Выше ноги от земли

Лифт тянет каталку на второй этаж.

Илья в маске. Пациент переложен на операционный стол. Звуки аппаратные: туи-туи. Маша цепляет датчики ЭКГ и сатурации, трещит упаковкой интубационной трубки.

Илья наклоняется с ларингоскопом над запрокинутым детским лицом. Волосы золотые – пух. Глазки под веками, знает Илья точно, – сизые.

– Широко.

Маша дает меньшую трубку. Слитый с анестетиком кислород заполняет легкие.

Сестра лаборатории ждет, когда Руднев поставит центральный катетер. Илья с иглою висит над ключицей ребенка. Сестра семенит к нему, забирает шприц с кровью.

Входят хирурги – несут перед собой руки. Заза и с ним второй, толстяк с физиономией, стянутой маской, и воспаленным увесистым лбом.

– Можете, – говорит Илья неподвижным голосом и фиксирует интубационную трубку.

Особенно тихо. Туи-туи. Заза делает долгий разрез. Из брюшины через сечение потоком прорывается скопившаяся кровь. Кожа, белая, как просветы среди ветвей, тонет под бурым и красным. Кровь стекает по простыням, льется на пол. Кисло пахнет рваною кишкой. Маша кидается помогать. Звенит лотками санитарка. Лотки полны скользких сгустков. Заза держит руку внутри пациента. Он нашел источник кровотечения, он тащит селезенку.

– Четвертая отрицательная, – объявляет сестра, щелкая дверью. – Четвертая отрицательная!

– Что по банку?

Не было, помнит Руднев.

– Нету у нас! – говорит сестра.

– Запрашивай со станции. Реинфузия невозможна. Шестьсот миллилитров, – прочным тоном говорит Илья.

Его стерильный взгляд сторожит приборы. Строчит нить пульса. Давление такое, что кардиотоники не выручают. Мальчик ухудшается.

Руднев смотрит на время. В голове его вертится очевидное: ни в трепете лезвий, ни в препаратах, бегущих по венам, без четвертой отрицательной спасения нет.

Заза работает в ровном темпе: грубо оттаскивает, фиксирует, берет новый скальпель. Маска ходит от дыхания, очки сползают с крутой переносицы. Второй хирург пыхтит рядом. От напряжения он уже пунцовый, как говяжий ломоть на углях.

Привезли кровь. В ярком свете она кажется темным маслом. Илья начинает переливание, кровь заполняет гибкие трубки.

– А ты лещей на что брал? – спрашивает Заза.

– Главное – не на что, а где! – отвечает второй хирург.

– Этого ты мне точно не скажешь.

Маша улыбается под маской. Она знает: когда хирурги шутят – дело идет гладко.

– Бедный, бедный! Где мать была? – будто получив разрешение, стрекочет санитарка.

А Руднев, он молча глядит на ребенка. Следует за ним по пятам. И все дальше влечет Илью в теплый сон. Нет гадкого запаха анестетика, нет многоглазой операционной лампы, вместо нее – низкое солнце. И мальчик с удочкой на плече весело идет под тем солнцем. Вдалеке, над полем растекается озеро. Вода слепит, и малыш морщится. Он оборачивается. В пушистом контуре горящих волос Руднев видит радостный детский лик. «Туи-туи, папа. Туи-туи!» – говорит мальчик.

– Илья Сергеич! Руднев открыл глаза. Он сидел в палате интенсивной терапии, сжимая крохотную руку пациента. Рядом с ним стояла Маша.

– Еле вас дотолкалась! Там в ординаторской чепэ.

– Ну что стряслось? Опять пакетик чая до урны не донесла?

– Окно взорвалось. Илья Сергеич! Я сидела, и вдруг бац! – шептала Маша со страхом.

От слов ее пахло кофе.

– Да нет, не взорвалось. – Руднев вошел в ординаторскую и присел на корточки, увидел что-то. – Разбили!

Он взвесил на ладони камень, который вытащил из-под стола. Таким и убить можно. Придавил им стопку медкарт на столе. Потом перевел взгляд во двор. У кирпичного забора между матовых от тумана машин рыскала худая собака. Она подбежала к человеку, курящему у черного входа. Человек через затяжку перенес сигарету в левую руку и потрепал мокрую холку пса.

– Ну что там? – спросила Маша из-за плеча, нежно касаясь поясницы Руднева.

– Там? Живодер бычки о щенка тушит.

– Ой, что?!

Сестра поднялась на носки и увидела во дворе Зазу, ласкающего дворнягу. Пес радостно ходил пружиной, то припадая к ноге врача, то зависая на задних лапах под его доброй рукой. Маша улыбалась. И Руднев видел ее улыбку в двоящемся отражении черного окна. Он развернулся, и Маша, оказавшаяся наконец так тесно к нему, ловко поймала его взгляд. Но Илья глядел безучастно и твердо. Он скрестил на груди руки, посмотрел опять в бледно-карие глаза медсестры, беспомощные и мягкие, как вишня, выловленная из компота. Маша опустила их и прожевала улыбку.

– Поспи, если хочешь.

Она замотала головой:

– Как-то страшно теперь.

– Не бойся. Хулиганы какие-то. Наверное, сами испугались.

Этих слов ей не хватило.

– Весь день сегодня какой-то странный, – сказала Маша после паузы. – И вы… Я хотела спросить… Вы из-за того мальчика грустный такой?

– Родители не объявлялись?

– Нет, не было никого.

– Это даже смешно. У меня дома, на балконе, тоже выбито окно, – сказал Руднев. – Все не соберусь вставить.

Он отклонился и заглянул через плечо. Увидел первые голубоватые отблески на влажном асфальте. С крыш и деревьев сыпались капли. У крыльца сидел одинокий пес и смотрел на запертую дверь.

К восьми утра, когда Илья уже был одет в гражданское и готовился уходить, в ординаторскую вкатился маленький, но очень грузный полицейский. Не поздоровавшись, он сел к столу.

– Вы к кому?

Полицейский покрутил огромной головой.

– Я подожду здесь. Ты занимайся… Есть вода?

Руднев поднес стакан воды. Полицейский жадно выпил. На тугой в груди, несвежей рубашке расползлось мокрое пятно.