Яды, говорит Милль, следует продавать свободно, снабжая, однако, особым предупреждающим ярлыком, и записывая все приобретения этого рода в особую книгу, что «помешает недолжному применению их остаться втайне» – т. е. не предупредит отравления, но поможет найти и покарать отравителя. Это решение Милль обосновывает таким примером:

«Если государственный служащий или кто-нибудь еще увидит, что некто пытается пройти по заведомо ненадежному мосту, и у него не будет времени на то, чтобы предупредить этого человека, он может схватить его и не пустить на мост, нисколько не посягая на его свободу; так как свобода состоит в том, чтобы делать то, что хочешь – а он не хочет свалиться в реку. Однако, если угроза не несомненна, а только возможна, никто кроме самого человека не может судить, насколько основательны его побуждения подвергнуть себя опасности; в этом случае, следовательно (если только речь не идет о ребенке, помешанном или человеке, возбужденном или погруженном в себя настолько, что это не позволяет ему вполне использовать свои мыслительные способности), он должен быть, я полагаю, только предупрежден об опасности, но не защищен от нее против своей воли. Подобные соображения, примененные к такому вопросу как продажа ядов, могут позволить нам решить, какие из возможных способов регламентации противоречат или не противоречат принципу <свободы>».

Пример этот никуда не годен: в нем или кричащая ошибка, или намеренный обман. Человек на мосту подвергает опасности себя; человек, приобретающий яд, распоряжается не собой, а другими. Однако для этих других у Милля остается только одно холодное утешение: имена возможных отравителей будут записаны в особые книги, и «преступление не останется втайне».

Обществу нет дела до частной жизни личности, – говорит Милль, – пока эта личность не вступает в противоречие с выгодой или удовольствиями других. 16 Легко догадаться, что в таком обществе понятие «законного» или, по меньшей мере, «терпимого» должно будет полностью вытеснить понятие «нравственного». Нравственные оценки выйдут из употребления за ненадобностью. Предпринимая некое дело, человек будет спрашивать себя не о том, соответствует ли оно его представлениям о добре и зле (т. е. не повредит ли оно его душе), но о том – в конечном счете – не вступит ли оно в противоречие с «выгодами и удовольствиями» других лиц и не причинит ли вреда его собственным «выгодам и удовольствиям». Таково неизбежное следствие изъятия моральных оценок из оборота. Освобождая общество от нравственных оценок по отношению к личности, мы тем самым освобождаем личность от нравственных оценок по отношению к самой себе. Безразличие к нравственным вопросам приведет не к «свободному соперничеству» дурных и добрых образцов поведения, но к упразднению нравственности и основанных на ней оценок как таковых. Здесь действует тот же закон, о котором я говорил применительно к культуре: безразличие к ценностям не защищает их, но уничтожает. «Будем вести достойную и ответственную жизнь, но не позволим обществу вмешиваться в жизни тех, кто не способен к достоинству и ответственности. Пусть они сами в себе понесут наказание – мы не увеличим его тяжести, но поможем им твердо стать на ноги и быть такими, как мы». Так можно рассуждать, но так нельзя поступать, потому что как только человек перестает слышать досадные и скучные напоминания о должном и недолжном, добром и злом, он утверждается в мысли, что того, о чем он больше не слышит – нет на свете. Благожелательное безразличие общества к частной жизни, которое проповедует Милль, можно уподобить только благожелательному нежеланию врача напоминать больному о его болезни, от которого, однако, болезнь не перестанет существовать.

