Звезды из пепла

– Пообещай, что больше никогда не будешь бить людей! – Кайл сузил глаза и заглянул в мои с таким серьезным видом, что я замер. – Пообещай, Трестен! Ты должен пообещать мне, что больше никого не ударишь!

– Я… я… – Мне стало настолько стыдно, словно грязь вдруг покрыла меня с ног до головы. И я не знал, отмоюсь ли от нее когда-нибудь.

В тот момент Кайл резко побледнел и схватился за грудь: приближался приступ. Я взял его крошечные ладони в свои и прижал к себе.

Он не заслуживал того, что с ним происходило.

– Трес… – Кайл тяжело дышал, – ты обещаешь?

Я кивнул и, крепко зажмурив глаза, уткнулся носом в его макушку.

– Обещаю.

Кайл беззвучно заплакал от боли, а моя рука потянулась к лекарствам, лежавшим на стеклянном столе.

– Сейчас перестанет болеть. Потерпи, малыш.

* * *

Я выхожу из зала опустошенный: все силы оставлены на ринге. Сегодня была последняя тренировка перед отъездом. Неизвестно, когда я вновь вернусь в зал к Адаму. Может, через три месяца или полгода, а может, не вернусь вовсе.

В нос ударяет аромат китайской лапши из забегаловки на углу Хадсон-драйв. Желудок сводит от голода. Ел я в последний раз около шести часов назад. Лапша с курицей и овощами явно не будет лишней этим вечером. Возьму две порции, для себя и мамы. Черт! Осекаюсь и непроизвольно сжимаю кулаки. Мамы? Скорее, мне стоит называть ее Эмбер. Я даже не знаю, как к ней теперь обращаться. Мое отношение к маме не изменилось, но новые реалии выросли между нами высокой бетонной стеной.

– Ваш заказ, сэр. Спасибо за ожидание.

Молодой темноволосый парень азиатской внешности обращается ко мне спустя двадцать минут ожидания. Ненавижу пятницы. Здесь постоянно очереди из-за напитков навынос за полцены. Люди любят халяву.

– Спасибо.

Я хватаю бумажный пакет с едой из рук кассира. Аромат сводит с ума. Чувствую болезненные спазмы в животе. Выбираюсь на улицу и бросаю короткий взгляд на наручные часы. Девять вечера. Заметно стемнело, пока я ждал заказ. Май в Атланте всегда влажный, и за пять минут пешей прогулки майка промокла от пота.

В последний месяц я так часто проводил время вне дома. Все эти дни я как трус сбегал. Сбегал, чтобы не сталкиваться с мамой взглядом, не видеть в нем чувство вины и чтобы взвесить все «за» и «против». Мне нужно было принять решение, что делать дальше.

Утрата, которую мы понесли с мамой, раздавалась внутри протяжным звоном, не дающим слышать ничего вокруг, кроме собственных стонов боли и мольбы об успокоении. Она оседала на языке привкусом горечи. И усилия пережить эту потерю вопреки всему будто приводили нас к еще большему отчаянию. Мы лишились самого дорогого, это и не могло ощущаться по-другому.

Поначалу мы много говорили о Кайле. Каждый из нас мысленно корил себя за то, что не уберег его. И в то же время стыдился облегчения от того, что его собственные страдания подошли к концу. Ведь видеть, как тот, кого ты любишь, постепенно угасает, – невыносимые мучения даже для сильного человека.

Потом мы перестали говорить. Почти совсем. Мама рассказала еще кое-что, после чего между нами повисла завеса молчания. И боль стала в разы сильнее. Она обвилась вокруг шеи колючей удушающей проволокой и ждет своего часа. Ждет момента, чтобы затянуться.

За мрачными мыслями я совсем не замечаю, как оказываюсь у дома. В квартире свет горит только в окне гостиной. Интересно, чем занята мама. Вероятно, читает в кресле или… снова плачет, рассматривая детские фотографии Кайла. Вздрагиваю, но продолжаю подниматься по лестнице. Я пытаюсь найти в себе силы войти домой как раньше – обнять встречающую на пороге маму и пригласить ее на кухню, чтобы поужинать вместе. Но стена между нами не хочет ломаться. Хотя кому я вру? Я даже пальцем боюсь ее коснуться, не то что рушить.

Поворачиваю в замке ключ и открываю дверь. Прислушиваюсь к тишине, воцарившейся в квартире. Плача мамы не слышно, и это немного успокаивает. Что она делает?

