День восьмой

– Доктор Джиллис, что принесет нам новый век?

Дамы заворковали:

– Да-да! Расскажите, что вы думаете на этот счет.

Мужчины откашлялись.

Не проявив недовольства, доктор начал:

– Природа никогда не спит: жизненные процессы не останавливаются ни на мгновение, – творческие возможности ее неисчерпаемы. В Библии утверждается, что Бог создал человека на шестой день творения, а потом решил отдохнуть, но каждый из этих дней растянулся на многие миллионы лет и коротким оказался только день отдыха. Появление человека не конец, а начало: мы находимся в самом начале следующей недели, – все мы дети восьмого дня.

Потом доктор Джиллис приступил к описанию Земли накануне возникновения жизни: миллионы лет пар поднимался над кипящими водами… грохот, жуткие ураганы, громадные волны, громовые раскаты… мелкие плавающие организмы завоевали океаны… инертность и апатия… Затем тут и там, у одних и других, появляется способность двигаться к свету, за пищей. В период докембрия у организмов начинает формироваться нервная система; уже в верхнем девоне плавники и конечности помогают существам передвигаться по сухой земле, а в мезозое появляются теплокровные.

Где-то на середине рассказа про мезозойскую эру, мистер Гудхью, коултаунский банкир и его супруга, обменялись гневными взглядами и, резко поднявшись, стремительно покинули комнату, оскорбленные до глубины души. Эволюция! Безбожная эволюция!

Доктор Джиллис тем не менее продолжил: отделив растения от животных, отправил их в долгий путь во времени, а после некоторых колебаний к их компании присоединил птиц и рыб. Увеличивалось количество видов насекомых. Наконец появились млекопитающие, и момент, когда они поднялись на задние конечности, освободив таким образом передние для разнообразной деятельности, стал судьбоносным.

– Жизнь! Как возникло все живое? И для чего? И каков будет конец? Жизнь возникла в залежах ила, но в каком направлении движется?

Доктор замолчал, и взгляд его остановился на мальчиках, причем был он таким настойчивым, что им пришлось ответить:

– К человеку.

– Совершенно верно! – подтвердил доктор. – К появлению на Земле разных видов человека.

Болезненное беспокойство овладело компанией. Имея богатый опыт ведения собраний, Брекенридж Лансинг снова заговорил от имени присутствующих:

– Вы так и не ответили на наш вопрос, мистер Джиллис.

– Я изложил вам основные тезисы моего ответа. В этом новом веке мы сможем увидеть, как человечество вступит в новый период своего развития – период человека восьмого дня.

Доктор Джиллис лгал без стеснения, если считал нужным. У него не было никаких сомнений, что наступающий век не станет каким-то особенным, отличным от предыдущих. Он единственный в этой компании не испытывал никакого веселья: не выкрикивал поздравлений, ни к кому не бросался с объятиями, – а за пятнадцать минут до звона колоколов ускользнул в таверну, чтобы навестить свою давнишнюю пациентку миссис Биллингс. Его душа (это слово он употреблял исключительно с иронией) была полна горечи. Около двух лет назад в результате несчастного случая (во время катания на санях в колледже Уильямс в Массачусетсе у него погиб сын. Гектор Джиллис, который сегодня вступил бы в двадцатый век, был его другим «я», расширенным вариантом его «я», продолжением его тени на земле. Доктор Джиллис отказывался верить в прогресс и в будущее человечества. Про Коултаун он знал намного больше любого горожанина (как узнал многое про городок Терре-Хот в Индиане за первые десять лет своей врачебной практики). Коултаун был не хуже и не лучше любого другого города. Любая общность людей представляет собой небольшую часть более крупной – собственно, всего человечества. Вы можете вскрыть тело Брекенриджа Лансинга или даже китайского императора, и не увидите ничего сверхъестественного – те же внутренности. Словно дьявол из старых сказок, можете приподнять крыши домов в Коултауне или во Владивостоке, и услышите примерно те же фразы, только на разных языках. Чтение трудов великих историков во время полуночных бдений укрепили в нем ощущение, что Коултаун – повсюду, несмотря на то что великие историки сами становились жертвами ошибок, вызванных удаленностью во времени событий, о которых размышляли, по собственной прихоти возвышая одни и принижая другие. Не было никакого золотого века, не было никаких темных времен. Существовала лишь монотонная, словно морской прибой, смена людских поколений при единственной альтернативе – дурной или хорошей погоды.

