Метастансы (сторона А)

Итака

Кричали «вон!», «распни его!», вопили «Ave»,

Носили небо на руках дo первой крови,

Но пил в хлеву из грязных луж подлиза Авель:

В ногах – дерьмо, и аналой – у изголовья.

И, отхаркнувши желчь, кряхтел разбитый идол,

И кислотой плескал в купели Pater потный,

Но я свой варварский парад ещё не видел,

Забив глаза нелепым сном туник двубортных.

Держали понт, шептали «вист!», кидали пальцы

И волокли спиной по аду до Эдема,

Но пух летел из плюшевых паяцев,

И чей-то праведник скулил: «Откуда? Где мы?»

Ведь я ещё не посмотрел Мадонну Санти,

Никто не спел «Ла скала блюз» в моих оскалах,

А вы тащили мордой вниз, оставив сзади.

Свою любовь, что вам назло меня искала.

Теперь ли править «Отче наш» a la хвалебен?

Теперь ли строить ля диез в моих аккордах?

Ведь та, что вас ласкала ртом, рисует небом

И носит в сердце образок не с вашей мордой.

Lost

Я не понимаю.

Быть может, не знаю пароля,

Но роли исчезли. Спираль – это та же прямая.

И, может быть, mc² – это формула внутренней роли

из двух монологов и хора?

Я не понимаю.

Нет тех меблирашек, заблёванных точно по рангу.

Я был там вчера,

значит, здесь никого не ломает.

Пусть спит Арлекин и страдает подвыпивший ангел:

Безвыходность полупорока…

Я не понимаю

Крезоидный выгрыз в игре призакрытых капризов.

Я – вне патологий.

Пусть это кого-то стремает.

Мой поллюционный кошмар недостёрт,

недолизан —

Лишь слепок недетской тоски,

Но я не понимаю

Пластических ласк на приплюснутых верой картинах —

Традиция плоти.

И в вальсе исчезла восьмая.

Молись не молись —

не прикупишь прощенья невинным,

А, впрочем, безгрешных

я попросту не понимаю.

ПЕРВЫЙ РОМАНС

Здесь пахло весной. Точней, кожурой апельсина.

Прогнившее небо уже оклемалось вполне,

И чья-то любовь над моей головой голосила

Под сдавленный хрип алкоголика в красном кашне.

Под полуотвергнутый, полуприласканный клёкот

Помоечной стаи, оставленной, чтобы устать,

Какая-то ненависть неба отодранной плёнкой

Бессильно повисла с уставшего верить креста.

Я выброшен, выпрошен, выкрошен хлебом в кормушку.

Весна обманула – сгоняй, позови сизарей!

Чужая надежда со смехом казнённой игрушки

В обнимку с окурком тустеп танцевала в ведре.

И, может быть, буду ходить в золочёной визитке,

Рыгая словами за деньги, почти без вистов…

Моя безнадёга расколотой кафельной плиткой

Немного ещё поскрипит под ногами шутов.

ВТОРОЙ РОМАНС

Фортепьянный кошмар. Веера полупьяного бала:

Или брошеный гость, или просто непрошеный Бог.

Просто руки скользят, просто верить уже зае… ло,

И судьба набекрень, и в чернильнице чей-то плевок.

Вреден север и мне, только списан декабрь на запчасти.

Мёрзнет в проруби хвост. Полетели, осталось по сто.

Все слова в полусне. Неразбавленным деепричастьем

Стынет в рюмке кагор. Нипочём, не к лицу, ни за что.

Отойди, не мелькай! Ты в моих зеркалах не увидишь

Жест добра (он уснул наугад между «fuck» и «O. K.»).

Я ещё наверху – над Помпеей смеющийся Китеж —

В окруженьи проклятий, вертящихся на языке.

Нет добра без петли, нет красивых цветов без отравы.

Нет признаний в любви. И любви безо всяких табу.

Ной ведь жрал голубей, не предавших вопящей оравы,

И кричали «Добей!» среди мёртвых от страха трибун.

Никому не в обиду. Зачем же корябать шарманку?

Перестань подвывать. Я ещё не на том вираже.

Оттанцуй без меня танец маленьких белых подранков,

И не смей вспоминать.

Лучше выпей со мной.

Я уже.

ТРЕТИЙ РОМАНС

Ты придёшь наобум. И сорвёшь веера с грязных клавиш,

Превратив пьяный столик в кричащий «Добить!» Колизей.

Но ты вновь не в себе: или длинную масть обезглавишь,

Или сбросишь семёрку, играя дырявый мизер.

В замутнённых глазах – отражение мятых рубашек,

Тебе всё по бубям – ты же здесь, как и в небе, чужой.

Сквозь кипящие слюни: «Не будет сегодня по-вашему.

Распасы, мсье Селин. У меня в каждом джокере – Джойс.

У меня в каждом севере – лунный нечищеный реверс,

И на каждый полёт я отвечу падением вверх».

Улыбнёшься и сбросишь сырую сутану на клевер,

Словно трупную гарь на успевший сгореть фейерверк.

Ты придёшь не один. Полупьяные руки на плечи,

Пальцы мнут кружева, и пружинит упругая грудь.

Шум и скатерть, и жен… Но она твою грусть не залечит —

Ты играл на неё. А теперь поделись и забудь.

