над своим ухом, но также без всякого результата.

– Ну дайте их мне!

И в одну секунду Раффлс отыскал надлежащий патрон, скусил пулю и выложил жемчужину императора на самую середину стола.

– После этого вы мне, быть может, сделаете маленькое одолжение, которое всецело в вашей власти. Капитан, я, как видите, до некоторой степени негодяй, и, как таковой, охотно готов пробыть в кандалах хоть всю ночь, раз вы признаете это необходимым для безопасности судна. Но я прошу одного – окажите мне сперва некоторую милость.

– Это будет зависать от того, в чем она состоит.

– Капитан, я совершил на вашем пароходе еще нечто, хуже того, что вы знаете: я обручился и хотел бы проститься со своей невестой.

Я думаю, мы все были в одинаковой степени поражены, но выразил свое изумление один лишь фон Гейман, прочувствованная немецкая ругань которого была первым ответом на это известие. Он не замедлил далее заявить яростный протест против такого прощания, но его мнение не одержало верха, и арестант добился своего. Он получил позволение провести с молодой девушкой пять минут, в то время, как капитан и Мэкензи будут стоят в отдалении (не прислушиваясь к разговору) с револьверами за спиной.

Когда мы двинулись толпой из каюты, Раффлс остановился и схватил меня за руку.

– Итак, в конце концов я покидаю тебя, Банни, в конце концов и после всего, что было! Если б ты знал, как мне это горько… Но тебе особенно не достанется, я даже не вижу, почему тебе хоть сколько-нибудь должно достаться… В состоянии ли ты простить меня? Разлука наша может продолжиться годы, а может быть, знаешь, и навек. Ты всегда был хорошим товарищем, когда доходило до дела, может быть, когда-нибудь тебе будет отрадно вспомнить, что ты был хорошим товарищем до конца!

Я понял выражение его глаз. Мои зубы были стиснуты, а нервы натянуты донельзя, когда я пожимал эту сильную и искусную руку, последний уже раз в своей жизни.

Эта сцена не выходит из моей памяти и не выйдет до самой смерти. Как ясно вижу я каждую подробность, каждую тень на залитой солнцем палубе! Мы плыли среди островов, которыми усеян путь от Генуи до Неаполя. Остров Эльба рисовался вдали, несколько вправо от нашего корабля, в виде пурпурного клочка со склоняющимся к нему солнцем. Капитанская каюта выходила именно на правый борт, и на этой стороне палубы, с массой света и скудною тенью, не было никого, кроме той группы, к которой принадлежал я, и худенькой гибкой фигуры, приближавшейся к Раффлсу. Обручился? Я до сих пор не мог этому поверить. Вот они сошлись вместе, но нам не слышно было ни слова, они стояли на самом солнце, и длинная ослепительная полоса света почти касалась наших ног.