III. Учение о свободной продаже ядов

Именно так – «учением о свободной продаже ядов» – можно, думаю, назвать учение, которое проповедует Милль. Без малейшего преувеличения можно сказать, что его главная мысль есть мысль о свободе отравления и самоотравления, в области духа, конечно – области для Милля несущественной и законом не охраняемой. Трудно не вспомнить Шигалева, который, к собственному удивлению, «исходя из безграничной свободы, заключал безграничным деспотизмом». Впрочем, Шигалев, в отличие от Милля, сам увидел заключенное в его теории противоречие. Противоречие, заключенное в «философии рассвобождения», сродни шигалевскому: исходя из безграничной свободы личности, эта философия ожидает придти к расцвету высших человеческих способностей (иначе игра бы не стоила свеч, и Милль об этом постоянно говорит) – однако приходит к упадку и увяданию всего человеческого. Не удивительно ли! Желая защитить личность от свойственной демократическому правлению «тирании посредственностей», Милль требует упразднить само понятие нормы; и вот норма, умственная, культурная, нравственная – уходит, и личность падает, всё падает, не имея больше под ногами опоры.

Как ни странно, у Ницше и Милля есть нечто общее. Оба требуют освободить личность от мук совести, но если для Милля это конечная точка и предел стремлений, то для Ницше – только начало пути. Ницше нападает на существующие ценности потому, что видит в них помеху человеческому развитию; Милль считает злом существование ценностей само по себе. Ницше не отказывается от качественного различения ценностей, от идеи блага; Милль предпочитает избавиться от качественных оценок вообще, а благо свести к «удобству» (utility). Культура, основанная на идеях Ницше, была бы однобокой и холодной, но всё же культурой; идеи Милля приводят к постепенному замещению культуры бытовыми привычками и обычаями. Милль говорит, конечно, о «высоких мыслях и возвышающих чувствах», но при этом или забывает, или не хочет знать, что всё высокое в человеке враждебно природному; что «естественная жизнь» и «культура» – в высшей степени противоположны; что личность, стремящаяся в своих частных отношениях, наедине со своей душой быть «предельно естественной», будет – по мере выцветания старого культурного мира – всё более и более личностью животной.

Милль постоянно повторяет, что было бы большим недоразумением понять его «систему свободы» как систему отделенных от друга, совершенно нравственно независимых индивидуумов. Он признаёт нравственное взаимовлияние, но уверен, что более высокие образцы поведения победят в свободном столкновении с более низкими, и что наши «осуждение и отказ от общения» подействуют угнетающе на того, кто ведет недобродетельную жизнь. Вообще Милль уверен в прочности высокоразвитого общества, и в силах сдерживания и ограничения (мораль и Церковь) видит только ненужных опекунов взрослой и дееспособной личности. Здесь коренная ошибка всего этого мировоззрения. Христианской истины о человеке, т. е. убеждения в его двойственности его природы и происходящем из этой двойственности разломе между человеческими целями и достижениями, либерал не признаёт. В качестве замены предлагается учение о человеке как о «чистом листе», на котором пишет общество, – верование, которое разделяет и социализм. Разделение между социалистической и либеральной мыслью – дальше, в области практических мер. Социалисты предлагают принудительное общественное переустройство, первым шагом которого явится (уже явилось, вернее) разрушение старого государства, Церкви, культуры; либералы постепенно вынимают почву из-под культуры и религии, так что со временем им оказывается не на чем держаться. Различна и цель. Однажды разрушив старые идеалы, социалист намерен (был, вернее, намерен – ибо в мире больше нет истинных социалистов, таких, которые верили бы в «новую историческую эпоху») построить новые, заменив только религиозный культ культом государства, христианскую нравственность – моралью государственного блага, и проч. Для либерала разрушение святынь и ценностей является самоцелью; он не видит возможности для «свободного развития личности», пока они не уничтожены или, хотя бы, лишены своего влияния. Развитие личности начинается там, где заканчиваются история (т. е. предание), религия и культура. Таково содержание этой веры. Не удивительно, что в деле воспитания личности она терпит полный провал; тратит все усилия на «защиту» личности от сторонних влияний, нисколько не обогатив ее внутреннего содержания. «Пустые скорлупки имеют право оставаться пустыми и противодействовать всем попыткам себя наполнить», говорит либерал, и добавляет: «Теперь, наконец, их свободному развитию ничто не помешает».

