Завтрак у Тиффани. Голоса травы (сборник)

И все гуськом по тропинке торжественно зашагали прочь с высоко поднятой головой, своего рода свадебная процессия, пока не вышли на солнечную поляну, где их поглотила высокая рыжая ковыль-трава. Задержавшись под деревом, судья улыбнулся нам и с церемонным полупоклоном сказал:

– Кажется, кто-то предлагал желающим куриную ножку?

Он был весь как будто скроен из частей дерева: нос – сучок, ноги – мощные старые корни, толстые, жесткие брови – кусочки коры. Свисавшие с верхних веток мшистые бородки серебрились, как его волосы, разделенные на прямой пробор, а листья росшего по соседству высокого сикомора, словно вырезанные из коровьей шкуры, были цвета его щек. Несмотря на острый взгляд кошачьих глаз, он производил впечатление человека застенчивого и немного провинциального. Судья Чарли Кул был не из тех, кто любит показуху, так что многие, злоупотребив его скромностью, сумели поставить себя выше его, вот только никто из них не мог похвастаться, в отличие от него, гарвардским дипломом или тем, что дважды побывал в Европе. Кое-кто, впрочем, возмущался, считая его высокомерным: зачем это он по утрам, перед завтраком, прочитывал страничку греческого текста, зачем постоянно носил цветы в петличке? Что, как не гордыня, побудило его, по их мнению, отправиться за будущей женой в Кентукки, вместо того чтобы выбрать ее из здешних барышень? Судейской жены я не помню, был слишком мал, когда она умерла, поэтому полагаюсь на отзывы других. Итак: в том, что наш городок так и не смягчил своего отношения к Айрин Кул, несомненно, была ее вина. Женщины из Кентукки – крепкие орешки, взвинченные, озабоченные, и Айрин Кул, урожденная Тодд из Боулинг-Грин (Мэри Тодд, ее троюродная кузина, вышла замуж за Авраама Линкольна), давала понять здешней публике, что они люди отсталые и вульгарные. Она не принимала у себя местных дам, а мисс Палмер, которая ее обшивала, рассказывала, как ее усилиями дом судьи превратился в образец вкуса и стиля с восточными коврами и антикварной мебелью. В церковь она ездила в автомобиле «пирс-эрроу» с наглухо задраенными стеклами, а в самой церкви сидела, зажав нос надушенным платочком: Христов запах был для Айрин Кул недостаточно хорош! Мало того, она не доверяла свою семью местным врачам, хотя сама была наполовину инвалидом: из-за смещения позвонков ей приходилось спать на досках. Ходили грубоватые шутки, что, мол, у судьи все тело в занозах. Как бы то ни было, он был отец двоих сыновей, Тодда и Чарльза-младшего, оба родились в Кентукки, где мать произвела их на свет, чтобы они были уроженцами «пырейного штата». Но голословно звучали утверждения, что судья нес тяжкое бремя нападок со стороны жены, что он был глубоко несчастным человеком и не умел настоять на своем; после ее смерти даже самые суровые критики вынуждены были признать, что старик Чарли по-настоящему любил свою Айрин. В последние два года ее жизни, когда она уже была серьезно больна и отличалась повышенной раздражительностью, он оставил должность окружного судьи и повез жену по местам, где прошел их медовый месяц. Домой она уже не вернулась; похоронили ее в Швейцарии. Не так давно Кэрри Уэллс, наша школьная учительница, побывала в Европе в рамках группового тура. Единственное, что связывает наш городок с далеким континентом, это могилы – американских солдат и Айрин Кул. Вооруженная фотоаппаратом, Кэрри решила побывать на всех могилах; целый день проблуждав по заоблачному кладбищу, она так и не нашла место захоронения судейской жены, и в голову закрадывается шальная мысль, что Айрин Кул, мирно покоящаяся на горном склоне, по сей день не желает никого принимать. Дома судью ничего не ждало, к власти пришли политики вроде Мейселфа Таллсапа и его команды, а эти ребята не могли допустить, чтобы в суде заседал Чарли Кул. Грустно было наблюдать за породистым мужчиной в приталенных костюмах, с нашитой на рукав траурной лентой и белой розой в петлице, все дела которого свелись к походу на почту или в банк, где работали его сыновья, благоприличные, чопорные джентльмены, похожие на двух близнецов: оба белокожие, как сахарное суфле, с опущенными плечами и водянистыми глазами. Чарльз-младший, облысевший еще в колледже, был вице-президентом банка, а Тодд – главным кассиром. Единственное, что у них было общего с отцом: оба женились на женщинах из Кентукки. Невестки, прибрав дом к рукам, разделили его на две квартиры с отдельным входом, и старый судья жил то в одной семье, то в другой. Неудивительно, что ему захотелось прогуляться в лес.

