Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

– Чернозуб, ты собрался уходить?

Какое-то время монах постарше молчал, раздумывая. Раньше он просто хотел добраться до Последнего Пристанища, принять решение и затем, может быть, вернуться. Словно побуждая к ответу, Торрильдо ощупью нашел его бедро. Чернозуб отвел руку Торрильдо и вздохнул:

– Я только что прочел кусок из книги Дюрена. Это история местных культов и ересей, которые возникали и возвращались в самых разных местах. Бог знает, почему преосвященный Джарад хочет перевести нечто подобное на язык Кочевников. Пока не прочту всю книгу, не могу даже предположить.

– То есть ты не собираешься уходить?

– Как я могу? Я же дал торжественный обет. Торрильдо сдавленно всхлипнул в темноте.

– А вот я собираюсь убежать.

– Это глупо. В твоем положении нужно только разрешение его преосвященства Джарада, а для послушников оно является пустой формальностью.

– Но его преосвященство Джарад уехал. А я должен уйти немедля! – было слышно, как Торрильдо продолжал всхлипывать. Желая успокоить, Чернозуб обнял его за плечи. Тот прислонился к нему и тихонько заплакал, уткнувшись в ямку между ключицами.

– Так что с тобой делается? – спросил монах постарше.

Торрильдо поднял голову и едва не уткнулся лицом в Чернозуба. Тот видел лишь смутный овал его лица, на котором выделялись красивые глаза.

– Ты в самом деле любишь меня, Чернозуб?

– Конечно, люблю, Торри. Что за вопрос?

– Ты – единственная причина, по которой я торчу тут последние месяцы.

– Не понимаю.

– О, говори, что хочешь, но все ты понимаешь. Да просто не могу я тут больше оставаться. У тебя будут из-за меня неприятности. Я порочен. Я не смогу хранить тебе верность.

– О чем ты говоришь? Какую верность? – Чернозуб беспокойно заерзал на жестком матрасе.

– Ты так умен и в то же время так наивен, – Торрильдо сжал лицо Чернозуба тонкими нежными руками. – Я ухожу. Не хочешь ли поцеловать меня на прощанье? – почувствовав, как Чернозуб дернулся, он уронил руки. – Значит, не хочешь.

– Конечно же, хочу, Торри, – Чернозуб осторожно даровал ему мирный поцелуй, сначала клюнув в правую щеку, а затем…

– Ох-х-х, – простонал юноша и с силой сжал его в страстном объятии.

Чернозуб почувствовал, как к его рту прижимаются чужие губы и язык старается приоткрыть сжатые зубы. Задохнувшись, он отвел голову и откинулся назад. Торри упал на него и запустил руки под подол рясы, скользя ими вверх по ногам. Черно зуб был сначала испуган, а затем пришел в ужас, обнаружив у себя эрекцию, которую воспламененный Торрильдо воспринял с откровенной радостью.

– Торри, нет!

– Ты же знаешь, я всегда хотел быть девушкой…

Дверь в чулан резко распахнулась. Чья-то тощая рука просунула внутрь фонарь, который повис у них над головами. При внезапной вспышке света Чернозуб увидел четыре голые ноги и два возбужденных пениса.

– Содомиты! – завопил старший библиотекарь брат Обол. – Я поймал тебя! Наконец я поймал тебя, нечистое отродье! К настоятелю! – он хотел пнуть голую ляжку Торрильдо, но промахнулся.

Обол тяжело дышал у них над головами. В свое время он был обладателем единственной пары очков в аббатстве, приобретенных для него в Тексарке, но в силу религиозных причин отказался от них. И теперь, схватив Торрильдо за руку, он кричал на Чернозуба, который заполз за машину:

– Элвен! Брат Элвен! Вылезай оттуда, грязный развратник!

Когда Чернозуб бежал вверх по лестнице, он слышал позади шарканье ног. Постояв на площадке и отдышавшись, он неторопливо прошел через читальню во двор. Там он замер на слепящем солнечном свете, растерянно глядя по сторонам. Близорукий старик по ошибке принял его за брата Элвена, послушника, который работал садовником. Чернозуб несколько раз видел Торрильдо в компании Элвена, но ему ничего подобного не приходило в голову. Похоже, он попал в ловушку, которую библиотекарь подстроил для другого. Но ошибка долго не продлится. По другую сторону двора, у всех на виду Элвен ползал на четвереньках, удобряя навозом почву под кустами роз. Отступить с честью не было никакой возможности. Он направился было в скрипторий, но когда настоятель пошлет за ним, он окажется в двусмысленном положении. Чернозуб снова двинулся в сторону своей кельи, но звук бегущих шагов заставил его обернуться. Это был Торрильдо, который несся к главным воротам. Чернозуб остановился, ожидая взрыва страстей, но ничего не произошло.

