Свобода или совесть. Разговор с Дж. Ст. Миллем

6

Однажды вступив на путь беспредельного расширения «свобод», с него уже не сойти. Нет никакой определенной границы, на которой можно было бы остановиться – кроме естественного предела, начиная с которого расшатывание и, впоследствии, разрушение общества положит конец «рассвобождению». Западное общество последнего столетия можно уподобить воздушному шару, который всё более раздувается, так что расстояния между точками на его поверхности неуклонно растут. Это и есть идеал «рассвобождения» – общество всё менее связанное, личности всё более разъединенные, в одиночестве наслаждающиеся «свободой». Нельзя сказать, чтобы идеал «беспредельного расширения» был заложен в либеральном учении изначально. Однако после того, как начало «свободного самоопределения» было успешно применено в нескольких областях (хозяйственная и религиозная свобода), в нем стали видеть средство всепригодное и всеблагое, ключ от всех дверей. Не будь в либерализме этой способности расширительного толкования, этого обширного поля для применения «свободы» – он бы давно уже истощился и угас. Однако пока запасы доступной «свободы» еще не исчерпаны, пока еще не до конца рассвобождены, т. е. разрушены, семья, школа, само общество – движение продолжится. Подспудная, не выражаемая словами цель этого движения – ослабление всех притяжений и усиление центробежных сил, предоставление человека во всём его личному произволу – и одиночеству. Холодная цель, к которой, однако, современный Запад горячо стремится…

7

Серединная идея либерализма – государство без правительства, в котором каждый время от времени «упражнял бы свою политическую свободу», выполняя известные государственные обязанности, столь же утопична, т. е. невоплощаема в действительной жизни, как и пресловутое «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Юридический, государственный склад ума, почитание Государства (только так Милль и пишет это слово), свойственное римлянам или современным англосаксам – к молчаливо предполагаемое условие такого порядка. Иные миросозерцания, чуждые горделиво-одинокому самочувствию личности у названных народов, в расчет просто не берутся.

Есть нация как общность и нация как собрание индивидуумов. В первом случае личность сознает свой относительно малый вес в сравнении с ценностями, на которых основано общество; во втором – личность ценит свое общество лишь настолько, насколько это общество ценит ее. Эти две разновидности общества противоположны и несоединимы. Попытка «перевоспитать» личность, принадлежащую к «обществу-единству», приводят чаще всего к появлению хама, нигилиста, бунтаря ради бунта («наше дело было не подчиниться, и мы не подчинились», говорит Герцен), человека вне истории и культуры. В то же время, личность из общества-собрания одиночек вполне может присоединиться к обществу-единству и найти в нем исцеление своей давней и отчаянной тоске – тоске одинокой личности, которая освободилась от всего, от чего только можно освободиться, и больше не знает счастья. Ведь надо сознаться, что для того, чтобы быть счастливым, человеку нельзя быть слишком свободным.

Есть целые народы, у которых введение представительного правления в чистом виде будет означать только бездарность, упадок, если не прямой политический разврат. И в странах высокоразвитой, горделивой уединенной личности «демократия», достигая всеобщности, теряя последние ограничения, становится властью темных, невидимых сил, только прикрываемой видимостью народного волеизъявления; в странах иного рода демократия с самого начала будет малопривлекательной властью хищников. Дело здесь, повторяю, не в «историческом возрасте» и «незрелости» или «необразованности». Речь идет о разных путях развития; о разных деревьях с разными плодами. Сколько яблоки ни будут «созревать», они не станут грушами. Точно так и здесь. Признавая частичную возможность воплощения либеральной мечты в отдельных странах Запада – со всеми ядовитыми последствиями этого воплощения, надо понимать, что за пределами западного круга народов навязать либеральный порядок можно, но даже временного успеха он иметь не будет.

