Звезды из пепла

Уже по привычке показываю пропуск охране, надеваю плотную голубую маску и прохожу на территорию «Текнона». Мои появления здесь так часты, что запах стал уже до боли знакомым.

Воздух в «Текноне» пропитан противоречиями. Бутоны цветов, распускающиеся каждую весну в саду, и доносящиеся из окон стоны тех, кто здесь увядает. Все такое живое и такое мертвое одновременно. От контраста, с которым сталкиваешься, когда входишь сюда с улицы, становится тяжело дышать. Из цветущей жизни попадаешь в мир, где все только и ожидают свою кончину.

Поначалу это было невыносимо: порой настолько, что, приходя домой, я подолгу не могла заставить себя поесть и часами смотрела в одну точку. Тишина становилась моим другом, а закрытая на ключ дверь – стражем. Я нуждалась в молчании.

– Бридли, – слабый голос Сиеры заставляет обернуться, – ты сегодня совсем рано.

Ее серо-голубые глаза выделяются на фоне фарфоровой кожи. Сиера, облаченная в длинный цветастый сарафан, стоит посреди коридора, свесив руки по бокам.

– Ты знаешь, что не обязана приходить, но все равно приходишь.

– Перестаньте, – приближаюсь к Сиере, внимательно оценивая ее состояние, – мне не в тягость.

– Бридли, – она устало качает головой, – ты не пропускаешь ни одной недели. Думаю, если и пропустишь, то только потому, что больше не к кому будет приходить.

Слова Сиеры отдаются в сердце болью.

– Мне предложили поработать здесь, Сиера. – Я едва сдерживаюсь, чтобы не показать слабость. – Все сложилось так, чтобы я осталась тут подольше.

– Все сложилось… – повторяет она мои слова, уставившись в пол.

– Давайте не будем говорить о прошлом, – решаю сменить тему, – взглянем на настоящее. На днях мне удалось встретиться с вашей дочкой. И вот что она передала.

Я достаю из рюкзака рисунок Анны и передаю Сиере. Она тут же словно оживает, забирая из моих рук работу дочки: глаза загораются, даже руки дрожат в нетерпении.

– О, Бридли, я не ожидала увидеть от нее сюрприз так скоро! – восклицает она, смахивая пальцами слезы с щек.

Она прижимает рисунок к груди и, сама того не замечая, оставляет на бумаге влажные следы.

– Анна очень старалась и просила передать, что рисовала его ручкой с сердечками, чтобы вложить в рисунок свою любовь к вам.

Кусаю губы, чувствую дрожь во всем теле. Чтобы Сиера не заметила моего волнения, делаю пару шагов назад и начинаю копошиться в рюкзаке.

– Где ты сегодня будешь работать? – спрашивает Сиера.

– В саду. Роза сказала, что нужно полить цветы.

– Раз Роза сказала, – она разводит руками, – тогда нужно.

Роза обычно отправляет мне сообщения перед каждым воскресеньем, чтобы я знала, чем займусь, когда приду. Она говорит, моя помощь на вес золота. Волонтеры сюда особенно не заглядывают, а ей одной справляться тяжело. И хоть Роза и строит из себя напыщенную хозяйку, все же ценит меня. Она позволяет приходить к Сиере и заботиться о ней взамен на дополнительную работу в центре: будь то садовничество, уборка помещений или сервировка в столовой.

– Погода прелестная, Сиера. Вам стоит выйти на прогулку.

– Да, ты права. Пожалуй, схожу за шляпой и приду к тебе в сад.

Сиера отшатывается в сторону, и я подбегаю, чтобы взять ее за локоть. Она только отмахивается.

– Не надо.

«Простите, Сиера. Простите за все».

Ей хуже. И ничего уже не исправить.

* * *

Половицы в квартире Амадиса скрипят так громко, что это больно слышать. Серые обои с рисунком под мрамор, ободранные в нескольких местах, заставляют поморщиться. Я не люблю находиться у Амадиса. Его квартира пахнет дешевыми сигаретами. На полу кое-где валяется пепел. Я предлагаю Амадису помочь с уборкой, но он отказывается. Его мама совсем не занимается домом. Когда бы я ни приходила, здесь всегда грязно: мусор не выброшен, полы немытые, а окурки навалены горкой на кухонном столе.

Мама Амадиса – довольно закрытая женщина. Я видела ее лишь единожды, и то случайно. Мы столкнулись на пороге, когда Амадис пригласил меня в гости. Он надеялся, что мама вернется позже, и ее появление стало для нас сюрпризом.

Знакомство было неловким и каким-то несуразным. Элла оглядела меня с ног до головы, поздоровалась и буркнула что-то себе под нос. Амадис сразу понял, что нам обеим некомфортно, поэтому увел меня на улицу, пока его мама разувалась. Элла ни о чем меня не спросила, и я тоже не стала навязываться.

Сам Амадис о маме никогда не говорит. Я как-то решила спросить про его отца, но ответом мне стал лишь полный злости взгляд. Единственное, что удалось узнать, – родители в разводе, а у отца новая семья. Зная, какую боль может причинять тема расставания близких, я перестала спрашивать о родителях.

– Пойдем в комнату?

Амадис берет меня за руку и ведет к себе. Его комната – одно из самых чистых мест в доме. Амадис – перфекционист. Кровать застелена, на полках ни пылинки, полы блестят.

– Почему ты не разрешаешь мне прибраться там? – указываю на остальные комнаты.

– Если матери нравится жить в свинарнике, пусть живет.

– Но ты тоже тут живешь.

– Я не буду убирать за ней.

– Гордыня не позволяет?

– Желания нет.

Амадис закрывает на два оборота замок двери в свою комнату. И хоть его мама до позднего вечера на работе, он все равно одержим мыслью, что она может к нему ворваться.

– Боишься, что меня украдут? – игриво шучу я.

Амадис дергает желваками и выпрямляет спину. Он облизывает губы и пожирает меня взглядом. Темные-темные глаза будто прожигают во мне дыры.

– За сокровищами нужен особый уход.

Ладони Амадиса ложатся мне на бедра, он поднимает меня на руки и несет к кровати. Я обвиваю его ногами и кладу голову на плечо: терпкий аромат одеколона, исходящий от толстовки, ударяет в нос. Одна из его причуд: он любит душить вещи, в которых ходит.

– Чему ты так радуешься?

Замечаю, что его шея и лицо загорели. Амадис целыми днями играет на поле с командой. Его кожа стала гораздо темнее, а каштановые волосы выгорели на солнце и теперь походят на соломинки.

– Тому, что я забрал свою малышку, и у нас впереди весь вечер.

Амадис встретил меня на вокзале на своей синей «Тойоте» и не дал промокнуть под дождем. Погода испортилась, как только я села в электричку, поэтому возвращаться домой пришлось под грустную музыку в наушниках, оперевшись щекой о холодное стекло окна в поезде. Капли, одна за другой, скатывались по нему, и на сердце опускалась тоска. Я, прикрыв глаза, вспоминала, как хорошо было на катке. Как я любила раскатываться, прыгать, работать в хореографическом зале. Как любила мурашки, которые появлялись, когда правая нога (да, любимые суеверия фигуристов) ступала коньком на только что залитый машиной лед.

Но этого уже не вернуть. И я вынуждена учиться там, куда бы ни за что не поступила, если бы не требования родителей и их возложенные на мои плечи надежды.