Не подавится пьяной печалью?
Языкам фонарей вряд ли нужен я.
Ну, оближут да сплюнут, поморщась.
Не для них я шаманил простужено,
Взгромоздившись на лысину площади.
Не для фейсов, в трамваях приплюснутых,
Душу склеивал водкой да горлом,
Небом грустным да солнышком блюзовым
Мне б прикрыть свои песенки голые.
Я вернусь, если только забуду вас,
Я не пел здесь и паинькой не был.
Дома лягу, напьюсь и закутаюсь,
Натянув на себя ваше небо.
***
Утром совесть из простыни выжав
(Ты лежи и не плачь, раз пришла),
Я оставлю свой след на Париже,
Незаметно раздев догола
Свой живот с выступающей грыжей,
Недосказанной, как «I Love».
И, прищурив бельмо идиотски,
Улыбнётся с окурка верблюд.
Кто-то здесь – Беранже или Бродский
(Бреюсь я, а не мылю петлю!)
Расписался коряво и броско
Предпоследним конкретным «люблю».
С. Веселову
Выжму. Выжгу. Не к спеху она мне.
Хватит, пожил. Противна уже
Память, брошенная на камни
В пережёванном неглиже.
Вспомню изредка. Было б чем вспомнить,
В грязных пальцах обрывки держа
Наготу переполненных комнат
Изувеченного этажа
И ухмылку по-питерски зимних
Поцелуев промозглых. Скажи,
Ты когда возвращала стихи мне,
Я ловил ребятишек во ржи?
***
Они говорили: «Верь, брат, нам,
Ты будешь палач и бог.
Мы в люльке качали Рембрандта,
К купели носили Рембо.
Ты будешь купаться в вермуте,
Лаская блядей у ног.
Ты ж не какой-нибудь Лермонтов,
Что нас не пустил на порог.
Иначе ненужным довеском
Мы вздёрнем тебя на Парнас.