Необычные люди и авантюристы разных стран

Сначала я поразился такому неучтивому поведению, но вскоре, получше узнав нравы турок, я обнаружил, что подобное поведение вовсе не подразумевает ни дурных намерений, ни бестактности. Турки в своей гордыне решительно не желают, чтобы мы могли подумать, будто какая-то подаренная вещь способна доставить им даже маленькое удовольствие. Получая подарок от христианина, турок уверен: принимать – это его обязанность, а вы делаете ему одолжение, и никогда вы его не разубедите, даже если вы подарите ему половину собственного состояния.

Несколькими днями позже, в Фоче Нове[59 - … в Фоче Нове… – город на побережье Измирского залива, на территории современной Турции (нынешний Ёни-Фоча).], Уэйли представился случай наблюдать иное проявление турецкого характера:

Когда мы возвращались с охоты, к нам подошел весьма почтенного вида мусульманин и выразил желание подняться к нам на борт, дабы осмотреть корабль. Мы взяли его с собой, и он, казалось, был очень тронут вниманием. Он очень хвалил вкус нашего портера в бутылках и остался доволен английской кухней. Но когда ему показали нож и вилку, он был очень удивлен при виде сих инструментов, и после неудачной попытки применить их прибегнул к испытанному методу, который находил наилучшим для пожирания всего, что находилось на столе и должно было быть съедено. Обед закончился, мы предложили ему вина, он отказался, зато выпил целую бутылку рома, лишь усилившего жажду. А поскольку наш запас рома сильно сократился, я предложил ему взамен лавандовой воды[60 - … взамен лавандовой воды… – лавандовая вода, лечебное средство, получается при дистилляции со спиртом цветков лаванды.], так как прочитал в «Воспоминаниях» фон Тотта[61 - … в «Воспоминаниях» фон Тотта… – барон Франц Тотт (1733-1797), инженер и писатель, состоял на французской и турецкой службе, посетил Восток и напечатал результаты своих наблюдений («Воспоминания о турках и татарах»).], что иногда турки поглощают в огромном количестве этот очень крепкий напиток. Гостю предложили бутылку, половину ее он тут же опорожнил, и выпил бы без сомнения всю, если бы я не взял ее у него из рук. Когда же ром и лаванда начали действовать, я почувствовал серьезные опасения, ибо турок, напившись пьяным, может без угрызения совести убить первого попавшегося гяура, и за это преступление законом назначено лишь некоторое число палочных ударов. Но, к своему удовольствию, я увидел, что гость наш относительно спокоен. Мы вывели его за дверь и оставили там на милость Божью.

На Кипре Уэйли купил себе «подружку»:

Никогда не забуду мою нежную, верную и очаровательную Терезину, купленную мной у ее родителей. Когда я увидел ее в первый раз, она сидела на пороге перед дверью. Красивый цвет лица, правильность черт, но в особенности невинное и скромное выражение заставили меня смотреть на нее с восторгом. Заметив это, ее родители решили тут же извлечь выгоду из того впечатления, которое произвело на меня их дорогое дитя. Спустя четверть часа сделка была заключена, и, заплатив около ста тридцати фунтов, я стал обладателем Терезины. Как ни странно может показаться, я был единственным человеком, удивлявшимся этой необычной сделке. Терезина, покидая родителей, уронила пару слезинок, но они быстро высохли, едва я подарил ей самые дорогие платья, какие только можно было купить в городе. Она была совершенно счастлива в своем новом положении. Ей было всего тринадцать лет, но ее душа лучше всего на свете соответствовала восхитительной гармонии ее облика: вежливая и приветливая со всеми, не печалясь о прошлом и не тревожась о будущем, она имела единственную заботу обеспечить счастье того, кого почитала за господина и благодетеля. Я же, достигнув конца путешествия, понял, что мой долг и мое желание состоят в том, чтобы устроить судьбу этой восхитительной девушки, а так как я заметил ее неравнодушие к достоинствам моего дражайшего слуги-армянина, Паоло, как раз собиравшегося вернуться в родные края, я предложил им пожениться, и оба поспешили принять это с благодарностью… Счастливая простота! Пусть наши современные философы попытаются объяснить это, я же, со своей стороны, вовсе не стыжусь признаться, что был в восторге от слепого повиновения и нефилософической мудрости моей дорогой Терезины, и в то же время я не нахожу достаточно подходящих выражений, дабы заклеймить корыстный эгоизм ее родителей.

