Восстание в пустыне

Для него подобный разговор являлся праздником. Его воодушевила даже такая безделица, как мой приезд, так как он был человек настроений, колеблющийся между воодушевлением и отчаянием, а сейчас вдобавок еще смертельно уставший. Он выглядел намного старше своего тридцати одного года. Его темные, привлекательные глаза, слегка раскосые, были налиты кровью, а впалые щеки изборождены глубокими складками. Его природа противилась размышлениям, так как они нарушали быстроту его действий. Он был высок, грациозен и силен, с величественной поступью и царственной посадкой головы. Движения его были порывисты. Он обнаруживал большой темперамент, порой даже безрассудство, и был резок в переходах. Его личное обаяние, храбрость и некоторая хрупкость – единственная слабость этого гордого характера – делали Фейсала кумиром его сторонников. Позднее он доказал, что может платить доверием за доверие, подозрением за подозрение. В нем было больше сарказма, чем юмора.

Пройденная им школа в качестве одного из приближенных Абдул Гамида[27 - Султан Абдул Гамид (1842–1918) правил Турцией в период наибольшего давления европейских держав на Оттоманскую империю. Считается образцом восточного дипломата. Широко использовал идеи панисламизма.] сделала из него большого дипломата. Военная служба у турок дала ему знание тактики. Жизнь в Константинополе и знакомство с турецким парламентом приблизили Фейсала к пониманию европейской жизни и манер.

Он был наблюдателен и умел оценивать людей. Если бы у него хватило сил осуществить свои мечты, он пошел бы очень далеко, ибо всецело погружался в свою работу и жил только ею. Но следовало опасаться, что он может истощить себя, пытаясь сделать что-либо чрезмерное, всегда ставя цель, превышающую реальные возможности, либо умереть от переутомления. Его люди рассказали мне, как после долгого сражения, в котором нужно было и защищаться самому, и руководить нападением, и воодушевлять войска, он физически изнемог и его в бессознательном состоянии унесли с поля боя с выступившей пеной у рта.

Между тем казалось, что в лице Фейсала, если только хватит сил, чтобы удержать его, мы имели пророка, который мог воплотить в жизнь идею восстания арабов. Это было больше того, на что мы раньше надеялись, гораздо больше, чем заслуживало наше нерешительное поведение. Цель моей поездки казалась достигнутой.

Я должен был тотчас кратчайшим путем направиться с известиями в Египет.

Сумерки сгустились в ночь. Вереница рабов с лампами пробралась к нам по извилистым тропам между пальмовыми стволами, и мы с Фейсалом и Мавлюдом вернулись через сад обратно к домику, еще полному ожидающих нас людей. Мы вошли в душную комнату, где собрались ближайшие друзья Фейсала, и все вместе сели за дымящиеся чаши с рисом и мясом, поставленные рабами на ковры.

На следующее утро я встал рано и бродил между войсками Фейсала со стороны Хейфа, пытаясь в течение одной минуты определить их настроение. Я всемерно стремился беречь время, так как за десять дней необходимо было собрать впечатления, которые в обычных условиях стали бы при моей черепашьей медлительности плодом многонедельных наблюдений.

Действительно, здесь требовалось личное донесение. В этой бескрасочной, технической войне малейшая экзотика вызывала всеобщее ликование, и сильнейшим приемом Мак-Магона являлось использование еще не проснувшегося воображения Генерального штаба.

Я верил в арабское движение и всегда был уверен, что оно стремится расчленить Турцию. Но командованию в Египте не хватало веры, и там привыкли к мысли, что на поле битвы от арабов не приходится ждать ничего путного. Подчеркнув, как сильно стремление этих романтиков гор к их святыням, я мог бы привлечь к ним симпатии в Каире для оказания повстанцам необходимой помощи.

Люди радостно встречали меня. Под каждой большой скалой или кустом они валялись, как ленивые скорпионы, отдыхая от зноя и освежая свои смуглые тела прикосновениями к прохладным под утренней сенью камням. Сначала из-за моего хаки они принимали меня за турецкого офицера, дезертировавшего к ним, и высказывали добродушные, но жуткие предположения о том, как они со мной расправятся.

Они были в диком возбуждении, крича, что война может продолжаться хоть десять лет. Сейчас было самое сытое время, какое когда-либо знавали здесь, в горах. Шериф кормил не только воинов, но и их семьи и платил каждому пешему по два фунта в месяц и по четыре за верблюда. Не что иное не стало бы причиной такого чуда, как сохранение под ружьем в течение пяти месяцев армии, состоящей из различных племен.

