Род человеческий. Солидарность с нечеловеческим народом

В капиталистической экономической теории дела со включением нелюде?й обстоят еще хуже. Все, что, как считается, находится за пределами человеческого социального пространства, будь то живое или неживое (реки или панды), считается просто «внешним фактором». И их невозможно включить, не воспроизводя при этом оппозицию внутреннее-внешнее, несостоятельную в эпоху экологического сознания, в которой такие категории, как «вовне» (away), испарились. Ты не выкидываешь фантик от конфет куда-то, ты бросаешь его на Эверест. Капиталистическая экономическая теория – это антропоцентрический дискурс, который не способен учесть как раз то, что необходимо для экологической мысли и политики: нечеловеческие существа и непривычные временные масштабы[7 - Eric Posner and David Weisbach, “Public Policy over Massive Time Scales” (lecture), The History and Politics of the Anthropocene, University of Chicago, May 17–18, 2013.].

Марксизм здесь не исключение. В то же время я намерен показать, что в своих теориях отчуждения и потребительной стоимости марксизм предлагает больше возможностей для включения нелюде?й, чем капиталистическая теория. Такие понятия не настолько критично зависят от трудовой теории стоимости, связанной с представлениями о собственности, которые не работают на тех уровнях, где люди – лишь одна из форм жизни среди многих, чье удовольствие не менее значимо.

Но на практике марксизм не включал нелюде?й. Рассмотрим следующее предложение, которое указывает на приверженность Маркса антиэкологической идее «вовне»: «Уголь, сжигаемый под котлом, исчезает, не оставляя следов; то же самое происходит и с маслом, которым смазаны оси колес»[8 - Karl Marx, Capital, vol. 1, trans. Ben Fowkes (Harmondsworth: Penguin, 1990), 1.311; Карл Маркс, “Капитал. Критика политической экономии”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения. Т. 23 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1960), 214.]. А коммунистические решения экологических проблем до сих пор сильно напоминали капиталистические: внесите больше удобрений в почву, станьте более эффективными… Это то, о чем говорил реакционный экокритицизм в начале 1990-х годов: Советы и капиталисты одинаково плохи, а зеленые – это ни левые, ни правые. Поэтому я понимаю, почему подобные предложения в этой книге могут сбивать с толку.

Поскольку капитализм основывается на апроприации того, что так удобно называется «внешними факторами» (земли коренных народов, женские тела, нечеловеческие существа), коммунизм должен принять решение не апроприировать и не экстернализировать такие существа. Это кажется довольно просто[9 - Jason W. Moore, Capitalism in the Web of Life (London and New York: Verso, 2015).]. К сожалению, включение нелюде?й в марксистскую мысль будет сбивать с толку, и на то есть веская причина.

Можно по-разному смотреть на отношение Маркса к экологическим проблемам. Наиболее распространенным является теологический подход в духе Гегеля: у Маркса уже все было, и он предвосхитил все, что мы теперь можем сказать об экологии. Другой подход снисходительно распространяет марксизм на нелюде?й: марксизм несовершенен, потому что он не включает их, но мы можем впустить по крайней мере некоторых из них, в зависимости от требований, предъявляемых на входе.

«Род человеческий» начинается с честного признания: Маркс – антропоцентричный философ. Но неотъемлемая ли это часть его мысли? В «Роде человеческом» будет утверждаться, что это баг, а не фича. Что произойдет, когда мы устраним баг?

В области теории у новых левых этот баг значительно усугубился. Окружающая среда не совсем то же самое, что раса или пол, потому что эти области «сильно корреляционистские» и, следовательно, бесконечно антропоцентричные. Корреляционизм был частью западного философского консенсуса со времен Канта. Так работают и естественные, и гуманитарные науки, поэтому заигрывать с ним или отвергать его – значит иметь дело с некоторыми очень глубоко укоренившимися ограничениями того, что считается мышлением и истиной. Тем не менее это делается, само действие чего может быть симптомом зарождающегося планетарного осознания за пределами осознания глобального капитализма. Движение спекулятивного реализма, доминирующее с середины 2000-х годов, может быть симптоматичным.