– Спасибо, мисс Долли, – сказал он, вытирая рот тыльной стороной ладони. – Такую чудесную куриную ножку я ел только в детстве.

– Куриная ножка – это ничто в сравнении с вашей отвагой. – Голос Долли по-женски задрожал, что показалось мне неподобающим, недостойным. И видимо, не только мне, потому что Кэтрин поглядела на нее с укором. – Может, еще что-нибудь? Кусок торта?

– Спасибо, мэм, но с меня довольно. – Он отделил от жилетки золотые часы на цепочке, которую обмотал вокруг крепкой ветки. Часы повисли на ней, как рождественское украшение, и легчайшее, как перо, тиканье можно было принять за биение сердца какого-то крошечного существа вроде светлячка или лягушонка. – Когда слышишь ход времени, твой день растягивается. Я пришел насладиться долгим днем. – Он пригладил мех свернувшихся в углу белок, казавшихся спящими. – Точнехонько в голову, хорошо стреляешь, сынок.

Пришлось прояснить, кто на самом деле заслужил лавры.

– А, значит, Райли Хендерсон? – И судья поведал нам, что это Райли раскрыл секрет нашего местопребывания. – А до того они успели разослать телеграмм на добрую сотню баксов. – Эта мысль явно доставила ему удовольствие. – Не иначе как Верена слегла из-за всех этих трат.

Долли нахмурилась:

– В их безобразном поведении нет ни малейшего смысла. За что они готовы были нас убить, я не понимаю, и какое это все имеет отношение к Верене? Она знала, что мы решили оставить ее в покое, я же ей говорила, даже записку оставила. Судья, вы сказали, что Верена больна? Но она никогда не болела.

– Ни дня, – подтвердила Кэтрин.

– Она, конечно, расстроена, – сказал судья не без удовлетворения. – Но Верена не из тех женщин, которых нельзя вылечить аспирином. Я помню, как она хотела реорганизовать кладбище и воздвигнуть мавзолей для себя и всех Талбо. Ко мне тогда подошла одна из местных дам со словами: «Судья, вам не кажется верхом ненормальности желание Верены Талбо выстроить себе огромную усыпальницу?» Я ей ответил: «Единственное, что я нахожу ненормальным, это ее готовность потратить деньги, хотя она ни на секунду не верит в то, что когда-нибудь умрет».

– Мне не нравятся сплетни о моей сестре, – резко отозвалась Долли. – Она хорошо потрудилась и заслуживает награды. Это наша вина, мы не оправдали ее ожиданий, и нам нет места в ее доме.

Кэтрин заработала челюстями, перемалывая ватные тампоны, словно жевательный табак.

– Это говоришь ты, сердце мое, или фарисейка? Ты должна рассказать нашему другу всю правду, как «Эта» и ее еврейчик хотели украсть нашу лечебную настойку…

Судья попросил перевести, но Долли сказала, что не стоит повторять глупости, и, меняя тему, спросила, умеет ли он свежевать белок. Задумчиво кивнув, он устремил взгляд своих желудевых глаз поверх наших голов на отороченные небесной синью, мотающиеся под ветром листья.