Действующий состав ее рядов постоянно менялся, подчиняясь велениям плоти. Семья владела одной винтовкой, и сыновья служили по очереди, каждый в течение нескольких дней. Женатые мужчины делили время между лагерем и женой, а иногда целый клан, устав от скучных обязанностей, предавался отдыху. Из восьми тысяч людей Фейсала одна тысяча составляла десять верблюжьих корпусов, а остальные были горцы. Они служили лишь под началом шейхов своего племени, сами налаживая для себя питание и средства передвижения.

Кровавые распри были улажены и действительно в районе влияния шерифа прекратились: племена билли и джухейна, атейба и аджейль жили и сражались рука об руку в армии Фейсала. Но в то же время одно племя подозрительно относилось к другому, и в пределах каждого племени никто вполне не доверял своему соседу. Каждый мог всем сердцем ненавидеть турок и обычно ненавидел их, но в то же время не отказывался от мысли свести счеты на поле брани с семейным врагом.

Свойственная арабам беспечность делала их падкими на добычу, отнятую у неприятеля, и подстрекала разбирать железнодорожное полотно, грабить караваны и красть верблюдов. Но они были слишком свободолюбивы, чтобы повиноваться приказам или сражаться в строю. Человек, который прекрасно сражается в одиночку, по большей части оказывается скверным солдатом, и эти бойцы казались мне неподходящим материалом для военной муштровки. Но если бы мы вооружили их легкими автоматическими ружьями типа «льюиса», чтобы они сами с ними справлялись, повстанцы могли бы удержать свои горы.

Хиджазская война была борьбой скалистой, гористой, бесплодной страны, дикой орды горцев против врага, настолько избалованного благодаря помощи немцев снаряжением, что он почти потерял способность к ведению войны в диких условиях. Холмистая местность была раем для лазутчиков. Долины, служившие единственными удобопроходимыми дорогами, на целые мили являлись не столько долинами, сколько безднами и ущельями шириной иногда двести ярдов, а иногда лишь двадцать, с частыми поворотами и изгибами, глубиной от одной до четырех тысяч футов, лишенными всякого прикрытия, защищенными с обеих сторон гранитом, базальтом и порфиром. Это не были гладкие скаты, но зазубренные, раздробленные глыбы, громоздящиеся тысячами зубчатых обломков, твердых, как металл, и почти столь же острых.

Мне, как свежему человеку, казалось невозможным, чтобы турки могли рискнуть пробиваться здесь, если только они не используют предательство каких-либо горных племен.

Единственным тревожным фактором казался успех турок в устрашении арабов артиллерией. Звук пушечного выстрела заставлял повстанцев искать укрытия на всем расстоянии, куда он долетал. Арабы соизмеряли разрушительную силу оружия с производимым им шумом. Они не боялись пуль и в действительности чересчур пренебрегали смертью: лишь смерть от пушечного снаряда была для них невыносимой. Мне казалось, что их уверенное настроение восстановится лишь в том случае, если они получат пушки, безразлично в каком состоянии, но производящие грохот. Начиная от великолепного Фейсала и заканчивая последним оборванным юнцом, единственной темой разговоров в армии была артиллерия, артиллерия и артиллерия.

При ближайшем знакомстве меня поразила сила восстания. Эта густонаселенная область внезапно изменила свой характер, превратившись из случайного сборища бродячих воришек в войска повстанцев против Турции, сражавшиеся, разумеется, не нашими способами, но по-своему достаточно ожесточенно – вопреки религии, которая должна была бы объединить Восток в священной войне против нас[28 - Сразу же после вступления в войну Турции султан Мухаммед V Решад (1909–1918) провозгласил джихад против держав Антанты, однако идея священной войны за некоторыми исключениями не имела успеха ни в Аравии, ни в населенных преимущественно мусульманами североафриканских колониях стран Антанты, ни на русском Кавказе.]. В военной зоне среди племен наблюдался нервный подъем, свойственный, по моему мнению, национальным восстаниям, но поражающий уроженца страны, так давно завоевавшей свою свободу, что она, подобно воде, утратила для него всякий вкус.

Позднее я вновь встретился с Фейсалом и обещал ему сделать все, что окажется в моих силах: мое начальство устроит базу в Янбу, где исключительно для него сложат на берегу в складах разнообразнейшие припасы, в которых он нуждается. Мы попытаемся доставить ему офицеров-добровольцев из среды военнопленных, захваченных в Месопотамии или во время попытки турок переправиться через Суэцкий канал. Мы сформируем артиллерийские и пулеметные команды из солдат, содержащихся в концентрационных лагерях, и снабдим их горными орудиями и легкими пулеметами, какие только можно будет добыть в Египте. Наконец, я посоветую, чтобы сюда послали в качестве советников офицеров британской армии, специалистов и с ними офицеров для связи во время походов.