Корреляционизм означает, что есть вещи в себе (как сказал бы Кант), но они не «реализуются» до тех пор, пока они не коррелированы коррелятором, точно так же как дирижер может «реализовать» музыкальное произведение, дирижируя оркестром. Корреляту требуется коррелятор, чтобы сделать его реальным: конечно, вещи существуют в некотором недосягаемом смысле, но они не являются строго реальными, пока до них не доберется коррелятор. Для Канта коррелятор – это то, что он называет трансцендентальным субъектом. Этот субъект, как правило, невидимо парит над головами только одной сущности в действительно существующем мире – человека.

Есть вещи и есть данные о вещах. Капли дождя мокрые, брызгающие и сферические, но эти данные не являются действительной дождевой каплей – это то, как вы получаете доступ к дождевой капле, когда она падает на вашу человеческую голову[10 - Immanuel Kant, Critique of Pure Reason, trans. Paul Guyer and Allen W. Wood (Cambridge and New York: Cambridge University Press, 1998), 169; Иммануил Кант, “Критика чистого разума”, в: Иммануил Кант, Собрание сочинений в восьми томах, Т. 3 (Москва: Чоро, 1994), 81.]. Если вы хорошенько об этом подумаете, то идея, что есть коррелятор и коррелят и глубокий, трансцендентальный разрыв между ними (на него невозможно указать), вызывает тревогу. Это значит, в своей самой утрированной формулировке – которую Кант дает, но сам игнорирует, – что вещи именно таковы, какими они являются (они всегда совпадают со своими данными), но никогда не таковы, какими они кажутся (они никогда не совпадают со своими данными). Это – вопиющее противоречие, а противоречия недопустимы в традиционной западной философии.

Кант воспринял юмовский саботаж стандартной западной метафизической идеи, что причину и следствие легко определить с помощью механических действий, совершаемых за явлениями некоторым надежным способом. Согласно этому, причина и следствие являются статистическими; нельзя с невозмутимым видом сказать, что один бильярдный шар всегда будет ударять по другому и «быть причиной» его движения. Кант приводит этому разумное объяснение: причина и следствие относятся к области данных, явлений, а не выступают частью вещи в себе; это феномены, которые мы интуитивно понимаем о вещи, основываясь на априорном суждении. Если вы считаете это возмутительным или странным, помните, что это просто логика современной науки. Вот почему ученые, занимающиеся вопросами глобального потепления, вынуждены говорить о степени вероятности того, что люди стали его причиной. Это позволяет нам изучать вещи с большой точностью, не мешая метафизическому багажу. Но это означает также и то, что наука никогда не может напрямую говорить о реальности, только о данных.

Кант высвободил такую картину мира, в которой вещи обладают глубоко двусмысленным качеством. Так, мы можем теперь допустить, что некоторые вещи могут быть противоречивыми и истинными, и поэтому допустить, что вещи такие, какие они есть, но никогда не такие, какими они являются. Или мы можем попытаться избавиться от противоречия. Кант сам решает эту проблему, ограничивая доступ мышления к данным – или, по крайней мере, постулируя мышление как высший режим доступа – и ограничивая мышление математизирующим разумом (относительно протяженного времени и пространства), который находится внутри трансцендентального (человеческого) субъекта. Капли дождя сами по себе не очень странные: существует разрыв, но не в дождевой капле (несмотря на то, что действительно говорит об этом Кант, рассуждая о них); разрыв заключается в разнице между (человеческим) субъектом и всем остальным.

Но даже этот «слабый корреляционистский» разрыв был невыносим для Гегеля. Для Гегеля различие между тем, что вещь есть, и тем, как она является, присуще субъекту, который в самом широком смысле для него – Дух, тот волшебный слинки, который может подниматься по ступенькам вплоть до вершины, где обитает прусское государство. Вещь в себе полностью исключена и считается лишь артефактом сильного корреляционистского пространства мысли. Абракадабра! Проблемы нет, потому что теперь субъект – это главный решатель в вопросах того, что будет считаться реальным! Разрыв нельзя сократить; в определенные моменты исторического развития мысли может показаться, что разрыв существует, но не навсегда. Это сильный корреляционизм. Философы предложили множество сущностей для такого решателя. Для Гегеля это Дух, необходимое историческое развертывание его самопознания. Для Хайдеггера это Dasein, который он иррационально ограничивает людьми, и еще более иррационально (даже для него самого), прежде всего немцами. Для Фуко это власть-знание, которая делает вещи реальными.