8

Быть либералом и консерватором – на современном Западе одно и то же. Консерватизм в политике означает охрану форм и принципов, покинутых содержанием. Именно таково место современного либерализма. Его «динамичность», «современность», «устремленность в будущее» – только внешность, волшебные слова, перед которыми не может устоять западный слух. На самом деле, либерал ревниво охраняет принципы, всё благотворное влияние которых осталось в позднем средневековье и начале нового времени. Уже с XIX столетия последовательное проведение либеральных идей не приносит человечеству ничего доброго в области культуры и духовного развития – главным образом потому, что содержания, ради которых личность требовала себе свободы, ушли без следа; ревниво охраняются одни лишь пустые формы. Путь выветривания положительных ценностей был пройден либеральным Западом очень быстро, в первую очередь потому, что эти положительные ценности – для либерализма не собственные, заемные. Либерализм вырос и построился, если так можно сказать, вокруг религиозных и культурных ценностей начала нового времени, которые нуждались в защите от посягательств со стороны Церкви и государства. По своему существу он был оборонительным укреплением, и только. Обороняемые некогда ценности ушли без следа, но укрепления остались. Охранительная сущность либеральной политики видна уже из словоупотребления: «охрана» и «защита» – среди ее излюбленных выражений. В либеральных началах нет ничего такого, что можно было бы развивать; гражданину предлагается только «упражняться в свободе», как говорит Милль, но тут никакого развития и творчества быть не может – только бесконечное повторение одного и того же.

V

. Свобода и личность

1

Последовательно проведенное «уважение к личности» ведет в конечном счете к разрушению или, по меньшей мере, к ослаблению общества. Личность освобождается от последних авторитетов и приучается считать себя безграничной – что, конечно, может быть только самообольщением. Такое бывало и прежде, но прежде – до нашей эпохи равенства – это самообольщение было свойственно сильным мира сего, и только им; сегодня оно доступно всем. Личность и общество сопрягаются только через внешние по отношению к личности авторитеты; немногие личности, и только исключительно сильные, способны добровольно подчинить себя какому бы то ни было порядку. Однако без порядка, без подчинения – общества нет.

2

Либералы отвергают подчинение общества и каждой личности каким-либо высшим ценностям – на том основании, что мы не знаем и не можем знать, в чем состоит «добро», следовательно, наши морально обоснованные «высшие ценности» условны и не общеобязательны. Но мы можем определить высшие ценности и без помощи так смущающих либеральный ум понятий добра и зла, дать им внеморальное, так сказать, обоснование. А именно, к высшим ценностям неложно будет отнести всё, что требует труда и самоограничения, и чем тоньше, сложнее эти труд и самоограничение, чем выше рассматриваемая ценность. Высшие ценности, высший образец поведения на этой шкале не будет расходиться с евангельским: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». Мораль труда и поиска лучшего, которой вдохновляются лучшие из либералов, сама происходит от этой же системы ценностей, с одной лишь поправкой: Евангелие учит трудиться и искать лучшего ради души. Мораль, которая следует из этой лестницы ценностей, есть мораль роста и усложнения, т. е. мораль сверхприродная, противоположная естественному ходу вещей. Это черты духа, идеал которого – космическая упорядоченность, в противоположность космическому смешению и беспорядку, к которым идет природа. Смотря на дело так, легко увидеть, что либеральный идеал общества (слепая борьба слепых сил, отсутствие осознанных стремлений и целей) есть идеал природный, противостоящий сверхприродному религиозному идеалу целеустремленности и порядка, путь расширения могущества вместо пути культурного роста.