Каким станет двадцатое столетие, какими станут те, кто его унаследует?

Он легко солгал, потому что его взгляд натолкнулся на Роджера Эшли и Джорджа Лансинга. Он говорил так, словно в тот момент Гектор тоже присутствовал там. Долг пожилого человека заключается в том, чтобы солгать молодым. Пусть они сами лишатся собственных иллюзий. Наши души обретают силу, когда мы молоды и полны надежд; эти силы дают нам возможность противостоять отчаянию и ударам судьбы, как древним римлянам.

– Новый человек вот-вот появится. Природа никогда не спит. До сего момента рождавшиеся время от времени великие люди, одинокие гении, тащили вперед на своих фалдах детей страха и инерции. Отныне придут в движение массы людей, которые отбросят прочь свое пещерное существование…

О, отлично сказано!

– …отбросят прочь свое пещерное существование, в котором по-прежнему пребывает большинство, запуганное проявлениями агрессии, цепляющееся за свою собственность, связанное по рукам и ногам страхом перед богом-громорвежцем, страхом перед мстительной смертью, страхами перед зверем, заключенным в них самих.

Вот это да!

– Разум и дух станут тем климатом, в котором будет произрастать следующее поколение человеческих существ. Им придется стать образованными. Что такое образование, Роджер? Что такое образование, Джордж? Это мост, который человек возводит между своей замкнутой на себе, эгоистичной жизнью и миром общечеловеческого сознания.

Некоторые из его слушателей уже дремали в блаженной атмосфере двадцатого века, но только не Джон Эшли со своим сыном и не Юстейсия Лансинг – со своим.

Ольга Дубкова заметила, возвращаясь домой вместе с Вильгельминой Томс, секретаршей Лансинга из администрации шахты:

– Доктор Джиллис… Многие не верят ни единому его слову, а я поверила, так же как верил мой отец. В противном случае я не смогла бы идти по жизни прямым путем.

Никто так и не смог убедительно объяснить, почему первые жители Коултауна (или Мапл-Блаффса – так сначала назвали городок) выбрали для поселения узкое ущелье, в котором почти не бывает солнца, хотя могли бы выстроить свои дома, первую церковь и первое здание школы на открытых лугах к северу и югу. Город расположился на торговом пути среднего значения, и торговцы-кочевники по-прежнему его навещают. Они всегда любили Коултаун – к счастью для Беаты Эшли и ее детей, как покажет будущее, – даже когда Форт-Барри, расположенный в тридцати милях к северу, и Сомервилл, в сорока милях к югу, смогли с течением времени предложить более высокий доход. Таверна «Иллинойс», выстроенная Сорби, потом перешедшая к его сыну, а вслед за ним и к внуку, полностью их устраивала. В свои приезды они непременно проводили там пару ночей. Номера в таверне были просторные, ужины за тридцать пять центов – просто роскошные. Резное дерево и бронза в отделке салона свидетельствовали об амбициях владельцев. Усталых путников бодрил знакомый запах опилок, пролитого пива и крепкого виски. Поздними вечерами в задней комнате за баром играли в карты. Отсюда можно было спокойно добраться до нескольких заведений, расположенных на южном конце Ривер-роуд: например, до почтовой станции Хатти или «Есть все, что пожелаешь» Ники. Торговые агенты (сельскохозяйственные орудия и оптовые поставки медикаментов) приезжали поездом; коммивояжеры (швейные машинки, украшения, патентованные медицинские средства и товары для кухни) пользовались конными повозками; торговавшие вразнос выстраивали свои тележки вдоль дороги, под ними и ночевали.