Многие путешественники, до и после Уэйли, вели нас за собой по дороге в Иерусалим; и, надо признать, в странствиях самых скептичных из них были целеустремленность, желание увидеть красоту или понять историческую значимость посещаемых мест – этого слишком не хватает в дорожных впечатлениях молодого ирландца. Мы прекрасно видим, что он пользуется любой возможностью поразвлечься, в то же время умея – повторюсь – оценить и живописные развалины, и любопытную надпись, как, впрочем, и хорошенькую девушку, но в глубине души он лелеет мысль об огромном куше, ожидающем его в Дублине. Он и сам говорит нам об этом со своей обычной откровенностью. Среди всевозможных чувств, вызванных увиденным впервые Иерусалимом, никакое другое не показалось ему настолько важным, чтобы сообщить нам о нем, как «радостная перспектива завершить вскоре свою экспедицию и вернуться, наконец, в Ирландию». В жизни Уэйли вояж в Иерусалим было лишь происшествием, подобным сотни других, одним из сотни безумств, которое из-за врожденной потребности «удивлять свет» и невероятной жажды приключений увлекло его. И конечно же, те несколько страниц рассказа, где говорится о событиях, не посвященных знаменитому путешествию, – если бы он захотел изложить их подробнее – дали бы материал для книги бесконечно более интересной, нежели та, что извлечена недавно на свет Эдвардом Сюлливаном.

Эти несколько страниц находятся в двух главах, из которых одна является предисловием к книге, а другая ее эпилогом. Первая рассказывает о юности Уэйли, вторая перечисляет события, произошедшие с ним по возвращении в Европу, в особенности во время его пребывания в Париже в самые трагические годы Революции.

Наиболее точное представление о первой главе может дать, как мне кажется, сравнение с главой из «Жиль Бласа» или из «Родрика Рендома» Смоллетта, но при условии, что они будут изложены, как и история Уэйли, тем необыкновенно правдивым тоном – одновременно хвастливым и стыдливым, – тоном человека, горящего желанием похвастаться и в то же время вынужденного признать, что еще большие хитрецы, чем он, водили его за нос. Вначале он рассказывает, что, когда ему было шестнадцать лет, его мать для завершения образования сына отправила свое чадо во Францию под присмотром наставника, рекомендованного ей как человека, заслуживающего полного доверия. На следующий день по прибытии в Париж наставник предлагает своему воспитаннику сходить с ним в театр, но воспитанник «по некоторым причинам» предпочитает остаться в гостинице. Вернувшись в полночь из театра, воспитатель застает Уэйли «в очень скверной компании». И бедный ребенок с ужасом ожидает выговора, который, как он предполагает, последует завтра утром. Как же был он счастлив, когда наставник, делая внушение, журит его лишь за то, что мальчик создал себе такие хлопоты «из-за пустяка». Эта широта души, – говорит он нам, – «быстро примирила меня с характером моего воспитателя, и с тех пор у нас были наилучшие отношения».

Из Парижа приятели отправились в Ош, где воспитатель когда-то жил, и который был представлен им своему воспитаннику как тот город Франции, где можно лучше всего «изучить французский язык и усовершенствоваться в искусстве верховой езды, фехтовании и танцах». Так что Уэйли снял в Оше[62 - … в Оше…, и ниже: … в Котре, Баньере и Тарбе… – города во французских Пиренеях.] «изящный дом», но – для большего разнообразия – он также снял и другие, в Котре, Баньере и Тарбе. «Все эти дома находились всего в нескольких лье один от другого, и я позаботился, чтобы в каждом хозяйкой стола была фаворитка. Мой наставник, со своей стороны, захотел последовать моему примеру, и взял под свое покровительство красавицу, с которой и посещал мои дома по очереди. И хотя наши вкусы и наклонности относительно прекрасного пола совершенно совпадали, я заметил, что мы лучше понимаем друг друга издалека, нежели вблизи, и с этого момента его визит в один из моих домов служил для меня сигналом перебираться в другой».