3

Либерализм не видит зла в мире; можно даже сказать, что он не видит Сатаны и потому равнодушен, если не прямо враждебен к Богу. В отношении общества и человека ему свойствен самый безграничный оптимизм. Злонамеренности, упорства во зле он не допускает, и потому может делать столь же прекраснодушные, сколь и смехотворные заявления:

«Вмешательство общества с целью повлиять на его (индивида) суждения и цели в том, что касается его одного, должно быть основано на общих основаниях, которые могут быть совершенно ложны, и даже если они истинны, они, возможно, могут быть в отдельных случаях неверно применены лицами, столь же мало посвященными в обстоятельства дела, как сторонние наблюдатели. Следовательно, в этой области человеческих поступков, Индивидуальность должна быть предоставлена самой себе. Во взаимоотношениях человеческих существ следует соблюдать основные правила поведения, чтобы люди знали, чего ожидать друг от друга, но в своих личных делах каждый имеет право быть совершенно естественным. Мы можем предложить, даже навязать ему наши суждения, чтобы помочь его разуму, и увещевания, чтобы укрепить его волю, но крайний судья себе – он сам. Все проступки, какие он может совершить против наших советов и предостережений, ничто по сравнению со злом, заключенным в позволении другим принуждать его к тому, что они полагают его благом».

Говоря это, либерал совершенно искренно не понимает, что относительно благоприятное состояние человека и общества, какого Европа достигла к XIX столетию, есть только следствие тысячелетнего христианского воспитания души. Сверх того, как всякий рационалист, начиная с Сократа, он верит в то, что «нет ничего более полезного для души, чем правильно составленные речи» – т. е., иными словами, что человеку, которому разъяснили, в чем его выгода, уже ничего не остается, как следовать этой, столь замечательно разъясненной, выгоде. Как я уже сказал, в этом солнечном мировоззрении просто нет места ничему неразумному – как жажде спасения души, так и упорству во зле. Первое, с его точки зрения, бессмысленно, второе – невозможно. «Если только разъяснить человеку его благо, он уже никогда не поступит себе во вред». Милль, правда, допускает, что всё-таки найдутся люди, поступающие себе во вред – но их пример будет благотворен для общества… В сущности, эта поправка ничтожна – она всего лишь переносит ответственность с индивида на общество; вместо того, чтобы признавать совершенно вменяемой личность, она говорит – да, личность всё-таки может заблуждаться, но общество всегда трезво и осторожно, его-то не обмануть. Дадим человеку неограниченную свободу заблуждаться – общество от этого только выиграет и окрепнет. Что же, исторический опыт показал, как крепнет общество, дав свободу соблазнителям…

4

Миллевская апология свободного суждения заставляет задуматься: как относитьтся к предоставлению свободы слова атеистам? Таковая свобода в просвещенных, но не утративших почвы обществах прошлого подавлялась, и нельзя сказать, чтобы это приносило много вреда. Однако для Милля неограниченная свобода в этой, как и в других областях, желательна – даже (читая внутренние побуждения Милля, можно сказать) более желательна, чем та же свобода для христиан. Свобода слова должна быть, будто бы, предоставлена и атеистам «на общих основаниях». Но что достойно внимания? Что, получив вожделенную свободу выражения мнений, атеисты в недолгом времени устраняют всякую возможность свободного высказывания для противоположной стороны, создают обстановку нетерпимости и, так сказать, идейной борьбы за веру, словом, повторяют все прегрешения исторической Церкви, только лишь с переменой знака. Всё это – для ума подготовленного – совершенно неизбежно, т. к. атеизм есть метафизическое утверждение, своего рода отрицательная религия, в качестве quasi-религии совершенно недоступный подтверждению или опровержению. Я много раз уже говорил, что борьба науки с верой закончилась превращением науки в то, с чем она так долго и так (в конечном счете) успешно боролась… А посему не будет преувеличением сказать, что ограничение свободы слова для атеистов было совершенно оправданно. Атеизм никогда не боролся за свободу слова как самостоятельную ценность. «Свобода» для него – только испытанное оружие в борьбе против известного порядка ценностей, по разрушении которого это оружие можно и нужно изъять из рук так хорошо им воспользовавшихся масс. Обстановка идейной нетерпимости, утвеждающаяся повсюду, где атеисты достигли своей цели – достаточное подтверждение моих слов. Нельзя же не видеть, что никакого приближения к истине или хотя бы ослабления власти господствующих догм в «освобожденном обществе» не происходит; меняется содержание догматов, но не их власть над личностью – причем, я бы сказал, материалистические догматы притязают на куда большее, и куда менее терпимы к оттенкам мнений, чем верования Церкви. Иначе социалистическое правительство России (между 1918 и 1991) не создало бы системы преследования мнений, далеко превосходящей самые смелые мечтания Святой Инквизиции… Если христианская вера допускает и считает необходимыми («и разделениям необходимо быть среди вас, чтобы узнавались искуснейшие») оттенки мнений, материализм полагает малейший оттенок отпадением, по отношению к которому все средства самозащиты хороши. Если бы наука давала своим адептам хотя бы ту свободу мнений, которой пользовались католические мыслители «темного» Средневековья, ее лицо было бы иным. Однако нетерпимость и убежденность в обладании последней истиной, свойственные людям материалистической науки, далеко превосходят всё прежде бывшее. Причина этого на поверхности. Если Церковь, при всём ее величественном самосознании, всё же сознавала себя только отражением воли Божией в этом несовершенном мире, и мнения большей части своих представителей не считала непогрешимыми в силу естественного несовершенства человеческой природы (т. е., говоря более философским языком, в силу невозможности для нас полного и исчерпывающего познания), то наука полагает себя обладательницей последних истин, не делая никакого различия между истолкованиями и обобщениями известных фактов и самой реальностью. Я много говорил об этом, и не хочу теперь повторяться. Скажу только вкратце: основной философский, умственный грех новейшей мысли в том, что она лишена каких бы то ни было сомнений в познающей и обобщающей способности человека, и – по этой причине – полагает знак равенства между своими обобщениями и действительным устройством Вселенной. Церковь была куда менее наивна, что и неудивительно: возникнув в мире, в котором домашний философ был необходимой принадлежностью жизни богатых семей, она так и осталась навсегда затронута философией и умственной честностью, которая этой философией вырабатывается.