Корреляционизм похож на микшерный пульт в студии звукозаписи. У него есть два ползунка: коррелятор и коррелят. Сильный корреляционизм сдвигает ползунок коррелятора до предела вверх, а ползунок коррелята – до предела вниз. Таким образом, из сильного корреляционизма возникает культуралистская идея, что культура (или дискурс, или идеология, или…) делает вещи реальными. Сходство между всеми «решателями» заключается в том, что все они люди – главная ошибка со стороны Хайдеггера, поскольку именно Dasein создает категорию «человек» как таковую, а не наоборот. В случае Хайдеггера можно легко увидеть движение по кругу. Сильный корреляционизм антропоцентричен: любая попытка включить нелюде?й заранее отклоняется. Коррелятор обладает всей властью. Коррелят сводится к пустому экрану. Действительно ли пустой экран лучше безликого сгустка чистой протяженности, того, какими вещи были в соответствии со стандартной докантианской, аристотелевской онтологией? По крайней мере, безликим сгусткам не нужно ждать, пока решатель проецирует на них какой-нибудь фильм, чтобы понять, кто они и как им нужно себя вести.

Чувствительный к культурным различиям, сильный корреляционист позволяет другим людям включать нелюде?й, но это значит также и то, что эти другие люди не слишком приемлемы для них. Эта динамика повлияла на левое мышление, потому что сильный корреляционизм закрепился в нем не только из-за очевидной гегелевской жилы в Марксе, но и из-за сильной корреляционистской преемственности «теории». Например, Фуко учился у Лакана, который был и хайдеггерианцем, и гегельянцем. Аргументы за включение расы и гендера наряду с классом были выдвинуты исходя из сильной корреляционистской платформы: раса и гендер являются культурно конструируемыми, поэтому переосмысление культуры – или реструктуризация культуры, зависящая от переформатирования экономической структуры или базиса, – требует реконфигурации расы и гендера. Рассуждения о вещах, не совпадающих с коррелирующими им явлениями, могут отдавать эссенциализмом. Корреляты, рассматриваемые как «природа», никогда не считаются частью микса, потому что они существуют только благодаря (человеческому) коррелятору. Эти корреляты включают и самих людей, которые считаются биологическими объектами или «видами», а также нелюде?й. Следовательно, первый шаг по включению нелюде?й в политическое, психическое и философское пространство должен состоять в полной деконструкции понятия «природа». Это звучит неожиданно только из-за антропоцентризма нашего мышления. Антитеоретическая мещанская экокритика и «клевые ребята», выступающие за теорию, – на самом деле аспекты одного и того же синдрома. Либо ничего не конструируемо социально, либо все, и в обоих случаях «социально» означает «людьми».

Я предпочитаю быть в одной лодке с клевыми ребятами. Нельзя просто перенестись во времена философствования до Юма, когда, если бы вы были доктором Джонсоном, вам достаточно было пнуть камень, чтобы опровергнуть какой-либо аргумент, будто тем, кто считает, что вещи могут не просто наивно существовать, нужно только дать хороший подзатыльник. Проблема в том, что сдвиг ползунка коррелята вверх, когда Гегель сдвинул его на полную вниз, высмеивается как эссенциализм. Это может быть способом рационализации страха, что такой шаг на самом деле был бы не регрессивным, а просто не гегельянским, возвращая философствование не ко временам до Юма, а сразу после него, к Канту. Вместо того чтобы впадать в панику и пытаться заделать разрыв между человеком и миром, мы могли бы пойти другим путем и позволить этому разрыву существовать, что в конечном итоге означает, что нам нужно сорвать кантовский предохранитель и высвободить взрывной потенциал его идеи. В свою очередь, это приведет к тому, что мы снимем антропоцентрический копирайт на разрыв и позволим всему во вселенной иметь его, что подразумевает отказ от идеи, что (человеческая) мысль представляет собой высший режим доступа, и признание того, что вычесывание, вылизывание или облучение – это столь же действенные (или недейственные) режимы доступа, что и мышление.

