Книга Мерлина

– Хорошо, если хочешь, прогуляемся по самым что ни на есть Черным Индиям, – сказал он. – Нет в африканских джунглях ни тигра, ни кобры, ни слона, которые не убегали бы от человека. Несколько тигров, спятивших от зубной боли, еще, может быть, и нападут на него, да кобра, если ее как следует прижать, будет сражаться из самозащиты. Но когда на лесной тропе умственно полноценный человек встречает такого же тигра, в сторону сворачивает именно тигр. Единственные животные, которые не бегут от человека, это те, которые его никогда не видели, – тюлени, пингвины, додо, арктические киты, – так они вследствие того и оказываются тут же на грани исчезновения. Даже те немногочисленные создания, что кормятся на человеке, – москиты и паразитирующие блохи, – даже они страшатся своего кормильца и старательнейшим образом следят за тем, чтобы не подвернуться ему под пальцы.

Homo ferox, – продолжал Мерлин, качая головой, – редчайшее в природе животное, убивающее для удовольствия. В этой комнате нет ни единого зверя, который не относился бы к убийству с презрением, разве что оно совершается пропитания ради. Человек впадает в негодование, завидев сорокопута, в небольшой кладовке которого имеется скромный запас улиток и прочего, насаженный на колючки, между тем как собственные забитые доверху кладовые человека окружены стадами очаровательных существ вроде мечтательных волов или овец с их интеллигентными и чувствительными лицами, которых держат лишь для того, чтобы плотоядный их пастырь, у коего и зубы-то не годятся для плотоядства, зарезал их на самом пороге зрелости и сожрал. Почитал бы ты письмо Лэма к Саути, в котором описывается, как испечь живого крота, да что можно учинить с майскими жуками, с кошкой, засунутой в пузырь, да как надрезать только что пойманных скатов, да о рыболовных крючках, этих «смиренных подателях невыносимой боли». Homo ferox, изощренный мучитель животных, который ценой огромных расходов растит фазанов лишь затем, чтобы их убивать; который терпеливо обучает прочих животных ремеслу убийцы; который живьем сжигает крыс – я видел это однажды в Ирландии, – дабы их визгом припугнуть иных грызунов; который вызывает у домашних гусей перерождение печени, чтобы затем повкуснее поесть; который отпиливает у скота живые рога для удобства транспортировки; который иглой ослепляет щеглов, чтобы они запели; который заживо варит в кипятке омаров и раков, хоть и слышит их пронзительные вопли; который уничтожает войнами собственный вид и каждые сто лет губит по девятнадцать миллионов его представителей; который публично казнит себе подобных, если суд признает их виновными в преступлении; который выдумал способ терзать с помощью розги своих же детенышей и который свозит их в концентрационные лагеря, именуемые школами, где те же самые муки причиняются детям специально уполномоченными субъектами… Да, ты имеешь полное право спросить, так ли уж обоснованно поименование человека словом ferox, ибо это слово в собственном его значении, относящемся до жизни вполне достойных животных на лоне дикой природы, никак невозможно приложить к такому созданию.

– О господи, – сказал Король. – Ну и подготовка же у тебя.

Но утихомирить старого волшебника было отнюдь не просто.

– Причина, по которой мы усомнились в пригодности слова ferox, – сказал он, – состояла в том, что Архимед заявил, будто stultus уместнее.

– Stultus? А мне казалось, что мы – существа разумные.

– Во время одной из жалких войн, какие велись в мои молодые годы, – с глубоким вздохом сказал волшебник, – было сочтено необходимым снабдить население Англии набором печатных карточек, предназначенных для того, чтобы обеспечить это население пищей. Прежде чем купить еду, надлежало собственноручно заполнить такую карточку. Каждый индивидуум должен был в одну часть карточки вписать номер, в другую собственное имя, а в третью – имя торговца продуктами. Человеку оставалось либо осуществить сей интеллектуальный подвиг – вписать один номер и два имени, – либо помереть от голода. От этой операции зависела его жизнь. В итоге выяснилось, что, насколько я помню, две трети населения неспособны безошибочно произвести такую последовательность действий. И этим людям, как уверяет нас Католическая Церковь, вверены бессмертные души!

– А ты уверен в истинности приведенных фактов? – с сомнением поинтересовался барсук.

Мерлину хватило такта, чтобы покраснеть.

– Я не вел тогда записей, – сказал он, – но в существе, если не в деталях, эти факты верны. Я, например, ясно помню одну женщину, стоявшую во время той же войны в очереди за птичьим кормом; как выяснилось при расспросах, никаких птиц у нее не было.

