В угоду жене

Она бросилась к пристани и смотрела в даль, но ничего не могла увидеть, кроме мачт и выгнутых парусов судна, человеческих фигур не было видно.

– Это я их послала, – сказала она в отчаянии и разразилась слезами.

Дома написанное слово «прощай» разрывало её сердце. Но когда она вошла в первую комнату и посмотрела на дом Эмилии, то на её худом лице показался восторг предвкушаемого освобождения от рабского подчинения.

Отдавая справедливость Эмилии, надо заметить, что сознание её превосходства было вымыслом со стороны Жанны. Положение жены купца было гораздо лучше Жанны, этого Эмилия не могла скрыть, хотя, когда бы они не встречались, что было теперь не очень часто, Эмилия всячески старалась не показывать разницы в их средствах.

Прошло первое лето; Жанна скудно поддерживала себя лавкой, которая теперь состояла только из окна и прилавка. По правде сказать, Эмилия была одна из самых главных покупательниц, и милая готовность г-жи Лестор покупать все, не разглядывая качества товара, имела долю горечи, потому что это таило в себе отношение покровительницы, почти благодетельницы. Наступала скучная, длинная зима; конторка была повернута к стене, чтобы сохранить написанные на ней прощальные слова; Жанна не могла их стереть и часто смотрела ли них со слезами на глазах.

Красивые сыновья Эмилии приехали домой на рождественские каникулы, говорилось об их поступлении в университет, Жанна переживала все это с затаенным чувством зависти.

Еще одно лето и «чары» будут сняты.

Перед наступлением срока Эмилия навестила свою бывшую подругу. Она слышала, что Жанна начинает беспокоиться: несколько месяцев она не получала писем ли от мужа, ни от сыновей. Шелковое платье Эмилии шуршало надменно, когда в ответ на почти бессловесное приглашение Жанны, она прошла в гостиную.

– У вас во всем удача, а у меня наоборот, – сказала Жанна.

– Почему вы так думаете, – сказала Эмилия. – Я слышала, что они возвратятся богатыми.

– Возвратятся-ли? Сомнение выше сил женщины. Все трое на одном судне – подумайте об этом. Я о них не слыхала ничего несколько месяцев.

– Но срок еще не прошел. Нечего сокрушаться о том, чего еще не случилось.

– Ничто не вознаградит меня за скорбь, которую я испытываю во время их отсутствия.

– Зачем же вы им позволили уехать? У вас, ведь, дела шли хорошо.

– Я заставила их поехать, – сказала она раздраженно. – И я скажу вам почему. Я не могла переносить, что мы прозябаем, а вы богатеете и преуспеваете. Теперь я высказалась, и, если хотите, вы можете ненавидеть меня.

– Я никогда не буду вас ненавидеть, Жанна.

Впоследствии она доказала справедливость своих слов. Наступил конец осени, бриг должен был притти в гавань, но «Жанна» не появлялась. Теперь, действительно, можно было беспокоиться. Жанна сидела у камина, и каждый порыв ветра заставлял ее вздрагивать. Она всегда боялась и ненавидела море, оно ей представлялось изменчивым, беспокойным существом, торжествующим, при виде печали женщин.

– Все-таки, – говорила она, – они должны вернуться.

Она вспомнила, что Шадрач сказал ей перед отъездом, если если вернутся здравы и невредимы, и их плавание будет увенчало успехом, то он пойдет с сыновьями в церковь, как и тогда после кораблекрушения, и воздаст искреннюю благодарность Богу за спасение. Она ходила в церковь каждое утро и днем, садилась на переднюю скамейку, ближе к алтарю. Её глаза были устремлены на то место, где Шадрач стоял молодым, она хорошо помнила место, где он становился на колена, его фигуру, его шляпу. Бог милостив. Наверно её муж будет еще раз становиться на колена, а по бокам сыновья, с этой стороны Георг, а с другой Джим. Наблюдая долгое время за тем местом, которое она чтила, ей казалось, что все трое вернулись и преклонили колена, две тонких фигуры сыновей, большая фигура отца, их сложенные руки, их головы, направленные к западу. Фантазия почти переходила в галлюцинацию. Она не могла устремить свои усталые глаза на ступени алтаря, чтобы не видеть там мужа с сыновьями.