В этот раз наша беседа носила приятнейший характер и закончилась изъявлениями Фейсалом горячей благодарности и пожеланием моего возвращения, как только это окажется возможным. Я объяснил, что мои служебные обязанности в Каире (руководство Арабским бюро[29 - Лоуренс в это время отвечал за стратегические цели и формы деятельности британской разведки на Ближнем Востоке.]) исключают походную работу, но, быть может, мое начальство разрешит мне позднее посетить его вторично, когда его нынешние нужды будут удовлетворены и продвижение войск восставших вперед будет успешно развиваться. Пока же я прошу его облегчить мне возвращение на берег, чтобы отправиться в Египет.

Благодаря Фейсалу я получил эскорт из местных шерифов, который доставил меня в Янбу через многие мили высоких бесплодных холмов, рассеченных, словно волосы пробором, орошенными долинами. Янбу, незначительное поселение, гостеприимно встретило нас. Его правитель приютил меня на время, пока «Сува» под командой капитана Бойля не вошла в гавань и не приняла меня милостиво к себе на борт. «Милостиво», так как после многих дней верховой езды я пребывал в ужасном виде. Голова моя была повязана туземным покрывалом, а на Королевском флоте всех туземцев считали просто пьяницами.

Бойлъ, как старший морской офицер на Красном море, должен был бы служить образцом для остальных, но он восседал на тенистой стороне своего мостика, настолько поглощенный чтением «Американской конституции» Брайса, что в течение дня говорил мне не больше десятка слов.

В Джидде я застал «Евриалус» с адмиралом сэром Росслином Вэмиссом на борту, направлявшимся в Порт-Судан, откуда он собирался навестить в Хартуме[30 - Хартум – столица Судана, в то время – резиденция британского генерал-губернатора.] сэра Реджинальда Вингейта. Сэр Реджинальд, как сердар[31 - Сердар – главнокомандующий.] египетской армии и генерал-губернатор Судана, был назначен начальником британских военных сил, участвовавших в арабском движении. Мне было необходимо сообщить ему свои впечатления. Поэтому я попросил адмирала перевезти меня через море и предоставить мне место в его поезде при поездке в Хартум. После перекрестного допроса он с готовностью на это согласился.

Активный ум и интеллигентность Вэмисса способствовали тому, что он заинтересовался арабским восстанием с момента его возникновения. На своем флагманском судне он неоднократно подоспевал в критические минуты, чтобы протянуть руку помощи, и много раз изменял свой маршрут, дабы оказать поддержку береговым операциям, что, собственно, являлось делом не флота, а армии. Он давал арабам пушки и пулеметы, высаживал на берег десанты и оказывал техническую помощь безграничными транспортными средствами и содействием флота. Он получал истинное удовольствие, удовлетворяя просьбы и выполняя их даже в большей мере, чем от него ждали.

В Хартуме к Аравии относились равнодушно, что особенно побудило меня ознакомить сэра Реджинальда Вингейта с длинными отчетами, в которых я указывал, насколько многообещающим является положение. Главная нужда заключалась в умелой поддержке, и кампания, безусловно, развернулась бы успешно, если бы к арабским вождям прикомандировали в качестве технических советников нескольких кадровых британских офицеров, компетентных в своем деле и говорящих по-арабски.

Вингейт был рад услышать такую положительную оценку вещей, поскольку уже многие годы мечтал об арабском восстании.

По прошествии двух или трех дней, проведенных мной в Хартуме, я выехал в Каир, зная, что одно ответственное лицо уже согласилось со мной во всем. После Аравии и Судана поездка по Нилу показалась мне праздником.

Неудачи у Янбу

Пробыв несколько дней в Каире, я получил от своего начальника генерала Клейтона приказ вернуться в Аравию к Фейсалу. Так как мне это было совершенно не по нутру, я настаивал на своей полной непригодности для подобного поручения. Я заявлял, что ненавижу ответственность (ясно, что при добросовестной работе пост советника являлся ответственным) и что в течение всей жизни я с большим удовольствием имел дело с предметами, чем с людьми, и с отвлеченными мыслями, чем с предметами. Я не похож на солдата и ненавижу солдатчину, а между тем сердар мог бы телеграфировать в Лондон о присылке нескольких кадровых офицеров, достаточно компетентных, чтобы руководить войной арабов.