Когда здесь обнаружили залежи угля, в воздухе повисла черная, серая, желтая и белая пыль; вода в Кангахиле стала мутной; прибыл первый и последний богач Эрли Макгрегор; сюда потянулись иностранцы из Силезии, выходцы из Западной Виргинии, приехал отец мисс Дубковой (как говорили, русский князь в ссылке), потом Джон и Беата Эшли из Нью-Йорка, говорившие на кокни. Местность покинули многие птицы, животные и рыбы, начали исчезать некоторые виды растений. Расхожими стали жалобы на то, что почва «закислилась». В довершение ко всему пришла бедность, возникла угроза беспорядков и насилия. Бо?льшая часть мужчин, которые работали под землей по десять часов в день, как оказалось, не могли прокормить и одеть свои семьи, состоявшие из двенадцати-четырнадцати человек, даже когда их любимые отпрыски субботними вечерами отдавали им свой недельный заработок. Очень важную роль играла обувь: ее видели даже во сне. Если прокормиться семье еще кое-как можно было: фасолью, отрубями, зеленью, яблоками и салом от случая к случаю, – то в церковь босым верующий прийти не может. Все прекрасно это понимали, так что дети ходили в церковь по очереди. Во второй половине девятнадцатого века несколько раз в воздухе носилось предчувствие восстания, но нет ничего более деморализующего, чем нерешительные действия забастовщиков. Акции были организованы из рук вон плохо и почти не имели поддержки. Звенели разбиваемые стекла в лавках, принадлежавших угольной компании, подвергались разгрому конторы администраций шахт. Не всегда разгневанные мужчины на этом останавливались: однажды повалили забор, окружавший особняк Эрли Макгрегора, и забросали шарами с его же крикетного поля парадную дверь дома. (В это время старый Макгрегор сидел с благочестивым видом, словно Моисей, в передней комнате с винтовкой наготове.) Праздников ждали с мрачным предчувствием. В 1897 году мэр благоразумно отменил парад по случаю 4 июля и выступление в Мемориальном парке. Выборы, проводившиеся раз в четыре года, наводили ужас. Шахтеры спускались с гор и давали выход своему долго копившемуся недовольству и гневу. Администрация беспощадно вычитала из их зарплаты мелочь за прогулы, мужчины из-за этого напивались и горланили всю ночь, ближе к рассвету, шатаясь, возвращались по домам, а жены потом собирали их по канавам вдоль дорог. В следующем августе рождалось много детей, им с покорностью радовались.

С незапамятных времен жители Коултауна запирали двери на ночь, более состоятельные устанавливали солидные замки, даже баррикадировались изнутри. Брекенридж Лансинг был не первым из горожан, кто научил свою семью владеть огнестрельным оружием, и никто этому не удивлялся: все-таки управляющий шахтами. Журналистов, приехавших в город освещать процесс, поразило (в отличие от местных жителей), что Лансинг погиб во время привычного для себя занятия – субботней тренировки в стрельбе.

Через пять лет после того пресловутого процесса закрылись ближайшие к Коултауну шахты «Блюбелл» и «Генриетта Б. Макгрегор». Качество угля начало ухудшаться уже давно, а теперь и количество добычи резко уменьшилось. Город понемногу вымирал. Отсюда уехали семьи осужденного и убитого. Их дома сначала переходили от одних владельцев к другим, на них постоянно висели объявления «Продается», но, в конце концов, буквы выцвели, а потом и сами полотнища свалились со стен. Через разбитые окна внутрь попадали осадки, на лестницах птицы свили гнезда, забор завалился и волнами лежал вдоль подъездных дорожек. Беседку позади «Вязов» унесло половодьем. Осенью запасливые мамаши посылали отпрысков в «Сент-Китс» собирать калифорнийские орехи, а в «Вязы» – каштаны.

С прекращением работ на шахтах состояние воздуха заметно улучшилось. Никто из домашних хозяек пока не осмеливался вешать на окна белые шторы, но в 1910 году впервые девушки пришли на торжества по случаю окончания школы в белых платьях. Охотников почти не осталось, и поэтому здесь вновь начали появляться олени, лисы, расплодились перепелки. Вверх по Кангахиле пошли косяки разной рыбы. Со всех направлений на эти земли теперь наступали багряник, золотарник, даже «слоновые ноги», которые давным-давно обходили эту местность стороной.