Закатай рукава и повесь эту «пулю» как ценник

(у тебя каждый ход – из ремарок и старых цитат).

Ты играл на неё, как играл Ипполита на сцене,

Взвесив совесть свою и продав её в твёрдых вистах.

Ты уже не придёшь. Только вспомнит измятое платье:

«Раздавай на туза. У меня в каждом взгляде —де Сад».

Но ведь мокрым глазам,

прикреплённым в довесок к оплате,

Ты уже не докажешь, что свой на своих небесах.

ЧЕТВЕРТЫЙ РОМАНС

Противно до смеха. Себя у признания клянчить,

Расплющив о левую грудь отсыревший бычок.

И, словно безумно карманом играющий мальчик,

Стыдливо улыбиться, дёргая нервно плечом.

Последние строчки прикручены намертво скотчем,

Иссякла на выдумки неперекатная голь.

И хочется быстро, не очень затейливо кончить,

Осыпав с мозгов, как листву в сентябре, алкоголь.

По-моему, дембель в судьбе мне ещё не положен,

Пусть первый откажет в деньгах, значит, сотый нальёт.

Так много героев, за задницу схваченных лонжей,

Так мало несмелых, страхующих шею петлёй.

Мой «метр на два» не намерян, да и не намерен

Я ладить чужие подтяжки к остывшей трубе.

Неправильно скобки раскрыл на своём же примере?

Подумаешь, несколько прочерков в пьяной судьбе!

Спасибо тому, кто хоть раз, но по масти подкинул,

Кто вовремя строчкам подставил больное перо.

Я снова вернулся.

И пусть моему Арлекино

Целует тугую промежность слюнявый Пьеро!

Ноктюрн

Тут либо вешай меня, а либо

Богов – к ногтю.

Мне говорили, что здесь смогли бы

Сыграть ноктюрн.

Не клейте губ. Горячо – не сладко.

Стакан – не лоб.

Давай, парнишка, снимай перчатки,

Скрутило чтоб.

И мне плевать, что я неверлибрен,

А ты так юн.

Слабо на саксе сливного фильтра

Сыграть ноктюрн?

Ну что глазёнышки пораззявил?

Брось, не реви!

Я тоже жизнь оттрубил, как зяблик

В полулюбви.

Я тоже ползал, сдирая пузо,

И жрал из урн.

Мне просто нужно сорваться с блюза.

Сыграй ноктюрн!

Ну что ты плачешь, глаза руками

Опять вдавив?

Я, может, к шее прилажу камень

И – c`est la vie?

А, может, спьяну кого отдраю

Да и влюблюсь…

Гарсон! Ты, может быть, подыграешь

Парнишке блюз?

Summertime

Д. Зуеву

Без Верди.

Без вербы с гербария герба

Пригублен.

Ведь грубость верлибра – не буги.

Игру бы на вертел.

Не верьте, что сгублена Герда

Безгубием Каина, смертностью Санкт-Петербурга

(ведь черти не чертят богов на груди друг для друга).

Где вещие вирши – строка за строкой по рейсшине,

Которые не довершили (ведь не до вершины)?

И вешние вишни? Першит – не греши на ошейник.

И Гершвин – не Кришна:

В тиши не престижен отшельник.

Со сфер не до форсу? и морфий для форм a la morte.

Морфемные рифмы оформлены фирменно в морге.

Орфей псевдомоден – здесь фотогеничен Георгий.

Фартово кефиривший морду,

Мир метафоричен,

Как Forman’s перфоманс,

И Фомас Аквинский, и Моцарт,

Офелии выдавший фору (но вера аморфна!),

И Я, саммертаймно прилегший Горгоной на Порги.

Мне скучно без оргий.

Мне скучно, Бесс!

Теофобия

Ничего не менялось: каменный

Стал внезапно паркетно-кафельным…

Что здесь? Часто пинали Каина

Или слишком ласкали Авеля?

Слишком быстро успели выплюнуть,

Да не всё до конца отхаркалось —

Затолкали закладкой в Библию,

То ль в Матфеево, то ли в Марково.

Как здесь? Рай для несвежевыбитых

Или лай для инцеста с голосом?

Если с ночи душа не выбрита,

Между строк остаются полосы.

Ради Бога, не надо ключей Петра!

«Ты с ним был?» – не тяни с ответиком.

Ведь писали не сказку четверо —

Дело шили неровным крестиком.

Кто здесь? Лжеадвокаты Каина

Или псевдофанаты Авеля?

Просто в этом дерьме раскаянье

Жизнь не делает комфортабельней.

По Гейне

Трещина мира проходит

через сердце поэта.

Г. Гейне

Мир целёхонек – сердце в трещинах,

И бессовестно жжёт нутро.

На какую б ни ставил женщину,

Шарик прыгал всегда в «зеро».

Сколько галстуков испомажено

И испорчено простыней!

Пусть бросалась в постель не каждая —

Всё равно б не хватило дней.

Видно, счастье не мне завещано —

Не вписали туда любовь.

Сколько б я ни сдавался женщинам,

Оставалась холодной кровь.

Сколько нервов наэкономлено,

Сколько денег легло на счёт.

Только круто в карьер несло меня —

Потеряли и Бог, и Чёрт.

Лишь судьбу безнадёжно-вещую

Растранжирил на ремесло.

Ни одну не любил я женщину.

Как им всё-таки повезло!

Семь блюзов