Однако они не приезжали. Небо милосердно, но оно не хотело облегчить её душу. Это было ей очищением за грех, что она сделала их рабами своего честолюбия. Но вскоре это сделалось больше очищения, её настроение духа переходило в отчаяние. Месяцы проходили после назначенного срока, но бриг не возвращался.

Жанне всегда казались или слышались признаки их приезда. Когда она была на холме за портом, откуда открывался вид на открытый канал, она была уверена, что маленькое пятнышко на горизонте, рассекающее ровные волны моря по направлению к югу, и были клоты главной мачты на «Жанне». Когда раздавались крики или слышалось волнение на углу той улицы, которая примыкала к пристани, она вскакивала и кричала:

– Это они! – но бриг не показывался.

Каждое воскресенье призрачные фигуры преклоняли колена на ступенях алтаря.

Её лампа опустела. От апатии, которая явилась результатом её одиночества и горя, она перестала делать какие-либо заготовления, и таким образом у неё не стало покупателей.

В этом затруднении Эмилия Лестер старалась на сколько возможно помочь огорченной женщине, но её услуги были постоянно отвергаемы.

– Я не люблю вас. Я не могу вас видеть, – повторяла Жанна хриплым голосом, когда Эмилия приходила к ней с желанием помочь.

– Но я хочу вам помочь и успокоить вас, Жанна, – возражала Эмилия.

– Вы лэди, у вас богатый муж и прекрасные сыновья. Что вам нужно от покинутой старухи.

– Вот что мне нужно, Жанна, я хочу, чтобы вы жили в моем доме, а не оставались бы одна в этом мрачном месте.

– Представьте, что они придут и не найдут меня дома. Вы хотите нас разлучить. Нет, я останусь здесь. Я не люблю вас и не могу благодарить вас, какое бы внимание вы не оказывали мне.

Однако время шло и Жанна была не в состоянии заплатить ни за лавку, ни за дом, не имея дохода. Она была уверена, что надежда на возвращение Шадрача с сыновьями была напрасна, но согласилась неохотно воспользоваться приютом Лестер. Ей была отведена отдельная комната во втором этаже, она уходила и приходила, когда хотела, без всякого столкновения с семьей. Её волосы поседели, глубокия морщины покрыли её лоб, и её фигура сделалась худой и сгорбленной. Она все-таки ожидала погибших, и когда встречала Эмилию на лестнице, то говорила угрюмо:

– Я знаю, зачем вы меня взяли сюда. Они вернутся и будут огорчены, не застав меня дома, и может быть снова уедут, и тогда вы отомстите мне за то, что я отняла у вас Шадрача.

Эмилия Лестер переносила эти упреки от разбитой горем души. Она была уверена, как и все жители Гавенпуля, что Шадрач и его сыновья не вернутся. Уже давно судно считалось погибшим. Тем не менее, когда Жанну будил какой-нибудь шум ночью, она вскакивала с кровати и смотрела на лавку при свете мерцающей лампы, чтобы быть уверенной, что это не они.

Это было в одну сырую и темную декабрьскую ночь, шесть лет после отплытия брига «Жанны». Ветер дул с моря, густой туман покрывал окрестность холодной сыростью. Жанна прочла свои обычные молитвы об отсутствующих с бо́льшим усердием и верою, чем в последнее время и заснула около 11 часов. Между часом и двумя она вдруг вскочила. Она ясно услышала шаги на улице и голос Шадрача и сыновей, которые зашли в лавку. Она вскочила с кровати и, едва сознавая, как она была одета, поспешила по большой лестнице, покрытой ковром, поставила свечу на стол в передней, сняла болты и цепь и вышла ли улицу. Туман, поднимавшийся с пристани, мешал ей увидеть лавку, хотя она была совсем близко, но она в одну минуту перешла на ту сторону. Что это значит? Никого не было там. Несчастная жена, она ходила безумно вдоль улицы, она была босиком – но кругом не было ни души. Она вернулась и постучала изо всей силы в дверь лавки, которая когда-то принадлежала её; их впустили, может быть, переночевать, чтобы не беспокоить её до утра. Не прошло и несколько минут, как молодой человек, который содержал теперь лавку, посмотрел в верхнее окно и увидел полуодетую человеческую фигуру, стоявшую внизу.

– Не пришел-ли кто-нибудь? – спросила фигура.

– О, г-жа Джолифф, я не узнал вас, – сказал молодой человек ласково. – Нет, никто не приходил.