Адорно утверждает, что истинный прогресс выглядит как регресс[11 - Theodor Adorno, “Progress,” The Philosophical Forum 15:1–2 (Fall – Winter 1983–1984), 55–70.]. Выход за пределы заколдованного круга решателя кажется абсурдным или опасным, дурным эссенциализмом, целым стилем, а не просто набором идей. Тот, кто решился бы на это, – это не тот, кем вы хотели бы быть, если вы изучали теорию, – какой-то хиппи. Конечно, в действительности раса, пол и окружающая среда глубоко переплетены, как признает сильный «новый левый» корреляционист, когда возникает тактическая необходимость говорить об окружающей среде, как, например, о дискурсивно (в смысле Фуко) производимой черте социального пространства. Но он не замечает слона в комнате – буквального слона в комнате. Социальное пространство всегда уже сконструировано как человеческое – единственная сконструированная вещь, в которую нельзя вмешиваться, это уровень, на котором мы начинаем сдвигать вверх ползунок коррелята.

Говоря о хиппи, деструктуризация западной философии с целью эффективного включения в нее нелюде?й начинает выглядеть изнутри культурализма как апроприация незападных культур и, в частности, культур коренных народов. Невозможность перехода из домена одного решателя в домен другого обусловлена тем, что они представляют собой абсолютно разные реальности; ползунок коррелята был сдвинут вниз до такого предела, где корреляты – лишь пустые экраны, поэтому переход из домена одного решателя в домен другого означает нарушение основных правил приличия. Несмотря на то что некоторые западные философы допускают влияние незападной мысли на себя и несмотря на то что это частично обезвреживает бомбу и делает мир более безопасным, для кого-то это выглядит непростительным, неуклюжим, хиппи-подобным способом нарядиться коренным американцем. Если бы я был Оскаром Уайльдом, этим восхитительным эстетом и парадоксальным социалистом, я мог бы остроумно заметить, что, с точки зрения культуралиста, очень плохо переходить в чужую культуру без разрешения, особенно будучи так безвкусно одетым.

Эта критика бьет мимо цели, потому что основывается на идее несоизмеримости культур. Эта идея проистекает из сильного корреляционизма (Гегель). Сильный корреляционизм приравнивается к империализму: культурные различия могут использоваться, например, для оправдания навязывания слоя чужой бюрократической власти поверх существующей коренной культуры. Критика перехода и доводов в пользу соизмеримости является признаком того самого империализма, от которого пытаются спасти мышление, отступая при этом от ортодоксии сильного корреляционизма. Парадоксально, не так ли?

Один из подходов, которого я придерживаюсь, это подход объектно-ориентированной онтологии, или ООО. Я уже описал его основной шаг, который состоит в снятии антропоцентрического копирайта на то, кто или что становится коррелятором, вместо регресса к докантианскому эссенциализму. ООО критикуют как раз в том ключе, что она апроприирует коренные культуры, когда говорит о нелю?дях как об «агентах» или «живых». Как будто белая западная мысль должна оставаться белой, западной и патриархальной для того, чтобы служить легко обнаруживаемой целью. В остатке – ироничная ситуация, когда изменения невозможны, потому что в этой линии преемственности будто нельзя говорить иначе. Гегельянство, структурирующее как империалистическую, так и антиимпериалистическую области мысли, похоже на высокочувствительный лазерный датчик движения, при попадании под который срабатывает громкий сигнал тревоги, из-за чего невозможно услышать свою мысль. На входе в здание гуманитарных наук вам стоит сжечь одежду хиппи, которую вы носили на улице, и надеть черный костюм рабочего сцены, который видит насквозь наивность игры актеров, – иначе вас примут за сумасшедшего и, таким образом, вы не сможете быть замеченным или услышанным.