5

Когда от имени «науки» нам предлагается всеобъемлющее, безграничное, всеобъясняющее мировоззрение (как это было в советской России и как это происходит теперь на Западе), мы должны его вежливо и со всей настойчивостью отклонить, власти его над собой не признавать и на выводы его в своих суждениях не полагаться. Всё это мы обязаны делать не по недоверию к всеобъемлющему мировоззрению вообще, не потому, что такое мировоззрение недостойно веры, но потому, что настоящее широкое мировоззрение, какое дают религия или философия, объясняя корни вещей, не может в то же самое время объяснять частностей. Если одна и та же идея объясняет одновременно как общее, так и частное, она недостойна доверия, чтобы не сказать лжива. Широкое мировоззрение объясняет основания, оставляя последние частности отдельным областям знания или просто житейскому наблюдению. Подделка под широкое мировоззрение (просто сказать, поддельная метафизика), какую предлагают нам от имени науки, идет совершенно другим путем: она выводит общие причины из частных наблюдений, нимало не смущаясь тем, что, по мере того как обобщения восходят всё выше, достоверность каждого следующего положения делается всё более сомнительна. Из несомненных фактических наблюдений делаются всё более смелые предположения, которым затем ищут подтверждения в тех же самых частных наблюдениях. На основе фактов создается теория, которая затем подтверждается этими же самыми фактами! Такая «метафизика» может быть только отвергнута как ложное знание, как злостный самообман.

6

Есть две области ценностей: те, что могут быть достигнуты только отчасти, и те, которыми можно вполне обладать. Для человека природного, невозделанного, обаяние последних неизмеримо больше, чем первых. Там, где сила предания и господствующего мнения слабеет, душевная гибель, внутренняя тьма, падение становятся для дюжинной личности гораздо привлекательнее жизни, света, восхождения из степени в степень. Такова скорбная истина о человеке. Либеральная антропология смотрит на вещи иначе: для нее человек вовсе не имеет предпочтений, ни дурных, ни хороших, и во всём есть дитя среды. Достаточно только предложить ему хорошие примеры для подражания, и он станет хорош… Человек, однако, не так прост. Зная доброе, он может сочувствовать злому; зная злое, он может рваться к добру, иначе говоря, обладает свободой воли, и более того – непредсказуемой свободой, с которой либеральное учение, не видящее иррациональной, разорванной природы человека, не знает, что делать. Внешняя свобода губительна для существа, намерения которого двойственны; которое не способно стремиться ни к чистому добру, ни к чистому злу, если только им не правит внешняя власть или внутреннее самоограничение.