То, что проповедует Милль, есть свобода законного самоуничтожения личности при благожелательном попустительстве общества. «Дайте человеку сделать со своей жизнью то, что он хочет с ней сделать!» Самое поверхностное знание человеческой природы подсказывает, что предоставленная самой себе личность, освобожденная от внешнего нравственного авторитета или внутреннего самоограничения, может сделать со своей жизнью только одно: разрушить ее. Ничем не ограниченное следование своим желаниям или выгодам, на котором Милль хочет основать личную нравственность, ведет к пресыщению и пустоте. Это, в конце концов, даже не философская, а прямо физиологическая истина…

. После изгнания нормы

В отношении общества возможно два взгляда: христианский и либеральный. Согласно первому, общество есть воспитательное учреждение. Согласно второму, общество есть сумасшедший дом, все входящие в который имеют равное право страдать от своих болезней. Впрочем, сравнение неполно, т. к. и в бедламе присутствует мысль о норме – мысль, как можно основательнее изгоняемая из либерального общества. В том-то и дело, что либерализм противостоит совсем не тому, о чем обычно говорят либералы, но понятию нормы. Борясь с нормой, изгоняя ее из жизни, либерализм вступает в ожесточенную борьбу против религии и культуры, для которых это понятие является основой основ. Сообразно этому, переопределяется само понятие свободы: от свободы развития в пределах некоторой (почитаемой за совершенную) формы – к свободе формообразования без всякого развития.

Либерализм, коротко говоря, есть учение о том, как выжить человеку, которому было убедительно доказано, что «смысл жизни» или отсутствует, или непостижим. Как уцелеть обществу, из которого вынут стержень; как выжить личности, у которой отнята сердцевина… Разговоры о «свободе» и «уважении к личности», с которых начинается проповедь либерализма, затушевывают истинный порядок его ценностей. Может показаться, что либерал потому требует неограниченной свободы личности и упразднения всякого нравственного авторитета в обществе, что жаждет новой истины и новых ценностей, которые личность будущего, если только будет свободна, сумеет найти. Т. е. эти слова произносятся, но не выражают мыслей говорящего. Порядок ценностей, доводов, обоснований здесь иной: поскольку 1) нет и не может быть никаких определенных суждений о «смысле жизни», правде, добре и красоте, 2) следует упразднить все учреждения, которые следят за тем, дабы общество не уклонялось от общепризнанных высших ценностей, не забывало их ради низших, и 3) дать личности неограниченную свободу сколь угодно уклоняться от общечеловеческих норм (так как никто не может обоснованно судить о том, что является нормой, а что нет), в надежде на то, что 4) слепое хаотическое кружение со временем 17 выведет их на лучшие, нежели нынешние, пути. Мне недавно попались на глаза слова Майкла Санделя о том, что «общество устраивается наилучшим образом, когда руководствуется правилами, не предполагающими никакого определенного представления о добре». 18 Это совершенно в духе Дж. Ст. Милля, хотя у него таких обобщений нет – в первую очередь потому, что этому последнему, чтобы сохранить уважение общества, приходилось быть, по меньшей мере, внешне почтительным по отношению к истине и добру (как бы ограниченно он их ни толковал, почти лишая своим толкованием всякого смысла). Речь идет в первую очередь об освобождении от понятий добра и зла, всей качественной лестницы ценностей, вплоть до ее завершения – Отца всякой ценности, Бога. Во вражде к Божеству либеральное учение совпадает с социализмом (и вообще эти два потока постоянно смешивают свои воды на протяжении последнего столетия), но в «положительной» своей части (если у либерализма есть что-то «положительное») оно опаснее последнего. Социализм всё-таки признаёт существование ценностей, хотя и утверждает, что господствующие классы в собственных интересах эти ценности извращают. Социализм – теперь, после конца его господства в России, в этом уже можно признаться – всё-таки имел что-то такое, что можно было утверждать, другое дело, что его ценности были упрощенной и уплощенной, лишенной своего божественного источника христианской моралью. В то же время либеральные ценности – только набор приемов и уловок, освобождающих личность от нравственного суждения для ничем не ограниченной деятельности в пределах, устанавливаемых законом, который охраняет членов общества от материального и только материального ущерба. Впрочем, по мере того, как либерализм из прохладно принимаемого (поскольку выгодного) убеждения становится идеологией, 19 он приходит к необходимости морального принуждения, к насильственному распространению взглядов… меньшинства как носителя нравственной и фактической правоты!!! Читая эти слова, не забывайте о том, что так преобразовалось учение о том, как защитить меньшинство от тирании большинства. Нельзя не вспомнить Достоевского, который на вопрос следственной комиссии по делу кружка Петрашевского – как он относится к системе Фурье? – ответил, что «всякая система плоха уже потому, что она система». Достоинство систематика определяется тем, насколько далеко и бесстрашно он готов зайти по пути, который ведет к превращению его мыслей в полную бессмыслицу. Либерализм опасно приблизился к состоянию горячо принимаемой в качестве руководства бессмыслицы, об истинном смысле которой – по предупреждению самого Дж. Ст. Милля («общепринятые истины начинают механически воспроизводиться с забвением их действительного смысла») – массы уже забыли. Надо только заметить, что течение свое либерализм совершил удивительно быстро, в сравнении со своим противником – христианством, которое подогревало человеческое развитие на протяжении почти двух тысяч лет…