Но позволять другим существовать в каком-то определенном смысле, разделяя их способы постижения вещей, или, по крайней мере, признавать их – и есть солидарность. Для солидарности нужно иметь что-то общее. Но иметь что-то общее – это именно то, что культурализм считает эссенциализмом и, следовательно, реакционным примитивизмом. Как достичь ее – солидарности – отсюда – из сильного корреляционизма, господствующего над марксистской, антиимпериалистической и империалистической областями мысли? Возможно, иметь что-то общее – это сомнительная, опасная концепция? Возможно, мы способны переосмыслить солидарность так, чтобы не иметь чего-то общего? Это распространенный подход внутри сильного корреляционизма. Или, может быть, – и это подход «Рода человеческого» – мы могли бы переосмыслить значение фразы «иметь общее». Я выбрал «Род человеческий» в качестве названия книги как намеренную провокацию для тех теоретиков, которые считают, что идея «иметь общее» еще менее допустима, чем идея портить воздух в церкви.

Отсечение

«Солидарность» – интригующее слово. Оно описывает состояние физической и политической организации, а также описывает чувство[12 - Oxford English Dictionary, “solidarity,” n., oed.com, accessed November 15, 2016.]. Это само по себе важно, потому что «солидарность» идет вразрез с доминирующей онтологической тенденцией, принятой по умолчанию со времен базового социального, психического и философского отвержения человеческого-нечеловеческого симбиотического реального, которое мы называем неолитом[13 - Миры охотников-собирателей содержат в себе запутанные связи между людьми и нелюдьми? до такой степени, что эти категории могут быть размыты: Terry O’Connor, Animals as Neighbors: The Past and Present of Commensal Animals (East Lansing: Michigan State University Press, 2013), 12.]. Давайте придумаем ей какой-нибудь драматический заголовок, типа «Игры престолов». Давайте назовем ее «Отсечение» (“the Severing”). Откуда такое драматическое название? Отсечение именует травму, которую некоторые люди не перестают вновь и вновь переживать внутри самих себя (и, очевидно, в отношении других форм жизни). Отсечение – это фундаментальный, травматический разлом между, если выражаться в строгих лакановских терминах, реальностью (мир, коррелирующий с человеком) и реальным (экологический симбиоз человеческой и нечеловеческой частей биосферы). Поскольку сами наши тела состоят из нелюде?й, вполне вероятно, что это Отсечение имело как физические, так и психические последствия, шрамы от разрыва между реальностью и реальным. Можно вспомнить дихотомию тела и души Платона: колесница и возничий, колесница, чьи кони всегда пытаются тянуть в противоположном направлении[14 - Bessel van der Kolk, The Body Keeps the Score: Brain, Mind, and Body in the Healing of Trauma (London: Penguin, 2015).]. Феноменология коренных народов указывает в этом направлении, но левая мысль не заглядывала туда, страшась примитивизма, понятия, которое не позволяет мыслить вне агрологистических параметров[15 - Ana Cristina Ram?rez Barreto, “Ontology and Anthropology of Interanimality,” Revista de Antropolog?a Iberoamericana 5:1 (January – April 2010), 32–57.].

Предельность модели Лакана сама по себе выступает артефактом Отсечения и восходит к защитной реакции Гегеля против ударной волны, вызванной корреляционистской онтологией Канта. Роду человеческому ближе лиотаровское осмысление разницы между коррелятом и коррелятором. Для Лиотара граница между реальностью и реальным должна быть пористой. Вещи просачиваются таким образом, что реальное манифестирует себя не просто в виде зазоров и несоответствий в реальности. Между вещами и их явлениями проходит нечеткая, толстая, извилистая линия, находящая выражение в диалектической напряженности между тем, что Лиотар называет «дискурсом», и тем, что он называет «фигурой». Фигура может вылиться в дискурс, под которым Лиотар подразумевает нечто физическое, нерепрезентуемое, скрытое в том смысле, в котором Фрейд описывает влечения как скрытые[16 - Jean-Fran?ois Lyotard, Discourse, Figure, trans. Antony Hudek and Mary Lydon (Minneapolis: University of Minnesota Press, 2010).].