7

Отвергая религию, либерализм (не он один – он лишь делит это убеждение с другими ветвями человекобожия), однако, имеет свою догматическую антропологию, согласно которой человек – благ, не имеет в себе никакого внутреннего противоречия или повреждения, и на пути к добру и истине не знает других препятствий, кроме недостатка разума или воли. Христианство отвергается именно за его сомнение в благой природе человека, за ярмо, которое оно налагает на поврежденную грехом волю – в полной уверенности, что никакой трещины, никакого внутреннего разлома в человеке нет, и он – дайте только ему свободу – чего желает, того и достигает. Эта вера враждебна всем историческим очевидностям; этот оптимизм не оправдывается опытом последних столетий, когда личность наконец получила свободу распоряжаться собой – и еще мягко будет сказать, что построенное этой свободной личностью общество оказалось не вполне удачным. Надо признать, однако, что из всех утопических мировоззрений, порожденных XIX веком, только либеральная утопия сумела построить относительно жизнеспособное общество, способное к внутреннему развитию. Впрочем, провал социализма и национал-социализма (двух других утопий) мало что значит: в конце концов, они раньше вышли на поприще и раньше пришли к своему концу. Осуществление либеральной утопии началось позже, почти на глазах у ныне действующего поколения – и срок ее жизни еще не известен. На протяжении почти всего XX века разъедающее действие чистого либерализма, как он выражен у Милля, сдерживалось остатками прежних преданий и верований. Личности, готовые к решительному разрыву с прежней культурой, в течение большей части прошлого столетия уходили на службу к одной из разновидностей социализма, которого массы на Западе боялись как ярого, открытого врага религии и собственности. Социализму нужно было потерпеть решительную неудачу, чтобы его место – место общепринятой мифологии – сумело занять иное учение. Говоря о «общепринятой мифологии», я имею в виду мировоззрение, которое противопоставляет себя всем бывшим когда-либо религиям, говорит от имени «науки» и при этом в очень небольшой степени является «рациональным», обращаясь в основном к слепой вере, и об иррациональности которого лучше всего говорит его желание быть принятым в качестве «последней истины» о всех вещах видимых и невидимых. Таким были социализм, национал-социализм, таким становится на наших глазах либеральное мировоззрение. Может быть, вместо «мифа» следовало бы говорить о «полурелигии», о «безбожной религии», но это уподобление завело бы слишком далеко.

8

Когда в 1991 г. русская власть выбрала либерализм в качестве государственной идеи, она сделала худший выбор из всех возможных. Поколения русских интеллигентов привыкли смотреть на либерализм как на «учение о том, как жить хорошо и богато». Происхождение этой умственной аберрации несложно. Либеральная демократия была принята за причину богатства тех стран, которые ей издавна привержены, тогда как и богатство, и либеральная демократия – только следствия разнообразного и сложного прошлого этих государств, которое, кстати сказать, на наших глазах иссякает, уходит, давая место новым сочетаниям идей и сил. Либерализм не учит о том, как жить хорошо и богато: богатство, возможно, является только одним из частных последствий этого учения. Либерализм, в первую голову, учит о том, как освободить человека от ценностей, более того – как защитить человека от ценностей. Свободу совести он проповедует не затем, чтобы освободить совесть для выбора и добровольного подчинения, но для того, чтобы ей не пришлось больше выбирать и подчиняться. Либерализм провозглашает не свободу проповеди новых истин, но свободу от новых ли, старых ли истин вообще, если только полезность этих истин не доказывается повседневным опытом – и то с большой оговоркой. «Узкие умы всегда так смотрят на принятые ими истины, как будто никаких других истин в мире нет», жалуется Милль, забывая, что в человеческой деятельности и невозможно в каждое данное мгновение руководиться более, чем одной истиной – или же о всякой истине надо забыть вовсе и отдаться на волю соображениям «наибольшей выгоды». Конечно, путь «наибольшей выгоды» ведет к тому богатству и гражданскому спокойствию, о котором мечтают наши либералы, но в то же самое время это путь отказа от совести и всех высших ценностей – путь, который так несчастно выбрала «новая Россия».