– Возможно, никому из нас нет места в этом мире. Но мы-то думаем, что есть, и если его найдем, то будем себя считать счастливейшими людьми, пусть лишь на одно мгновение. Может, это и есть ваше место. – Он задрожал, как будто раскрывшиеся в небе крылья отбросили на него знобкую тень. – И мое.

Незаметно, пока золотые часы с легким тиканьем накручивали время, день склонился к сумеркам. Речной туман и осенняя дымка тянули полоску света среди бронзовеющих и синеватых деревьев, а бледное заходящее солнце окружал холодный нимб, предвестник зимы. Судья не спешил нас покинуть.

– Две женщины и подросток, ночью, одни? Пока Юний Кэндл и другие придурки замышляют невесть что? Я остаюсь с вами.

Если кто-то из всей четверки нашел свое место на дереве, так это судья. Наблюдать за ним было одно удовольствие: радостно дрожащий, как нос у зайца, снова чувствующий себя не просто мужчиной, а нашим покровителем. Вооружившись складным ножом, он освежевал белок, пока я в сумерках собирал хворост и разжигал костер под деревом. Кэтрин уже приготовила сковородку, а Долли открыла бутылку ежевичного вина, оправдав это вечерним похолоданием. Беличье мясо оказалось очень даже нежным, и судья не без гордости заметил, что когда-нибудь мы оценим жареного сома в его приготовлении. Мы молча потягивали вино, вдыхая дымок остывающего костра, вызывавшего в памяти другие осенние вечера, и вздыхали от пения травы, чем-то напоминавшего морской прибой. В пустой консервированной банке мерцала горящая свеча, и роившиеся над пламенем непарные шелкопряды, казалось, оседлали желтоватый шлейф, поднимавшийся среди черных веток.

Вдруг, даже не шаги, а смутная реакция на вторжение; возможно, просто вышла луна. Но не было ни луны, ни звезд. Непроглядная темень, что твое ежевичное вино.

– По-моему, там появился кто-то или что-то, – сказала Долли, выразив общиe ощущения.

Судья поднял свечу. Ночные ползуны шарахнулись от косого света, белая сова пролетела меж деревьев.

– Кто идет? – спросил он с воинственностью караульного. – Кто идет, отвечай!

– Я, Райли Хендерсон. – В самом деле, он отделился от густой тени, и его запрокинутая ухмыляющаяся физиономия казалась перекошенной и злобной в отблесках свечи. – Вот, решил посмотреть, как вы тут поживаете. Надеюсь, вы на меня не в обиде. Если б я знал всю подноготную, ни за что бы не сказал, где вы скрываетесь.

– Никто тебя, сынок, не винит, – сказал судья, и я вспомнил, что именно он выступил в защиту Райли против дяди Горация Холтона, так что они нашли общий язык. – Мы тут решили пригубить вина, и, я уверен, мисс Долли будет только рада, если ты к нам присоединишься.

Кэтрин пробурчала, что нам и так тесно, и вообще, еще одна лишняя унция, и старые доски подломятся. Однако мы как-то ужались и освободили для него местечко. Но стоило Райли к нам протиснуться, как Кэтрин тут же вцепилась ему в волосы.

– Это тебе за то, что ты в нас целился, хоть тебя и предупреждали. А это… – Она еще раз дернула его за вихор и достаточно внятно выговорила: – Это тебе за то, что науськал на нас шерифа.

По мне, так Кэтрин совсем распоясалась, но Райли только добродушно покряхтывал с прибауткой, что ей еще будет кого потаскать за волосы и даже с большим основанием. Городок наш гудит, люди толпами собираются, особенно же раскипятились его преподобие и миссис Бастер; последняя, сидя на крыльце, демонстрирует гостям огромную шишку на темечке. А шериф Кэндл уговорил Верену, что надо выписать ордер на наш арест на том основании, что мы украли ее собственность.