Мечта либерализма – общество без начала, вернее – без начал; без всяких безусловных основ. Психологически – такое общество совершенно невероятно; поставленное на его знамени «личное развитие» в первую очередь нуждается в твердых основах, в согласии или в борьбе с которыми – то и другое равно полезно – личность растет и крепнет. «Личность в наши дни находится в упадке; Церковь, государство и, в первую очередь, общественное мнение подавляют ее. Освободим же гонимую личность от всех влияний, от всяких ограничений – до тех пор, пока она не станет откровенно преступна, – и личность обретет свою прежнюю силу». Поразительно в этом воззрении то, что оно – трудно в это поверить, глядя на нераздельный союз, который либерализм и демократия заключили в наши дни, – вызвано в первую очередь возмущением тем падением всеобщего уровня, к которому привели первые шаги демократии на Западе. Учение Милля – которое, судя по всему, можно считать корнем всего последующего крайнего и последовательного либерализма на Западе, – было вызвано к жизни пониманием тех опустошений в области человеческого, которые произвела демократия. Только со временем это «реакционное» по своему происхождению мировоззрение слилось с верой в истину, находимую большинством голосов, а еще более – с верой в моральное превосходство меньшинства над большинством. Назвать Милля «демократом» совершенно невозможно: он не верит в демократию и в «непогрешимость большинства». Мнение большинства для него – только поправка, необходимая и для самого мудрого. Более всего его занимает защита личности от толпы – в то время, как современность, наоборот, думает о том, как бы защитить толпу от власти личностей.

Либерализм отождествляет себя с «прогрессом», т. е. поступательным развитием, и обыкновенно противопоставляется косности, мракобесию, власти отживших представлений – словом, «реакции». Однако на самом деле либерализм, как его выразил Дж. Ст. Милль и как его воплощают сегодня, противостоит культуре. Культура – иерархия ценностей, учителя и ученики – нелиберальна; либерализм не культурен. Multiculturalism – не случайное слово-уродец; это попытка найти словесное выражение вытекающему из либеральной теории отношению к культуре. То же самое можно было бы выразить проще, без суффикса «изм» и латинских корней: безразличие к культурным ценностям. Считают почему-то, что чем безразличнее мы относимся к чужим и своим идеалам, тем они будут сохраннее. На деле, конечно же, это безразличие к культурным ценностям, созданным поколениями небезразличных к ним людей, есть только первый шаг к исчезновению этих ценностей вообще, как чего-то ненужного, во что никто не верит, и существование чего поддерживается только силой привычки.