Клейтон ответил мне, что до их приезда могут пройти месяцы, в то время как Фейсалу следует быть связанным с нами и Египет должен быстро узнавать его нужды. Я был вынужден уехать – бросить «Арабский бюллетень»[32 - «Арабский бюллетень» – военно-политическая сводка, редактировавшаяся Лоуренсом.], основанный мной, географические карты, которые я хотел составить, всю свою работу, деятельность, которую я так любил, в которой мне помогало полученное мной образование, и взять на себя роль, к которой я не чувствовал никакой склонности!

Мой путь лежал через Янбу, ныне базу армии Фейсала. Когда я отправился оттуда в глубь страны, чтобы попасть к последнему, пришли известия о поражении турок. Разведывательный отряд их кавалерии и верблюдов продвинулся слишком далеко в горы, арабы настигли и рассеяли его.

Итак, начало моего пути прошло при счастливых предзнаменованиях. Ответственность за путешествие была возложена на шерифа Абд эль-Керима, вождя племени джухейна в районе Янбу. Шерифа сопровождало трое или четверо его людей, все верхом. Наше передвижение совершалось очень быстро, так как Абд эль-Керим славился как великолепный ездок, гордящийся тем, что он ездит втрое быстрее среднего верхового. Верблюд был не мой; погода была холодная и облачная, поэтому я не возражал. Мы ехали легкой рысью без перерыва в течение трех часов.

После отдыха мы снова тронулись в путь и после часовой бешеной скачки в темноте достигли подножия невысокой цепи гор. Мы пересекли ее по узкой песчаной долине, в которой дул сильный ветер. Так как за несколько дней перед тем здесь несся поток, к счастью для наших выбившихся из сил верблюдов, почва стала твердой, но подъем был крут, и нам пришлось брать его шагом. Мне это было приятно, но Абд эль-Керим так разгневался на это, что, когда мы по прошествии часа достигли вершины, он пустил своего верблюда вскачь, проделав спуск со стремительной быстротой за каких-нибудь полчаса. Затем равнина снова развернулась перед нами, и мы достигли расположенных за нею плантаций Нахль-Мобарека с обширными финиковыми садами.

Приблизившись, мы увидели меж стволами пальм дым и пламя многих костров, услышали рев тысяч возбужденных верблюдов, выстрелы из винтовок и крики отставших во мраке людей, разыскивавших в толпе своих друзей. Так как в Янбу мы слышали, что Нахль покинут, подобная сумятица обозначала нечто странное, быть может, даже враждебное.

Мы тихо подкрались к краю рощи, пробираясь вдоль узкой улицы между глиняными стенами высотой в человеческий рост к группе молчаливых домов. Абд эль-Керим силой открыл ворота одного из дворов, ввел туда верблюдов и стреножил их у стены так, что они оставались невидимыми. Затем он зарядил винтовку и пополз по улице по направлению к шуму, чтобы выяснить, что случилось. Мы ждали его в холодном мраке. Наша пропотевшая одежда медленно просыхала.

Он вернулся через полчаса и рассказал, что это уже прибыл Фейсал со своими отрядами и мы должны присоединиться к нему. Мы вывели верблюдов, сели на них и поехали по другому переулку. В конце его стояла плотная толпа громко кричавших арабов и верблюдов, перемешанных в диком беспорядке. Мы пробились сквозь них и, спустившись по склону, внезапно оказались в ложбине – вади Янбу, которая представляла собой широкое, открытое пространство.

Мы успели лишь заметить массу солдат Фейсала, заполнявших всю долину. Горели сотни костров, и вокруг них расположились арабы, которые ели, готовили кофе или спали, закутанные, как мертвецы, в свои плащи и лежа вповалку между верблюдами. Вокруг расхаживали патрули.

Мы с трудом проложили себе путь через это столпотворение и на островке спокойствия, в самом центре ложбины, нашли шерифа Фейсала. Мы остановили верблюдов. Фейсал сидел на ковре, разложенном на голых камнях, между своим двоюродным братом шерифом Шарафом, губернатором Имарета и Тайфа, и Мавлюдом – этим суровым, покрытым шрамами старым месопотамским патриотом, сейчас выполнявшим обязанности его адъютанта. Перед ним на коленях стоял секретарь, составляя приказ, а позади – второй, читающий вслух донесения при свете посеребренной лампы, которую держал раб.

Фейсал, спокойный, как всегда, приветствовал меня улыбкой. Затем он извинился, что принимает меня в подобной сумятице, и сделал знак рабам, чтобы они оставили нас вдвоем. Когда они удалились, он объяснил мне, какие неожиданные события случились на фронте за последние двадцать четыре часа.