– Судья, – мрачно и несколько озадаченно подытожил Райли, – они даже вас хотят арестовать. За нарушение общественного порядка и создание препятствий для представителя закона. Может, я не должен вам этого говорить, но возле банка я столкнулся с вашим сыном Тоддом. Я его спросил, что он собирается делать… ну, то есть если вас арестуют… и он ответил: «Ничего». Сказал, что они чего-то такого ожидали и что вы это сами накликали.

Судья наклонился и задул свечу; лицо его приняло выражение, которое он пытался от нас скрыть. В наступившей темноте кто-то заплакал, и быстро стало понятно, что это Долли, а ее всхлипы породили волну общей любви, и она, совершив круг, связала нас воедино. Наконец судья тихо произнес:

– Мы должны быть готовы к их приходу. Вот что я вам скажу…

Глава третья

– Чтобы себя защищать, надо правильно оценивать ситуацию – таково главное правило. Итак, что свело нас вместе? Беда. Мисс Долли и вы двое попали в беду. Ты, Райли, и я – мы оба в беде. Наше место на дереве, иначе бы мы здесь не оказались. – Долли молча слушала уверенный голос судьи, а он продолжал: – Еще сегодня днем, когда я отправился сюда с шерифом и компанией, я полагал, что моя жизнь пройдет сама по себе, не оставив следа. Сейчас я думаю, что мне повезет больше. Мисс Долли, сколько мы знаем друг друга? Пятьдесят, шестьдесят лет? Я еще помню застенчивую краснеющую девочку, которая приезжала в город в отцовской повозке и отказывалась сойти, а то мы, городские, увидим, что вы босая.

– У них-то были башмаки. У Долли и у «Этой», – прошамкала Кэтрин. – Это я сидела босая.

– Столько лет знакомы, но я вас не знал, только сегодня понял, кто вы есть: воплощение духа, язычница…

– Язычница? – переспросила Долли с тревогой, но не без интереса.

– Как минимум, воплощение духа, непонятного для простого глаза. Такие люди принимают жизнь со всеми ее разночтениями – и, как следствие, постоянно попадают в беду. Я, например, зря пошел в судьи и в результате слишком часто принимал не ту сторону: закон не признает разночтений. Помните старину Карпера, рыбака, жившего на реке в плавучем доме? Он был изгнан из города за то, что захотел взять в жены юную цветную девушку… сейчас она, кажется, работает у миссис Постум. Она ведь его любила, я за ними наблюдал во время рыбалки: вот оно, счастье; она была для него тем, чем не была для меня ни одна женщина: единственной на свете, той, от кого нет секретов. А при этом, если бы свадьба состоялась, шериф был бы обязан его арестовать, а я осудить. Иногда мне представляется, что те, кого я признал виновными, настоящую вину взвалили на меня; может, еще и поэтому для меня так важно, пока я жив, оказаться на стороне правого.

– Вы на стороне правой. «Эта» и ее еврей…

– Ш-ш-ш, – осадила подругу Долли.

– Единственной на свете? – повторил Райли слова судьи с вопросительной интонацией.

– В смысле, перед кем не надо таиться, – пояснил судья. – Может, я олух, что о таком мечтаю? Но сколько же сил тратим мы на скрытничанье из опасения быть опознанным. И вот нас опознали: пятеро шутов на дереве. Это ли не удача, если правильно ею воспользоваться. Можешь уже не беспокоиться о том, как ты выглядишь в чужих глазах; разбирайся, кто ты есть, как свободный человек. Главное, знать, что никто тебя не уберет с твоего законного места. Это от неуверенности в себе люди сговариваются, чтобы отрицать разночтения. В прошлом мало-помалу я сдавался на милость незнакомцев, сходивших по трапу, покидавших вагон на следующей остановке… соедини их вместе, и как знать, не составится ли обобщенный человек с множеством лиц… вон же он, многоликий, разгуливающий по всему городу. И вот мне выпадает шанс найти того, кого я искал, – вас, мисс Долли, тебя, Райли, всех вас.