Сила либерализма в его противоречиях. С одной стороны, он призывает к полному рассвобождению личности, к выведению наших поступков из-под власти высших, т. е. иррациональных побуждений, конечным идеалом выставляя наибольшую выгоду и наибольшее удовольствие частного лица. В конечном счете это идеал массового растления, терпимости к разврату (т. е. – чтобы не произносить слова, имеющего оттенок нравственной оценки, – извращению всего человеческого) и ненависти ко всякой строгой морали как «порабощению личности». Такое мировоззрение более чем подходит «массам»; оно для них ближе, чем социализм с его нравственными требованиями, заимствованными из Библии. С другой стороны, либерализм поощряет труд ради обогащения, чтит личную выгоду и на само государство смотрит не более как на сторожа при этой выгоде. Он хозяйствен и предприимчив, служит богатству лиц и народов; земная мощь для него – лучшее средство от сомнений в собственной правоте. И, наконец, он рассвобождает человеческую совесть и предприимчивость, упраздняет все незыблемые основы личного поведения, но только в пределах железного закона, говоря: «делай, что хочешь, но покоряйся государству и не вреди прямой выгоде ближнего». Вкратце этот триединый порядок можно определить как соблазн, выгода и закон – сочетание более могущественное и дальше идущее, чем все прежние, основанные исключительно на принуждении, попытки свернуть человечество с его пути. Здесь нет тирана и насилия: сам человек, наслаждаясь видимостью свободы, снимает с себя груз культуры и совести. Это куда крепче, долговечнее и, по своим отдаленным последствиям, опаснее, чем все предшествующие попытки зла утвердиться на земле. У либерализма есть, не побоюсь этого слова, апокалиптическое будущее – настолько решительно он разрывает со всем человеческим, со всем священным, и утверждается на земле. Если бы либерализм был только «кислотой, капнутой в самую середку», как говорил Розанов, он бы давно уже сжег всё, что можно, и перегорел сам. В огне чистого нигилизма сгорели бы и общество, и его либеральные разрушители. Однако сила морального растления сдерживается в нем силой трудовой дисциплины, необходимой для приобретательства, а хищная жажда всё больших приобретений ограничивается властью закона и всё более сильного государства. Вот, кстати, причина, по которой либеральная Россия наших дней катится к упадку, а либеральная Америка – ко всё большей власти над миром. В России отсутствует третья и самая крепкая основа общества вседозволенности – закон, сила которого только растет на Западе по мере того, как из западного мира уходит совесть.

Однажды вступив на путь беспредельного расширения «свобод», с него уже не сойти. Нет никакой определенной границы, на которой можно было бы остановиться – кроме естественного предела, начиная с которого расшатывание и, впоследствии, разрушение общества положит конец «рассвобождению». Западное общество последнего столетия можно уподобить воздушному шару, который всё более раздувается, так что расстояния между точками на его поверхности неуклонно растут. Это и есть идеал «рассвобождения» – общество всё менее связанное, личности всё более разъединенные, в одиночестве наслаждающиеся «свободой». Нельзя сказать, чтобы идеал «беспредельного расширения» был заложен в либеральном учении изначально. Однако после того, как начало «свободного самоопределения» было успешно применено в нескольких областях (хозяйственная и религиозная свобода), в нем стали видеть средство всепригодное и всеблагое, ключ от всех дверей. Не будь в либерализме этой способности расширительного толкования, этого обширного поля для применения «свободы» – он бы давно уже истощился и угас. Однако пока запасы доступной «свободы» еще не исчерпаны, пока еще не до конца рассвобождены, т. е. разрушены, семья, школа, само общество – движение продолжится. Подспудная, не выражаемая словами цель этого движения – ослабление всех притяжений и усиление центробежных сил, предоставление человека во всём его личному произволу – и одиночеству. Холодная цель, к которой, однако, современный Запад горячо стремится…

Серединная идея либерализма – государство без правительства, в котором каждый время от времени «упражнял бы свою политическую свободу», выполняя известные государственные обязанности, столь же утопична, т. е. невоплощаема в действительной жизни, как и пресловутое «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Юридический, государственный склад ума, почитание Государства (только так Милль и пишет это слово), свойственное римлянам или современным англосаксам – к молчаливо предполагаемое условие такого порядка. Иные миросозерцания, чуждые горделиво-одинокому самочувствию личности у названных народов, в расчет просто не берутся.