Миры перфорированы и проницаемы, именно поэтому мы можем делиться ими. Сущности не ведут себя в точности так, как хотят того те, кто обладает доступом к ним, поскольку ни один из режимов доступа не сможет полностью запечатать их. Поэтому миры должны быть полны дыр. Миры неисправны по своей природе. Все миры «бедны», а не только миры наделенных чувствами нечеловеческих форм жизни («животных», как их называет Хайдеггер). Это означает, что человеческие миры не отличаются по своей ценности от нечеловеческих, а также что у не наделенных чувствами нечеловеческих форм жизни (насколько нам известно) и неживых (а также имплицитно не наделенных чувствами и неживых частей людей) тоже есть миры.

Для того чтобы можно было помыслить солидарность, крайне необходимо иметь нечто вроде проницаемой границы между вещами и их явлениями. Если солидарность – это шум, создаваемый непростыми, неоднозначными отношениями между 1 + n существами (например, отношения хозяин – паразит всегда неоднозначны), то солидарность – это шум, создаваемый симбиотическим реальным как таковым. Таким образом, солидарность – очень дешевая штука, потому что она по умолчанию присутствует в биосфере и весьма широко доступна. Люди могут достичь солидарности между собой и между собой и другими существами, потому что солидарность является заданной аффективной средой верхних слоев земной коры. Если у не-жизни может быть какой-то мир, то, по крайней мере, мы можем позволить формам жизни иметь солидарность.

Но знание об этом не могло просочиться сквозь тонкую, жесткую границу между реальностью и реальным. Такая граница зависит от плотно замкнутого, непроницаемого человеческого мира: от антропоцентризма. Как люди могут достичь солидарности даже между собой, если огромные пласты их социального, психического и философского пространства оказались перекрыты? Подобно гигантскому, очень тяжелому объекту, такому как черная дыра, Отсечение искажает все решения, которые люди принимают, и взаимосвязи, которые они создают. Поэтому проблемы солидарности между людьми одновременно выступают артефактами репрессии и супрессии возможностей солидарности с нелюдьми?.

Когда с нечеловеческим существом дома обращаются жестоко, дети испытывают такую же травму, как и тогда, когда так обращаются с человеком[17 - Jaleesa Baulkman, “Childhood Exposure to Pet Neglect, Cruelty May Have Similar Lifelong Effect as Domestic Violence,” Medical Daily, December 9, 2015, medicaldaily.com, accessed January 15, 2016.]. Функциональное определение «ребенка» – это «тот, кому по-прежнему разрешено разговаривать с неодушевленным чучелом животного, как если бы оно было не просто действительной формой жизни, но и еще обладало сознанием». Функциональное определение книги для взрослых – это такая книга, в которой нелю?ди не разговаривают и не находятся на равных с людьми. Подтверждением этого служит жанр фантастики для молодежи: молодой человек – это тот, кто учится на антропоцентриста. Разделение человек-нечеловек выражается в психической травме, объективированной в произвольном определении понятия «ребенок». Тот факт, что это определение встречается в современном глобальном социальном пространстве везде, указывает на масштабность его насилия и давность его использования. Другие артефакты включают в себя фрейдовское сравнение психоанализа с осушением Зейдерзе, превращением солончака в сельскохозяйственные угодья (по логике дальше следует превращение в пустыню); или определение состояния взрослости у святого апостола Павла: «как стал мужем, то оставил младенческое». Предполагается, что мы должны отбросить идею, что игра – это способ приспособиться к реальности, чтобы в конечном итоге мы могли выкинуть плюшевого мишку, как лестницу Витгенштейна. К десяти годам мы уже решили, что в книгах не должно быть разговоров с тостерами или дружелюбными лягушками. Такие сущности в лучшем случае обозначаются как «переходные объекты», которые позволяют человеку повзрослеть от игры к реальности, что само по себе примечательное противопоставление[18 - Я использую термины, разработанные в книге: D. W. Winnicott, Playing and Reality (New York: Basic Books, 1971); В. Д. Винникот, Игра и реальность (Москва: Институт общегуманитарных исследований, 2002).].