– Это я многоликая? – выступила Кэтрин. – Я вам что, кафельный пол в цветную клетку?

Ее слова возмутили Долли:

– Не можешь говорить в уважительном тоне, лучше ложись спать. А что мы должны друг другу рассказывать? – обратилась Долли к судье. – Секреты? – спросила она невпопад.

– Секреты? Нет-нет. – Судья чиркнул спичкой и вновь зажег свечу; в его выплывшем на нас лице неожиданно проглянуло что-то жалостное: он обращался к нам с мольбой о помощи. – Расскажите о безлунной ночи. Не так важны слова, как доверие, с которым они произносятся, и симпатия, с какой воспринимаются. Например, с Айрин, моей женой, необыкновенной женщиной, у нас было столько общего, а все же мы не складывались в одно целое, не было контакта. Она умерла у меня на руках, и мои последние слова были: «Ты счастлива, Айрин? Я сделал тебя счастливой?» «Счастливой счастливой счастливой», – ее последние слова прозвучали уклончиво. Я так и не понял, это было утверждение или просто эхо моих слов. А должен бы понять, если б знал ее по-настоящему. Или мои сыновья. Удручительно, как они меня оценивают, а ведь мне это было важно – не как отцу, как человеку. Увы, им кажется, что они уличили меня в чем-то постыдном. Сказать вам в чем? – Его бесстрашные глаза в свечной огранке останавливались на каждом из нас, словно проверяя степень нашего внимания, нашего доверия. – Пять лет назад, если не все шесть, я сел в поезд на место, где кто-то оставил детский журнал. Я начал его листать и на задней обложке обнаружил адреса детишек, желавших переписываться со своими сверстниками. Мое внимание привлекло имя девочки на Аляске. Хизер Фоллз. Я ей послал видовую открытку – ну что такого, вполне безобидный и доброжелательный поступок. Ее быстрый ответ меня, признаться, поразил: на редкость осмысленный рассказ о жизни на Аляске, очаровательные описания отцовского ранчо с овцами, северного сияния. Ей было тринадцать, и она вложила свою фотографию; хорошенькой я бы ее не назвал, но умная и добрая девочка. Порывшись в старых альбомах, я нашел невыцветший кодаковский снимок: пятнадцатилетний, во время рыбалки, стою на солнце с выловленной форелью в руке. Я написал ей от имени того паренька, рассказал о подаренном мне на Рождество пистолете, о том, как мы назвали недавно появившихся щенят, описал представление заезжего цирка шапито. Снова быть подростком и иметь зазнобу на Аляске – совсем неплохо для одинокого старика, слышащего только тиканье настенных часов. Позже она сообщила, что влюбилась в какого-то знакомого, и я испытал настоящий укол ревности, свойственный подростку, но мы остались друзьями. Два года назад, когда я ей написал, что поступаю на юридический, она мне прислала золотой самородок «на удачу». – Он вытащил его из кармана, чтобы показать нам, и мы ее сразу так ясно увидели, эту Хизер Фоллз, как будто светящийся камешек у него на ладони был частичкой ее сердца.

– И они сочли это постыдным? – спросила Долли, скорее заинтригованная, чем возмущенная. – Что вы поддержали одинокого ребенка на Аляске? Там такая долгая снежная зима.

Судья Кул зажал в кулаке самородок.

– Мне они ничего не сказали, но я слышал, как они это обсуждали между собой, мои сыновья и их жены: что со мной делать? Они прочитали письма. Я не привык ничего запирать в столе; было бы странно пользоваться ключами в собственном доме, пусть даже в бывшем. Они увидели в этом признак… – Он покрутил пальцем у виска.

– Я тоже один раз получила письмо. Коллин, дружок, налей-ка мне. – Кэтрин показала на вино. – Ага, настоящее письмо, до сих пор где-то валяется, двадцать лет все думаю, кто ж его написал. «Привет Кэтрин. Приежай в Маями и выходи за меня. Твой Билл».