Он ждал не менее минуты и, вознеся краткую молитву святому Лейбовицу, принял решение вернуться в подвал. У подножия лестницы его встретили тишина и тусклый свет. Чернозуб нашел свечу, которой недавно пользовался, зажег ее и заглянул за машину. Старик-библиотекарь лежал на спине. Обеими руками он держался за голову и корчился на полу. Лоб его был окровавлен. Чернозуб склонился над ним.

– Кто здесь? – проскрежетал старик.

– Чернозуб Сент-Джордж.

– Слава Богу. Брат, я нуждаюсь в помощи. Обойдя машину, Чернозуб приподнял старика и подтащил его к лестнице.

– Опусти меня. Я слишком тяжел для тебя. Через минуту я приду в себя.

Они передохнули, опираясь о стену. Затем Чернозуб закинул руку библиотекаря себе на шею и помог ему подняться по ступенькам. Обол стонал и кряхтел.

– Там были Элвен и Торрильдо. Эти развратники. Я знал. Я знал, для чего они туда забираются. Только не мог поймать их. До сегодняшнего дня. Понимаешь, там лужа семени. Выплеснулось. За машиной. Они называют это семинаром. Вот. Вот. Куда же они делись? – кряхтя, он моргал, обозревая мир, который расплывался перед ним.

Чернозуб осторожно усадил его на край стола в читальне и заставил лечь. Монахи торопливо повскакали из-за пюпитров и столпились вокруг. Один из них принес кружку с водой и увлажнил лицо старого библиотекаря. Другой рассматривал рану на голове.

– Что с вами случилось, брат? – спросил кто-то.

– Я поймал их. Я наконец поймал их. Брат Торрильдо и брат Элвен снова занимались этим за электрическим идолом. Торрильдо чем-то ударил меня.

– Ударил вас в самом деле Торрильдо, – сказал Чернозуб. – Но Элвена там не было. Там был я, Чернозуб Сент-Джордж.

Повернувшись, он вышел и неторопливо направился в свою келью. Там он лег на спину и, пока за ним не пришли, рассматривал изображение Непорочного Сердца Девы, висящее высоко на стене.

Поскольку переработка компоста не воспринималась как публичное наказание, он предпочел заниматься именно этим, расставшись с карьерой переводчика монашеской точки зрения на историю для Кочевников, слишком гордых, чтобы читать. Самой пахучей частью его обязанностей была вывозка содержимого нужников и транспортировка его на тачке к первому контейнеру для компоста. Там Чернозуб трижды перемешивал его с выполотыми садовыми сорняками, кукурузными листьями, нарубленными кактусами и остатками еды с кухни. Каждый день он переваливал пахучую массу из одного контейнера в соседний, чтобы в ее содержимое проникал воздух, ускоряя разложение. Когда смесь оказывалась в последнем контейнере, она уже крошилась комьями и теряла немалую долю своих ароматов. Он перекладывал ее в чистую тачку и перевозил к огромной куче рядом с садом, откуда удобрение с удовольствием забирали садовники.

На третий день поле разговора с настоятелем брат Элвен покинул стены обители. Чернозуб ожидал облегчения своей участи. Ничего не последовало. Целых три недели он возносил молитвы в виде перекапывания навоза, считая, что каждая вонючая лопата идет на пользу душе бедного, бедного Торрильдо. «И если даже ему предстоит гореть в адском огне, я не хотел этого, Господи», – молился Чернозуб.

Никто не делал ему оскорбительных замечаний и не шарахался от него (после того как он мылся), но стыд публичного наказания заставлял его уединяться. В своем одиночестве, в келье он по ночам отчаянно томился по неописуемой пустоте, в которой, казалось, произойдет слияние с сердцем Девы: сердцем, в котором нет скорби, но которое открыто для печали, забывая о себе ради этого чувства; сердцем, темная пустота которого скрывает любовь, – и так было, пока он не бросал беглый взгляд на другое, истекающее кровью, но все еще бьющееся сердце.