Мимоходом автор описывает нескольких особ, с коими ему довелось повстречаться в продолжение более, чем годичного пребывания в Пиренеях: епископа Тарбского, некоего графа де В…, принца и принцессу де Роган[63 - … принца и принцессу де Роган. – Анри Луи Мари де Роган, принц де Гемене (1745-1810), в 1761 г. женился на своей кузине, дочери маршала де Субиз, которая стала воспитательницей королевских детей, прославился тем, что промотал огромное состояние.]. Последние, прослышав о его богатстве, были не прочь отдать одну из своих дочерей ему в жены, но мать Уэйли воспротивилась женитьбе по причине различия религий: я забыл упомянуть, что Уэйли был протестантом и принадлежал к одной из английских фамилий, перебравшихся в Ирландию при Кромвеле[64 - … перебравшихся в Ирландию при Кромвеле… – после казни Карла I в 1649 г. приверженцы англиканской церкви вынуждены были бежать.], а его отец приобрел даже примечательное прозвище «поджигателя часовен». Так что молодой человек, приговоренный к безбрачию, поспешил соблазнить юную благородную особу, кузину графа де В…, и сия новая интрига заставила его поспешно покинуть свои четыре дома в Пиренеях: аббат, дававший ему уроки французского языка, открыл все родителям девушки, и Уэйли публично отхлестал названного аббата на бульваре в Оше, что стоило повесе тюремного заточения. По счастью, обнаружилось, что его жертва являлась фальшивым аббатом, и Уэйли, отсидев несколько недель в заключении, смог отбыть в Марсель, а затем в Лион, где любезные и в высшей степени «благовоспитанные» молодые дамы и господа выиграли у него после попойки невероятную сумму денег. Восхитительная легкость, с которой он расставался с деньгами, принесла ему вскоре европейскую славу, поскольку известно, что два знатных иностранца нарочно приехали из Спа в Лион предложить ему партию в карты. Затем, уже в Париже, он познакомился с очаровательной молодой женщиной, чей муж имел должность при дворе, и эта женщина после недели таинственных встреч вытянула из него пятьсот фунтов стерлингов. Но как можно анализировать рассказ, вся прелесть которого заключена в живописной тонкости оттенков, в поразительной точности описываемых характеров и в постоянном смешении галантных анекдотов с «социологическими» рассуждениями о парижских и провинциальных нравах в последние годы старого режима?

Совсем иной тон повествования в последней главе, где Уэйли рассказывает о своем пребывании в Париже после возвращения из Иерусалима, между 1791 и 1793 годами. Ирландец продолжает совершать – и в том признается нам – множество экстравагантных поступков, более или менее скандальных, но теперь говорит о них с важностью человека, которого до сих пор обкрадывали и обманывали, и полагающего, что отныне он приобрел право отплатить миру тем же. У него появились и новые обязанности. Он еще не женат, но живет супружеской жизнью с молодой женщиной «утонченного вкуса и с добрым сердцем», мисс Кортни, и, кажется, он очень любит ее, так же, как и своих детей от нее. Теперь для них он должен добывать деньги всеми возможными способами. Это чувство, соединенное с естественным развитием его склонности к морализаторству, которую наш искатель приключений всегда хранил в глубине души, придает последним страницам его повествования суровое и сдержанное, немного меланхолическое достоинство, делающее чтение одновременно очень непривычным и очень приятным.

При чтении последней части воспоминаний Уэйли создается отчетливое впечатление, что никогда Париж не был таким веселым, легкомысленным и падким до всевозможных развлечений, как во времена самых острых кризисов Революции. Хотя, возможно, это впечатление возникает благодаря особенностям характера рассказчика; и не удивительно, что такой человек, как он, сумевший потерять деньги, играя в фараон на развалинах иерусалимского храма, нашел способ поправить свое состояние, финансируя игорный дом в Пале-Рояле, в бывшем министерстве юстиции на улице Валуа, в то же самое время, когда проходил процесс над Людовиком XVI. Но Уэйли не только вводит нас в этот притон, где каждую ночь за зеленым сукном встречаются самые известные представители соперничающих партий – в Париже буквально на каждом шагу случай предоставляет ему возможность сыграть в карты, напиться в веселой компании или же целомудренно отклонить авансы какой-нибудь молоденькой обворожительной красотки, будь то аристократка или горожанка, роялистка или санкюлотка. Очевидно, первым следствием революционной горячки было не оживление, а, скорее, высвобождение, устремление на свет божий развращенности, произведенной во французских нравах сотней лет лености и «вольнодумства». Выходя после партии в бассет из Ганноверского Домика, Уэйли становится свидетелем возвращения королевской семьи после драмы в Варенне[65 - … после драмы в Варенне… – неудавшееся бегство Людовика XVI с семьей 20 июня 1791 года.]; в Кафе де Фуа в перерыве между двумя партиями в фаро он узнает подробные обстоятельства казни Людовика XVI.