9

Устроить общество либерально – значит исключить из него духовную жизнь или, по меньшей мере, лишить ее всякого влияния. Нельзя сказать, чтобы это входило в либеральный замысел с самого начала: хотели прежде всего освободить личность от влияния Церкви и государства, в первую очередь – от христианской морали. Духовная жизнь как таковая, я думаю, либеральных мыслителей не занимала – они даже не замечали ее существования. Однако ее устранение имело важные последствия для всего либерального замысла. Впервые в истории все человеческие силы без остатка оказались направлены на достижение земных ценностей, т. е. выгод и удовольствий – после того, как человек был освобожден от мук совести и высших целей. Чтобы придти к мысли об «обществе всеобщего благосостояния», надо прежде забыть о душевном благе, как его ни определяй – религиозно или философски. Задним числом оказалось, что либералам следовало бы отвергать христианство из соображений чисто утилитарных, т. к. именно оно мешает человеку принимать выгоды и удовольствия за конечные и важнейшие блага. В России принято восхищаться легкостью и удобством жизни в либерально устроенных государствах, но не следует забывать, что для достижения этой легкости пришлось в первую очередь перешагнуть через: «Если кто душе своей повредит…» Без этого никогда бы не удалось перенести ценности из душевного мира во внешний, предложить массам внешнее благополучие как последнюю цель – и, в духовном смысле, оставить их в потемках, наедине с блуждающими в этих потемках ужасами. Мы видим благополучные народы, и не замечаем, что чем они благополучнее, тем больше испытывают беспричинный страх – страх, на котором играют современные «чародеи и вызыватели мертвых»; книги, кинематограф и повременная печать… «Благополучное» человечество – испуганное, внутренно надломленное человечество; и всё потому, что оно изъяло из жизни всякую заботу о духовном благе.

10

На современном Западе «свободу» принято противопоставлять «рабству», но во всяком большом и сложном обществе ни свободы, ни рабства в чистом виде не существует; только в небольших ячейках такого общества «свобода» и «рабство» могут приближаться к чистому состоянию. Чем выше мы поднимаемся, тем сложнее картина. Итак, для характеристики большого и сложного общества ни «свобода», ни «рабство» не являются подходящими понятиями; речь, скорее, может идти об избирательной свободе и областях ее применения. Общество от общества отличается не какой-то обощенной «степенью свободы», но тем, кому, когда и насколько оно эту свободу дает. На «чистом рабстве» (излюбленной мишени либералов) вообще никакое общество (кроме концентрационного лагеря) основано быть не может. Даже самое суровое государство предоставляет гражданам в некоторых областях очень большую, почти неограниченную свободу. О «рабстве» можно говорить только ради полемического упрощения. Нет обществ до конца свободных или несвободных; весь вопрос – в том, какое распределение свободы предпочитает данное общество.

11

Либо государственная власть уважает в первую очередь некие ценности, а уже затем личность, и то настолько, насколько личность этим ценностям служит; либо, наоборот, питает безусловное уважение к личностям, вопрос о ценностях оставляя на усмотрение самой этой личности. Именно таково «либеральное государство»; предпочтение личного благоденствия высшим ценностям – его существенный признак; более существенный, чем «свобода» и «демократическое правление». «Свобода и демократия» не создают либерального государства, они – его средства, а не цели. 