Есть нация как общность и нация как собрание индивидуумов. В первом случае личность сознает свой относительно малый вес в сравнении с ценностями, на которых основано общество; во втором – личность ценит свое общество лишь настолько, насколько это общество ценит ее. Эти две разновидности общества противоположны и несоединимы. Попытка «перевоспитать» личность, принадлежащую к «обществу-единству», приводят чаще всего к появлению хама, нигилиста, бунтаря ради бунта («наше дело было не подчиниться, и мы не подчинились», говорит Герцен), человека вне истории и культуры. В то же время, личность из общества-собрания одиночек вполне может присоединиться к обществу-единству и найти в нем исцеление своей давней и отчаянной тоске – тоске одинокой личности, которая освободилась от всего, от чего только можно освободиться, и больше не знает счастья. Ведь надо сознаться, что для того, чтобы быть счастливым, человеку нельзя быть слишком свободным.

Есть целые народы, у которых введение представительного правления в чистом виде будет означать только бездарность, упадок, если не прямой политический разврат. И в странах высокоразвитой, горделивой уединенной личности «демократия», достигая всеобщности, теряя последние ограничения, становится властью темных, невидимых сил, только прикрываемой видимостью народного волеизъявления; в странах иного рода демократия с самого начала будет малопривлекательной властью хищников. Дело здесь, повторяю, не в «историческом возрасте» и «незрелости» или «необразованности». Речь идет о разных путях развития; о разных деревьях с разными плодами. Сколько яблоки ни будут «созревать», они не станут грушами. Точно так и здесь. Признавая частичную возможность воплощения либеральной мечты в отдельных странах Запада – со всеми ядовитыми последствиями этого воплощения, надо понимать, что за пределами западного круга народов навязать либеральный порядок можно, но даже временного успеха он иметь не будет.

Быть либералом и консерватором – на современном Западе одно и то же. Консерватизм в политике означает охрану форм и принципов, покинутых содержанием. Именно таково место современного либерализма. Его «динамичность», «современность», «устремленность в будущее» – только внешность, волшебные слова, перед которыми не может устоять западный слух. На самом деле, либерал ревниво охраняет принципы, всё благотворное влияние которых осталось в позднем средневековье и начале нового времени. Уже с XIX столетия последовательное проведение либеральных идей не приносит человечеству ничего доброго в области культуры и духовного развития – главным образом потому, что содержания, ради которых личность требовала себе свободы, ушли без следа; ревниво охраняются одни лишь пустые формы. Путь выветривания положительных ценностей был пройден либеральным Западом очень быстро, в первую очередь потому, что эти положительные ценности – для либерализма не собственные, заемные. Либерализм вырос и построился, если так можно сказать, вокруг религиозных и культурных ценностей начала нового времени, которые нуждались в защите от посягательств со стороны Церкви и государства. По своему существу он был оборонительным укреплением, и только. Обороняемые некогда ценности ушли без следа, но укрепления остались. Охранительная сущность либеральной политики видна уже из словоупотребления: «охрана» и «защита» – среди ее излюбленных выражений. В либеральных началах нет ничего такого, что можно было бы развивать; гражданину предлагается только «упражняться в свободе», как говорит Милль, но тут никакого развития и творчества быть не может – только бесконечное повторение одного и того же.

<<1 2 3 4 5 6 >>

На страницу:

Перейти

4 из 6

Другие электронные книги автора Тимофей Шерудило

Личные истины

Время сумерек. После Старого мира

Познание и творчество. Очерки о культуре