Очень часто весной после затяжных дождей воздух оглашал странный рокот. Склоны гор были изрыты покинутыми шахтами, как пчелиными сотами; земля под ними проседала с гулом, который больше походил на землетрясение, чем на оползни. Горожане специально приезжали сюда, чтобы посмотреть на результаты деятельности природы. Это напоминало руины, оставшиеся после какой-то великой цивилизации, а не место, где люди работали сначала по двенадцать, а потом по десять часов в день, и где многие напрочь выхаркали собственные легкие. Даже маленькие дети замолкали при виде этих длинных галерей, аркад, ротонд и тронных залов. Уже на следующий год входы в подземелья зарастали калиной и диким виноградом, в немыслимом количестве плодились колонии летучих мышей, и едва на землю спускались сумерки, взмывали вверх и ввинчивались в облака, плывущие над долиной.

Природа никогда не спит, как любил говорить доктор Джиллис.

Почтовое отделение в Коултауне закрыли: теперь письма обрабатывали в углу бакалейной лавки мистера Бостуика, – административный центр округа перевели в Форт-Барри.

I. «Вязы»

1885–1905

«Вязы» было вторым по красоте поместьем в Коултауне. Эрли Макгрегор построил его в те времена, когда шахты почти не зависели от контроля администрации, сидевшей в Питтсбурге, поэтому местные руководители забирали весь доход себе. Он заложил здесь две шахты: «Блюбелл» и «Генриетта Б. Макгрегор» – и стал очень богатым человеком. Джон Эшли не мог позволить себе купить этот дом. Его пригласили в Коултаун на рядовую должность инженера по эксплуатации, когда шахты уже начали приходить в упадок. В его обязанности входило, при скудном бюджете, восстанавливать и вновь возводить разрушавшиеся перекрытия в проходках. Наниматели Эшли не могли предположить, что его основной талант – это находчивость и способность импровизировать. Он получал удовольствие от работы, несмотря на то что заработная плата у него едва достигала трети от оклада Брекенриджа Лансинга, главного управляющего. Эшли был вовсе не богат и не стыдился признаваться в этом, но у него имелось все необходимое и даже больше того. Его жена оказалась отличной хозяйкой, и вместе с Беатой они проявляли чудеса находчивости в том, чтобы сделать быт удобным и даже комфортным, почти или совсем не тратясь на него. Каждые полгода он вносил нужную сумму за дом, который долго стоял пустым, и постепенно его выкупил. Люди в Иллинойсе не отличаются особым суеверием, никто не утверждал, что в доме водятся привидения, но всем было известно, что жили там в ненависти и покинули его после трагедии. В любом подобном городке есть пара таких домов. Джон Эшли был еще менее суеверным, чем соседи: знал, что никакие несчастья ему не грозят, – и вдвоем с Беатой они счастливо прожили здесь почти семнадцать лет.

В 1885 году, когда Эшли впервые увидел особняк, у него от удивления глаза на лоб полезли, а когда он поднялся по парадным ступенькам и вошел в холл, и вовсе челюсть отпала. Он даже затаил дыхание, как делают, чтобы расслышать звуки музыки, доносившиеся откуда-то издалека. Ему показалось, что он уже был здесь когда-то или видел этот дом во сне. Просторная веранда опоясывала здание с трех сторон на уровне первого этажа; над парадным входным нависала еще одна веранда, а над ней возвышался купол, в котором устанавливали телескоп. Из главного холла начиналась широкая винтовая лестница, опорный столп которой венчал переливающийся гранями хрустальный шар. Справа располагалась огромная, на весь первый этаж, гостиная. Газеты – наверное, уже десятилетней давности – покрывали столы и стулья, диваны с потертой обивкой и старый рояль. За домом тянулась заросшая сорняками лужайка; тут и там валялись выцветшие от дождей и снегов крикетные шары. В дальнем ее конце виднелась облезшая беседка перед небольшим прудом. Справа, из зарослей вязов, выступал угол большого сарая, который дети потом назовут домом для дождливых дней и который также станет служить их отцу рабочей мастерской, где он будет обдумывать свои «изобретения» и ставить «эксперименты». Эшли и без осмотра уже знал, что там есть курятник (завалившийся на бок и открытый всем дождям), а также небольшой фруктовый сад с кустами смородины и несколькими каштанами.