Отсечение – это катастрофа: событие, которое не происходит «в» определенный «момент» линейного времени, а представляет собой волну, распространяющуюся во многих измерениях, в то время как мы оказались схваченными в ее потоке. Мы попали в Кислородную Катастрофу, которая началась более трех миллиардов лет назад, экологический кризис, вызванный бактериями, выделяющими кислород, – именно поэтому вы можете дышать, читая это предложение. В настоящий момент Кислородная Катастрофа продолжается. Точно так же продолжается и Отсечение.

Свидетельства травматического Отсечения отношений между человеческими и нечеловеческими существами прячутся повсюду на глазах у всех в постаграрном психическом, социальном и философском пространстве. Разница между современностью и глубокой досовременностью (палеолитическими культурами) заключается в том, что сложные технологические инструменты и современная наука открыто говорят нам, что Отсечение происходит за счет действительно существующих в биосфере существ и их отношений. Мы имеем дело со становлением вида, с осознанием того, что мы – люди, населяющие планету, и это происходило по мере развертывания внутренней логики Отсечения, что до сих пор в этом осознании и в понятии «человека» содержались серьезные сбои и искажения. Мы люди в той мере, в какой каждое качество человеческого бытия отсечено от центральной, нейтральной сущности, которую просвещенческий патриархат с радостью назвал Человеком с большой буквы «М» (Man).

Межпоколенческая передача травмы представляет собой обширную тему в психоанализе. В 2001 году можно было наблюдать, как в нью-йоркских торговых центрах (после атаки на Всемирный торговый центр), стоя в очередях к Санта-Клаусу, родители крепко сжимали своих детей из чувства страха, а не любви[19 - Gerald M. Fromm, ed., Lost in Transmission: Studies of Trauma Across Generations (London: Karnac Books, 2012).]. Внуки жертв Холокоста страдают от психологических проблем, обусловленных травмами двух предыдущих поколений. История вещи – не что иное, как архив всех чрезвычайных происшествий (чья изначальная форма – это травма), которые происходят с вещью. Глубоко в структуре вселенной находятся похожие на кровоподтеки сцепления глобального микроволнового фона, которые, как полагают отдельные ученые, представляют собой результат первобытного «столкновения пузырей» двух или более вселенных. Наши научные инструменты говорят нам то же, что и древние сказания: люди и нелю?ди тесно взаимосвязаны. Но наши способы игры и наша речь говорят о другом. Сплав этих двух противоречивых планов (что мы знаем и как мы говорим и ведем себя по отношению к нечеловеческим существам) должен положить начало огромному социальному, психическому и философскому всплеску.

Возможно, меланхолия так распространена среди эстетов, потому что мы несем с собой груз постоянно проигрываемой на протяжении 12,5 тысячи лет травмы, полученной в результате Отсечения. Вероятно, именно поэтому Адорно отмечает, что истинный прогресс будет выглядеть как регресс для по-детски неравнодушного, рыдающего вместе с наказанной лошадью человека, такого как Ницше, в приводимом у него примере[20 - Theodor Adorno, “Progress”.]. Люди действительно от чего-то отчуждены, но не от какой-то стабильной, безликой основополагающей сущности – это мифическое чудовище, нарост Человека с большой буквы «М» (и его жуткая призрачная тень, несчастный M?sselm?ner из Освенцима Примо Леви, который просто живет, а не выживает в каком-то значимом смысле), есть лишь один из побочных продуктов логики Разрыва. Отчуждение – это трещина в социальных, психических и философских связях с биосферой, гиперобъект, переполненный триллионами составляющих его существ. Наша история отчуждения сама по себе представляет собой отчужденный артефакт Отсечения! Мы были отчуждены не от согласованности, а от несогласованности.