12

Либо общество вседозволенности, либо тирания, либо общество твердых устоев и известных ограничений. Преобразовать общество ограниченной свободы в тиранию трудно; напротив, от общества вседозволенности к тирании – открытый и благоприятный путь. Свобода, взятая в качестве цели, предательски ускользает от ищущих – ведь ее всегда недостает. Общественное развитие в направлении «еще большей свободы» есть попытка насытиться тем, что не насыщает, посколько для расширения «свобод» нет предела…

13

Свобода, подобно кислороду, в больших количествах ядовита. Вопрос лишь в том, с каким количеством свободы и на какой срок может справиться то или иное общество. Начиная с определенной точки, свобода из необходимого фермента общественных отношений становится ядом, всеразъедающей кислотой. Этого обыкновенно не понимают, как не понимают и того, что целью либеральной политики не является какое-либо устойчивое общественное устройство. Напротив, последней точкой на пути либерального развития будет общество предельной неустойчивости, шатости, в котором освобожденную от последних нравственных (т. е. иррациональных) запретов личность будет направлять и удерживать только «закон». Здесь скрыт редко замечаемый парадокс: вырастить людей, способных справиться с полной, широкой, почти безграничной свободой – и то на недолгое время, на какие-то несколько поколений – можно только в обществе, эту свободу существенно ограничивающем. И наоборот, общество полной и широкой свободы не способно воспитать нравственно вменяемую личность. Свободы можно достичь, но ей нельзя долго наслаждаться. Как брошенный вверх камень может выйти за пределы атмосферы, но потом принужден будет упасть обратно, так и «освобожденная личность» может лишь ненадолго покинуть общество, основанное не на разрешениях, а на запретах. Бог всегда сообщал человеку запреты и требования; земные радости вытекали и вытекают не из «прав» и «разрешений», но – силою вещей – из соблюдения запретов. «Не преступи, и будешь благословен», вот вечная нравственность; «преступай, сколько возможно, и за порогом последнего запрета найдешь счастье» – вот либеральная нравственность. Говоря так, я не хочу представить самих либералов людьми безнравственными. Большинство их воспитаны на христианской морали, которую они по наивности могут даже считать «общечеловеческой»…

«Свобода», по существу своему, требует беспрерывного расширения, приложения ко всё новым вещам. Вернее было бы даже говорить не о «свободе», но о «рассвобождении». Пафос рассвобождения – сугубо отрицательный; это пафос борьбы с уже существующим, с «запретами и ограничениями». Поскольку, как я упомянул уже, все культурные общества строились на заповедях (т. е. запретах), а не на «правах человека» – рассвобождение означает последовательную борьбу с остатками прежней культуры, в который усматривается – по настроению судящего – «расизм», «фашизм», «сексизм», «мачизм» и другие «измы».

14

«Половодью свободы», с его всеразрушающими последствиями, нужно противопоставить разделенно-ограниченную свободу, разную для разных общественных положений и занятий, но для всех ограниченную более узко, чем того требует безопасность или выгода ближнего. Никто не отрицает пользы свободы, я менее всего. Однако понимать ее можно, по меньшей мере, двояко: как свободу действий и свободу самоопределения. Свобода действий на избранном поприще, если это поприще не предосудительно и если эти действия не безнравственны и не преступны, необходима повсюду. Неограниченная же свобода самоопределения, да еще в условиях незрелости суждений и молчания совести, безусловно вредна. «Самоопределение личности» – это только прекрасное слово, за которым чаще всего стоит простое следование природным влечениям, ничего общего с «личностью», как вырабатываемым трудом и самоограничением единством, не имеющее. «Самоопределение» вообще имеет смысл лишь там, где есть самоограничение, отсев побуждений и целей, качественное разделение ценностей; словом, это вещь, более приличная Сократу, нежели кузнецу или повару. «Самоопределение повара» может выразиться и в приготовлении ядовитых кушаний, а кузнеца – в поджоге кузницы, что мы давно уже и наблюдаем…

2006

Заметки

[

?1

]

«Пропустите! Не мешайте!»

[

?2

]