Турки незаметно обошли по боковой дороге в горах передовые заставы арабских отрядов в вади Сафра и отрезали им отступление. Люди племени гарб в панике разбежались по оврагам и едва спаслись, разбившись на группы по двое и по трое. Турецкая конница устремилась в опустевшую долину и через ущелье Дифран пробралась к бир Сайду, где эмир Зейд, юный сводный брат Фейсала, расположился лагерем со своими войсками из племени гарб. Турки застигли Зейда врасплох и привели его в замешательство. Его отряд превратился в беспорядочное скопище беглецов, дико кинувшихся во мраке ночи к Янбу.

Вследствие этого дорога на Янбу оказалась открытой для турок, и Фейсал лишь за час до нашего приезда примчался сюда с пятью тысячами людей, чтобы защитить свою базу, пока не удастся наладить надлежащую оборону. Положение было серьезным, но присутствие Фейсала здесь могло привлечь неприятелей и заставить их потерять несколько дней на попытки захватить его, а мы тем временем укрепили бы Янбу.

До половины пятого утра Фейсал выслушивал свежие известия, просьбы и жалобы. Мы очень продрогли, так как сырость просочилась через ковер и пропитала одежду. Лагерь постепенно затих, усталые люди один за другим укладывались спать. Над лагерем мягко спустился белый туман, посреди которого от костров подымались колонны ленивого дыма.

Фейсал наконец закончил всю неотложную работу. Мы съели полдюжины фиников и свернулись в клубок на влажном ковре.

Через час, при начинающемся рассвете, мы поднялись окоченелыми, и рабы развели огонь из пальмовых поленьев, чтобы обогреть нас. Гонцы все еще прибывали со всех сторон, передавая зловещие слухи об атаке, и в лагере почти царила паника. Поэтому Фейсал решил передвинуться на другую позицию, отчасти потому, что, если бы где-нибудь в горах прошел дождь, нас могло бы затопить, а отчасти – чтобы занять чем-нибудь людей.

Когда забили барабаны, верблюдов стали поспешно нагружать. После второго сигнала все вскочили в седла и тронулись за Фейсалом, ехавшим на своей кобыле. На шаг позади него ехал Шараф, а дальше как попало все сборище шерифов, шейхов и рабов и я между ними. В это утро личная охрана Фейсала состояла из восьмисот человек.

Следующие два дня я провел в обществе Фейсала и ближе узнал методы его командования, что было особенно интересно, потому что его люди оказались морально подавлены поражением племени северных гарб. Фейсал, желая поддержать их энтузиазм, достигал этого, ободряя и выслушивая каждого, кого мог. Он был доступен всем, кто толпился возле его палатки, ожидая внимания. Он никогда резко не обрывал просителей и неизменно выслушивал каждого, а если сам не мог разобрать дела, то звал Шарафа или Фаиза эль-Гуссейна. Его бесконечная терпеливость показала мне воочию, что значит в Аравии верховная власть.

Его самообладание казалось огромным. Когда Мирзук эль-Тихейми, его доверенное лицо по приему гостей, приехал от имени Зейда, чтобы разъяснить постыдную историю их поражения, Фейсал лишь посмеялся над ним при всех и отослал его в сторону, чтобы тот обождал, пока он переговорит с шейхами племен гарб и аджейль, чья беззаботность была главной причиной несчастья. Он мягко подшучивал над ними, насмехаясь над теми или иными их поступками, вызвавшими такие тяжелые потери. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил занавес у входа в палатку, подчеркивая, что их разговор являлся частным делом. Я вспомнил смысл имени Фейсала («меч, сверкнувший при взмахе») и боялся тяжелой сцены, но он освободил на своем ковре место для Мирзука и сказал:

– Садись! Расскажи нам еще о том, как вы проводили ночи, и о чудесах битвы. Позабавь нас!

Голос Фейсала был очень музыкален, и он умел им пользоваться в отношениях со своими людьми. С ними он говорил на языке своего племени, но говорил он как-то странно, задумчиво, мучительно запинаясь и как бы подыскивая нужное слово. Его мысли, вероятно, забегали вперед, так как эти с трудом подобранные фразы были просты и трогали своей искренностью. Завеса слов была так тонка, что через нее, казалось, светилась честная и прямая душа.

Наша жизнь в лагере отличалась простотой. Перед самым рассветом наш имам обыкновенно выкрикивал свой призыв к молитве. У него был настолько повелительный голос, что ему подчинялись все, чем бы в этот момент ни были заняты.