Артур возразил:

– Даже если те люди не сумели как следует вписать что следовало, это ничего не доказывает. Будь они иными животными, они вообще не умели бы писать.

– Краткий ответ на это, – парировал философ, – таков: ни одно человеческое существо неспособно просверлить носом дырку в желуде.

– Не понимаю.

– А вот видишь ли, насекомое, именуемое Balaninus elephas, умеет сверлить желуди упомянутым способом, но не умеет писать. Человек может писать, но не может сверлить желудей. Таковы их специализации. Существенное различие между ними состоит, однако же, в том, что если Balaninus сверлит свои дырки чрезвычайно умело, человек, как я тебе продемонстрировал, писать толком не умеет. Вот почему я говорю, что, если сопоставлять различные виды, человек оказывается более бестолковым, более stultus, чем остальная животная братия. Да, собственно, никакой разумный наблюдатель иного ожидать и не вправе. Слишком краткое время провел человек на нашем шарике, чтобы требовать от него сноровки в каком бы то ни было ремесле.

Король почувствовал, что настроение его становится все более подавленным.

– И много других имен вы придумали? – спросил он.

– Было и третье предложение, его внес барсук.

При этих словах довольный барсук пошаркал ногами, украдкой оглядел из-под очков общество и принялся изучать свои длинные когти.

– Impoliticus, – сказал Мерлин, – Homo impoliticus. Если помнишь, Аристотель определил нас как политических животных. Барсук предложил подвергнуть это определение проверке, и мы, рассмотрев политическую практику человека, пришли к выводу, что impoliticus, по всей видимости, – единственное пригодное слово.

– Продолжай, раз уж начал.

– Мы установили, что Homo ferox присущи политические идеи двух сортов: либо что любая проблема решается силой, либо что для их разрешения следует прибегать к убеждению. Муравьеобразные люди будущего, уверовавшие в силу, считают, что для установления истинности утверждения «дважды два – четыре» достаточно повышибать дух из людей, которые с тобой не согласны. Демократы же, верующие в убеждение, полагают, что всякий человек вправе обладать собственным мнением, ибо все люди рождаются равными: «Я ничем не хуже тебя» – вот первое, что инстинктивно выпаливает человек, который хуже тебя всем.

– Но если нельзя опереться ни на силу, ни на убеждение, – сказал Король, – то я не вижу, что остается делать.

– Ни сила, ни убеждение, ни мнение никак не связаны с размышлением, – с глубочайшей искренностью промолвил Мерлин. – Убеждая в чем-либо другого, ты лишь проявляешь силу ума – это своего рода умственное фехтование и цель его – достигнуть победы, не истины. Мнения же суть тупики дураков и лентяев, неспособных думать. Если когда-нибудь честный политик по-настоящему и с бесстрастием обдумает свое занятие, то в конце концов даже Homo stultus вынужден будет принять его выводы. Мнению нипочем не устоять против истины. Однако в настоящее время Homo impoliticus предпочитает либо спорить о мнениях, либо драться на кулачках – вместо того чтобы ждать, когда в голове у него забрезжит истина. Должны пройти еще миллионы лет, прежде чем людей в их массе можно будет назвать политическими животными.

– Так что же мы представляем собой в настоящем?

– Нам удалось обнаружить, что в настоящее время род человеческий разделяется в политическом отношении на одного мудреца, девятерых прохвостов и девять десятков болванов на каждую сотню. То есть это, с точки зрения оптимистического наблюдателя, девять прохвостов собираются под знамя, выброшенное самым прожженным из них, и становятся «политическими деятелями»; мудрец отходит в сторонку, ибо понимает, что его безнадежно превосходят числом, и посвящает себя поэзии, математике или философии; что же до девяноста болванов, то эти плетутся вослед знаменам девятерых проходимцев, выбирая их наугад, плетутся по лабиринтам софистики, злобы или войны. Так приятно командовать, говорит Санчо Панса, даже если командуешь стадом баранов, – вот потому-то политики и вздымают свои знамена. К тому же баранам все едино, за каким знаменем тащиться. Если это знамя демократии, девятеро прохвостов станут членами парламента, если фашизма – партийными лидерами, если коммунизма – комиссарами. И никакой больше разницы, только в названии. Болваны так и будут болванами, мошенники – вождями, результатом – эксплуатация. Что касается мудреца, то и его удел при любой идеологии в общих чертах одинаков. При демократии ему предоставят возможность пухнуть с голода на чердаке, при фашизме упекут в концентрационный лагерь, при коммунизме ликвидируют. Таков оптимистический, но в целом вполне научный вывод относительно повадок Homo impoliticus.