Я вхожу, оставляя спортивную сумку с формой в коридоре. Желудок сводит в сотый раз. Но я уже не уверен, только ли от голода.

– М-м-мам?

На кухне я ставлю пакет с едой на стол и сразу прохожу в гостиную. Как только вижу маму, сердечный ритм приходит в норму. Она лежит в кресле: ее белые крашеные волосы рассыпались по подлокотнику, одной рукой она подпирает щеку, а второй держит раскрытую книгу.

Я делаю шаг назад, но мама, кажется, все равно замечает мое присутствие. Она приоткрывает глаза и зевает.

– Трес? Ты уже дома. – Мама оглядывается, словно в поисках чего-то. – А который час?

– Почти десять.

– Ничего себе, – она снова зевает, – я проспала три часа. Ох! Ужин! Я хотела приготовить индейку к твоему приходу.

Мама с трудом приподнимается с кресла.

– Так, ты сядь отдохни, а я пока пойду приготовлю еду, – говорит она, но я не двигаюсь с места.

– Нет, – отвечаю, – я уже купил нам лапшу. Не нужно ничего готовить.

Мама бросает на меня полный сожаления взгляд, и я не выдерживаю. Не выдерживаю притворства, словно жизнь не изменилась, словно каждый день мы не прячемся за масками и не пытаемся казаться счастливыми.

– Тебе стоит перекусить и лечь отдыхать, м-ма… – Я осекаюсь, набирая воздуха в легкие. – Еда на столе. Я в душ.

Мама не двигается. Мелкие покалывания проносятся по телу. Надеюсь, что не обидел ее. Этого я точно не хотел. Разворачиваюсь, выхожу из комнаты и вдруг слышу, как сзади раздается тихий голос.

– Сынок…

Но я уже не слышу. Не хочу слышать.

Холодный душ не остужает пыл. Поворачиваю ржавый кран до упора. Как бы я хотел, чтобы мама вернулась на работу. Это помогло бы ей выйти из транса.

Несколько дней назад звонила Карен, близкая подруга и коллега мамы из гинекологического отделения, интересовалась нашим состоянием. Она настаивала на мамином возвращении и просила меня поговорить с ней, но я не решился. Снова струсил, боясь причинить еще больший вред. Казалось, мама все еще не была готова вернуться в привычную жизнь, как бы ни скрывала за притворством обратное.

Я подожду еще. А потом состоится серьезный разговор, который отрезвит нас обоих. Он должен расставить все по местам.

Глава 2. Я имел право знать

Трестен Райд

Спустя 3 недели

С тех пор как бои для меня закончились, я устроился подрабатывать официантом, чтобы мы не сводили концы с концами. Каждый день теперь проходит одинаково: днем и вечером я работаю в кафе, барах и клубах, а в свободные минуты скитаюсь по городу. Колледж все также остается закрытой темой. Пока большинство моих знакомых делится постами об учебе в социальных сетях, я едва успеваю открыть хотя бы один учебник. Впрочем, как и в предыдущие годы. Пока Кайл болел, я не позволял себе отвлекаться на учебу, не думал об образовании, то было непозволительной роскошью. Я отчаянно пытался наскрести денег на лекарства для Кайла. И на экзамены, специальности, колледж было плевать.

Но мечта вылечить брата так и не сбылась. А разочарование в жизни, как наводнение, затопило мысли о поступлении. Затем прошло много мрачных дней. И вот, похоже, наконец просвет?..

Это утро даже ощущается по-другому. Слышны скрип двери, звуки шагов. Тишина больше не разъедает каждый сантиметр дома.

Аромат в квартире божественный – пахнет яичницей с беконом. И я грустно ухмыляюсь. Эта еда особенная – ее обожал Кайл. Мама готовит любимое блюдо брата впервые с тех пор, как его не стало.

На кухне никого. На столе одна тарелка с аппетитной яичницей и чашка кофе с двумя кубиками сахара рядом. Все как я люблю. Сажусь на стул и гляжу в окно, где яркими красками сияет рассвет. Небо окрашивается в багряный цвет.

Теплые руки мамы невесомо касаются моих плеч. Она осторожно целует в щеку. Прижимает к себе как родного сына. И я злюсь, потому что не родной. Все девятнадцать лет это было неправдой. Эти объятия не к месту.

– Знаю, о чем ты думаешь, – тихо произносит мама, – но для меня ничего не изменилось, Трестен. Я люблю тебя и все эти годы любила.