– Говорят, и у дьявола есть те, кто размышляет над ним, – таков был суровый приговор его исповедника по поводу видений Чернозуба и его углубленных практик. – В центре созерцания должен быть наш Господь. Преклонение перед нашей Девой – это восхитительно, но слишком много монахов обращаются к ней, когда им становятся тесны оковы обетов, когда груз послушания становится слишком тяжел. Они называют ее «прибежищем грешников», и она действительно такова! Но есть два пути: путь Господа и путь грешника. Уделяй больше внимания хору, сын мой, и перестань по ночам гоняться за видениями.

Так Чернозуб получил урок: не упоминать о них. Он видел, что при рассказе о видениях исповедник разгневался, ибо как иначе монах, сожалеющий о принесенных им обетах, может получить прощение, как не через раскаяние и покаяние? Такое же отношение, как он видел, было свойственно и настоятелю Олшуэну, который в конце трехнедельной епитимьи вернул его к привычной работе, но в то же время, к предельной досаде Чернозуба, приказал не менее часа в неделю проводить с братом Примирителем и советоваться с ним.

Брат Примиритель, монах по имени Левион, временами помогал брату-хирургу и был хранителем раздела Меморабилии, в котором шла речь о некоторых аспектах древнего искусства врачевания. Он исследовал случаи старческой немощи, судорог и конвульсий, депрессий, галлюцинаций и упрямства. Кроме того, он был назначен на должность экзорциста. Вне всяких сомнений, Олшуэн счел рассказ Чернозуба о происшествии в подвале демонстрацией воинственного неподчинения, что было или грехом, или признаком безумия.

Тем не менее, столкнувшись с неприятием своих взглядов, Чернозуб продолжал испытывать все растущую преданность Деве. Его прежний идеал, святой Лейбовиц, был, по крайней мере, на время отодвинут в сторону, чтобы освободить больше места для Девы. Он избрал для очередной работы труд Дюрена о непреходящих идеях местных сект, в частности и потому, что многие из сельских религий Дюрена особо культивировали образ Девы Марии или же каких-то местных богинь, позаимствовавших у Марии облик Девы со святым Ребенком на руках. Дюрен упоминал даже о Дне Девственницы, который существует у Кочевников. Скоро Чернозуб пожалел о своем выборе, поскольку столкнулся с исключительными трудностями при переводе на язык Кочевников теологических идей, но на первых порах был захвачен одним разделом («Apud Oregonenses»[8 - «У орегониан» (лат.).]), в котором шла речь об остатках того, что несколько веков назад именовалась Северо-Западной ересью. Описание верований культа, похоже, могло пролить свет на его собственные мистические видения.

«Орегониане, – писал Дюрен, – считают, что Матерь Божья является носительницей утробного Молчания, в котором при начале творения было сказано Слово. Она была темной Бесконечностью, беременной светом и сутью, и когда Бог громоподобно воскликнул «Да будет свет!», Слово и Молчание возникли одновременно. Они считают, что каждое это слово содержит в себе и другое понятие».

Это истолкование напомнило Чернозубу образ погруженного во тьму сердца, в котором бьется другое, живое сердце. Он был глубоко тронут.

«И поклонникам этого культа было невозможно, – написал ниже Дюрен, – избегнуть обвинений со стороны инквизиции, что они делают из Девы четвертое воплощение божественной сути, инкарнацию женской мудрости, присущей Богу».

Поскольку никто в аббатстве не мог читать на языке Кочевников, кроме Крапивника и Поющей Коровы, Чернозуб чувствовал себя в безопасности, позволяя некие вольности в работе над текстом, перевод отчаянно сопротивлялся появлению непонятных терминов в этом примитивном языке. При переводе слова «экулеум» (жеребенок) он мог воспользоваться любым из одиннадцати слов языка Кочевников, обозначавших молодую лошадку, и ни у одного из них не было синонима. Но любая попытка перевести одним словом такие понятия, как «вечность» или «запредельный», могла бы привести читателя в растерянность. Так что теологические термины он оставлял звучать по-латыни, стараясь объяснять их в длинных сносках, которые сам же сочинял. Но как он ни старался представить себя в роли наставника, объясняющего эти понятия отцу или старшему дяде, сноски все равно несли в себе оттенок шутливости, который, как он понимал, придется вымарывать из конечного варианта. Столь легкомысленный подход несколько облегчал работу, которая уже вызывала у него ненависть, но подкреплял убежденность, что все это бессмысленно.