На самом же деле это был сон Эрли Макгрегора, в который Джон, сам того не зная, вступил. Макгрегор выстроил этот дом в расчете на большую семью. На этой лужайке до наступления сумерек можно было играть в крикет, а потом перейти в беседку и опять под аккомпанемент банджо. В траве, услаждая взор, мерцали бы светлячки. В плохую погоду на кухне стали бы варить тянучку, а в гостиной – играть в «пьяницу» и фанты. Можно было еще скатать ковры к стенам и устроить танцы под виргинские рилы и «Мелисса, пора откланиваться!», а в ясные ночи позвать детей на купол и позволить каждому ребенку по очереди заглянуть в телескоп, чтобы показать красный Марс, и кольца Сатурна, и мрачные кратеры Луны.

Все это стало реальностью, но только не для Эрли Макрегора. Субботними вечерами, когда девушка, прислуживавшая в доме, отправлялась навестить сестру, Беата Эшли и Юстейсия Лансинг начинали готовить ужин, а потом звали:

– Дети, идите к столу.

Гектор Джиллис, сын доктора, научил Роберта Эшли играть на банджо. Все дети умели петь, но никто не мог сравниться с Лили Эшли. У нее это получалось так чудесно, что в пятнадцать лет ее пригласили в церковный хор. В шестнадцать ей довелось спеть «Дом, любимый дом» на пикнике, который устроил департамент добровольных пожарных, и суровые мужчины плакали. Миссис Лансинг запрещала детям играть в «пьяницу» и «дурака», потому что двое ее младших – Джордж и Энн – со своей креольской кровью слишком возбуждались и приходили в неистовство. После ужина отцы семейств уходили в домик для дождливых дней, чтобы заняться построением воздушных замков и обсуждением оружия. В конце вечера читали вслух про Одиссея на острове циклопов, про Робинзона Крузо и его Пятницу, про кораблекрушения, случившиеся с Гулливером, а еще «Тысячу и одну ночь». В следующий вечер, в воскресенье, те же самые взрослые с теми же детьми собирались уже в «Сент-Китсе». Устанавливались мишени, чтобы потренироваться в стрельбе из ружей (Брекенридж Лансинг был заядлым охотником). Мужчины и мальчики палили из ружей, отчего все городские собаки поднимали неистовый лай. После ужина Юстейсия Лансинг могла рассказывать знакомые ей с детства разные истории с карибских островов. Ее дети, как и дети семейства Эшли, понимали французский, но она искусно вставляла перевод для тех гостей, кто языком не владел. Миссис Лансинг была потрясающей рассказчицей, и компания как зачарованная слушала о приключениях Матушки Тортиллы и Игуаны Деденни.

В «Вязах» все стало реальностью, но только не для Эрли Макгрегора. Если он рассчитывал, что лестница в доме поможет продемонстрировать грацию и отличительные особенности походки его жены, то из этого ничего не вышло. Несчастная миссис Макгрегор очень скоро так расплылась (тучность частая спутница тех, кто ведет праздную жизнь и пребывает в меланхолии), что не могла спускаться по лестнице, не держась за перила. Ни одна невеста не бросила вниз с ее ступенек свой букет в протянутые руки, а вот гробы сносить по ней оказалось удобно. Беата Эшли зато сходила вниз по лестнице, как королева Пруссии, которой всю жизнь восхищалась ее матушка – урожденная Клотильда фон Дилен из Гамбурга и Хобокена в Нью-Джерси. Никто из семейства Эшли так и не сыграл свадьбу в «Вязах», но Лили, София и Констанс учились ходить по лестнице вверх и вниз с географическим атласом на голове, хотя в радужном хрустальном шаре отражалось исполнение другой мечты.