Мир виновника травмы изрядно истощен. Отсеченный испытывает то, что один психоаналитик описывает как пустынный ландшафт – показательная картинка чрезмерной интенсивности логистики постнеолитического агрокультурного общества[21 - Fromm, Lost in Transmission, 46–48.]. В «Роде человеческом» станет очень важным, что логистика – это рецепты, то есть алгоритмы. Алгоритм – это автоматизированный человеческий «стиль» в самом широком смысле, в котором он употребляется в феноменологии. Стиль – это общий внешний вид кого-то, а не только тех частей, которые у вас под контролем; не выбор (безусловно, не выбор моды), но образ, которым кто-то являет себя, причем не только в визуальном смысле, но и во всех физических (и других) смыслах. Стиль – это прошлое, внешний вид – это прошлое, факт, имеющий глубокие онтологические причины (как мы увидим). Таким образом, алгоритм представляет собой снимок прошлых серий образов человечества сродни музыкальной партитуре. Алгоритмы, которые определяют биржевую торговлю, означают, что капиталистический обмен захвачен прошлым: независимо от того, насколько быстро он происходит, он неподвижен, как кошмарный сон, в котором вы бежите изо всех сил, но никуда не попадаете. Будущее предрешено.

Алгоритм – это автоматизированное прошлое: прошлое, «возведенное в квадрат», если хотите, потому что явление – это уже прошлое. «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых»[22 - Karl Marx, “The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte,” in Later Political Writings, trans. Terrell Carver (Cambridge: Cambridge University Press, 1996), 32; Карл Маркс, “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 8 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1957), 119.]. Управлять обществом (или чем-либо еще) исключительно алгоритмическим образом – значит погрязнуть в прошлом. Самоуправляемые автомобили будут запрограммированы так, чтобы спасти водителя или пешеходов в случае аварии: каждый режим будет отражать прошлое состояние человеческого стиля – вождение будет схвачено прошлым. Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – это, очевидно, автоматизированное поведение человека в результате травмы, которая образовала дыру в психике жертвы. Жертва ПТСР захвачена прошлым вдвойне. Белое западное человечество застыло в прошлом по отношению к нелю?дям.

Работая с жертвами военных травм, аналитики утверждают, что те, кто причинил эти травмы, пересекли границу жизненно важных и жизнеутверждающих идентификаций и перешли в мир, где правит влечение к смерти[23 - Fromm, Lost in Transmission, 46–48.]. Травма переживается как пробел в памяти, где влечение к смерти защищает жертву от интенсивности травмы. Отсеченный поселяется в буквальной и психической (и философской) пустыне, из которой исчезли связность и смысл. В Книге Бытия мир земледельцев изображается как прах, в котором работники трудятся с великой болью, в то время как доагрокультурный Эдем с его богатыми возможностями навсегда закрыт. Неизбежность этого закрытия сама по себе служит симптомом агрокультурной программы, обусловленной влечением к смерти, которая, подобно избирательной амнезии, влечет за собой невозможность непосредственно испытать травматическое Отсечение и, следовательно, невозможность его преодолеть и разрешить. Этим объясняется, почему попытки сделать это считаются детскими, регрессивными или нелепыми, – именно потому, что они уместны.

Левый холизм

Солидарность неминуемо приводит к тому, что психическая, социальная и философская сущности человека сопротивляются Отсечению. Это не так сложно, как кажется, потому что для базового симбиотического реального не требуется человеческой мысли или психической деятельности. Западная философия так долго твердила себе, что люди, в частности человеческая мысль, наделяют вещи реальностью, что этика или политика, основанная просто на том, чтобы позволять чему-то реальному воздействовать на нас, звучит как абсурдная или невозможная. Солидарность, мысль и чувство, а также физическое и политическое состояние, в своем приятном смешении со-чувствования и со-бытия, явления и бытия, феномена и вещи, активного и пассивного, кажется не просто указывающей на это неразрывное реальное, но и возникающей из него. Солидарность – это очень приятное, волнующее чувство и политическое состояние, причем самое дешевое и доступное, потому что она зависит от базового, существующего по умолчанию, симбиотического реального. Поскольку солидарность настолько дешевая и всеобщая, она автоматически распространяется на нелюде?й.

Кроме того, солидарность перезапускает темпоральность. Солидарность подразумевает освобождение от схваченности прошлым и вступление в вибрирующую сейчасность