Брекенридж Лансинг и Джон Эшли оказались в Коултауне после того, как каждый допустил серьезный промах на прежнем месте работы. Они об этом не догадывались, но у их жен имелись кое-какие подозрения на этот счет. Лансинг считал, что его продвинули на более важный пост, а Эшли не сомневался, что новая работа для него – большая удача. Его постоянно раздражала работа в Толидо, штат Огайо, когда он по девять часов в день должен был торчать в офисе и придумывать какие-то усовершенствования для машин. Приглашение переехать в Коултаун Эшли воспринял как перст судьбы, хотя и проигрывал в деньгах. Окончив технический колледж лучшим студентом в своей группе, он имел полную свободу самому выбрать место работы из тех, что предлагали, и выбрал тот самый Толидо, потому что хотел вместе с невестой как можно скорее уехать с Восточного побережья, а еще потому, что ему показалось, будто эта работа даст выход его изобретательским способностям. Каково же было его разочарование, когда стало понятно, что ему придется целый день сидеть на стуле перед кульманом, вычерчивая узлы механизмов, которые он с усмешкой называл формочками для кексов. Позже мы увидим, как общим решением энергичного и молодого Лансинга – ему было всего двадцать шесть – тихо отодвинули от работы в важном офисе в Питтсбурге и отправили в долину Кангахилы. Лансинг ничего не понимал в горном деле: сферой его деятельности была административная работа, – поэтому стал управляющим шахтами.

В главном офисе в Питтсбурге шахты Коултауна называли не иначе как «Бедняга Джон». На Среднем Западе такое прозвище носили те, кого уволили по старости или из-за некомпетентности. К примеру, процветающий фермер, владевший несколькими предприятиями, выделял одно, куда отправлял престарелых работников, дряхлых лошадей и отслужившее свой век оборудование. Каждые четыре-пять лет в Питтсбурге поднимался вопрос о том, чтобы шахты в Коултауне закрыть, однако они все еще приносили какую-никакую прибыль, о них знали, и их было очень удобно использовать в качестве «Бедняги Джона». Работа там продолжалась при отсутствии какой-либо модернизации, без роста зарплат, при нехватке квалифицированных кадров. Предшественник Лансинга – шурин генерального директора Кейли Дебевуа, – тоже был битой картой. Как и Лансинга, его с распростертыми объятиями встретили в Питтсбурге: «лучший молодой человек, которого мы видели за последние годы»; «сияющий, как новый пенни»; «брызжет идеями», и «очаровательная жена» в придачу. Правление компании могло разрывать подписанные контракты в любой момент, но – возможно, им не хотелось признаваться в собственных ошибках – вместо этого они отправили бесперспективного молодого человека в Коултаун.

Кто руководил делами на шахтах? Считалось, что офис на горе укомплектован квалифицированными горными инженерами, но все это была выбраковка по принципу «Бедняги Джона» – престарелые сотрудники, которые работали по инерции, как древние часы, что сами по себе то приходили в движение, то останавливались. Мисс Томс – помощница всех работавших здесь управляющих – каждое утро, в семь часов, встречалась с начальниками участков перед их спуском под землю. Они вместе принимали необходимые решения на чисто импровизационной основе. Уже принятые решения в девять-десять утра доводились до сведения главного управляющего, причем таким образом, что тот воспринимал их как собственную прекрасную идею, которая неожиданно пришла в голову. В течение многих лет мисс Томс получала всего шестнадцать долларов в неделю. Если бы она вдруг свалилась больной, шахты охватил бы хаос, а так у нее оставалась одна перспектива – рано или поздно оказаться в богадельне в Гошене.

Когда Брекенридж Лансинг сменил на посту Кейли Дебевуа, у мисс Томс появилась робкая надежда, что с ее плеч наконец снимут груз ответственности. Брекенридж Лансинг никогда не упускал случая произвести на окружающих хорошее впечатление при начале любого дела. Он энергично листал книги, с энергичным видом – единожды! – спустился в недра земли. Идей у него было множество. Ему удавалось одновременно приходить в ужас от того, что видел, и хвалить всех за прекрасно выполненную работу. Но с течением времени правда выплыла наружу: Лансинг уже на следующий день забывал все, что накануне доводили до его сведения. Память – это ведь служанка наших интересов, а главным интересом Лансинга было произвести впечатление. Цифры, графики, нормы отгрузки аплодировать не могут, и уже скоро мисс Томс опять впряглась в свою лямку.

– Мистер Лансинг, проходка Форбуша уперлась в галечник.

– Неужели!?