В книге можно было бы отметить множество весьма ценных для нас свидетельств о людях и событиях эпохи Революции, но они, боюсь, лишатся своей сочности в отрыве от окружающих их ярких описаний, и поскольку я упомянул о возвращении из Варенна и казни Людовика XVI, то и выберу из множества других эти два эпизода, чтобы составилось окончательное представление о ценности «Воспоминаний» Уэйли и об их обычной точности. Вот как описывает он грустный конец драмы в Варенне:

В три часа пополудни я с помощью нескольких louis d'or[66 - Луидоров (фр.).] купил себе место в некоем подобии театра, сооруженного для предстоящего события при входе в Тюильри.

Было приказано соблюдать полнейшую тишину и чтобы никто ни под каким предлогом не обнажал голову. Королевская карета, впрочем, была окружена национальными гвардейцами, образовавшими вокруг нее непроницаемую стену. Приказ, добавлю, не помешал мне при появлении короля приподнять шляпу – смелость, за которую я дорого бы заплатил, если бы какой-то офицер не убедил sans-culottes оставить меня в покое, уверив их, что я всего лишь «сумасшедший ирландец».

В карете вместе с королевской семьей находились два уполномоченных, Барнав и Петион[67 - … два уполномоченных, Барнав и Петион… – Антуан Пьер Барнав (1761-1793), адвокат, депутат, обвинялся в отравлении Мирабо, выступал за сохранение рабства в колониях, на основании найденной переписки со двором обвинен в роялизме, осужден и гильотинирован; Жером де Вильнёв Петион (1756-1794), адвокат, депутат, мэр Парижа, выступал за отрешение короля от власти и за процесс против него, покончил жизнь самоубийством.], у последнего на коленях сидел маленький дофин. Третий уполномоченный, Латур-Мобур[68 - Третий уполномоченный, Латур-Мобур… – Сезар де Фай, граф Латур-Мобур (1756-1831), в 1789 г. – депутат в Генеральных Штатах, в 1792 г. вместе с генералом Лафайетом перешел на сторону противника, был арестован австрийцами, при Бонапарте вернулся во Францию.], находился во втором экипаже. В королевской карете сидели два телохранителя, оба молодые и хороших фамилий. Руки у них были связаны, словно у самых презренных негодяев, а палящие лучи солнца обжигали их лица.

Двадцатого января, накануне казни Людовика XVI, Уэйли увидел, как в Кафе де Фуа вошли два человека, вооруженных саблями и пистолетами, и прокричали: «Кто хочет спасти короля, пусть идут за нами!» Никто не отозвался на этот призыв. На следующий день в девять часов ирландец, «одетый настоящим санкюлотом», находился на площади Революции, которая уже была полна любопытствующими, но когда его вытолкнули к самому подножию эшафота, смелость покинула его, и он убежал в Пале-Рояль. Однако же он пересказал нам то, что ему удалось узнать о трагедии.

В десять часов появился большой корпус пеших и конных солдат. За ними проследовала запряженная двумя черными лошадьми карета, везшая королевскую жертву, ее духовника, члена муниципалитета, двух офицеров национальной гвардии и двух присягнувших священников. Впереди кареты ехал верхом презренный Сантер[69 - … презренный Сантер. – Антуан Жезеф Сантер (1752-1809), предводительствовал батальоном Национальной гвардии, принимал участие в штурме Бастилии, сыграл большую роль в низложении короля, был главнокомандующим Национальной гвардии, как друг и сторонник герцога Орлеанского был заключен в тюрьму, откуда вышел только после падения Робеспьера, в дальнейшем отошел от общественной деятельности.].

Достигнув подножия эшафота, король снял свое платье серого цвета и, окинув толпу равнодушным взглядом, поднялся по ступеням твердыми шагами. Он выступил вперед и захотел что-то сказать, но бой барабанов заглушил его голос настолько, что слышны были лишь слова: «Я умираю невиновным! Я прощаю своим врагам, и да сотворят Небеса так, чтобы Франция…» Тут по приказу Сантера палач схватил короля и привязал к доске. Падение ножа не отделило мгновенно голову от туловища, но палач дожал на нож, и голова упала в поставленную для этого корзину. Тогда один из подручных, служивший когда-то, как мне говорили, приказчиком у торговца вином в Реймсе, схватил отрубленную голову и, обходя эшафот, показал ее народу. Раздалось несколько выкриков: «Да здравствует Нация! Да здравствует Республика!»

Что касается меня, то моя душа до сих пор терзается от горького чувства, из-за того, что – да падет позор на головы этих опустившихся англичан! – некоторые из моих соотечественников, входя в кафе, с самодовольным видом показали мне свои платки, которые им разрешили обмакнуть в королевскую кровь[70 - Речь идет о братьях Генри (1753-1798) и Джоне Ширсах (1766-1798), ирландцах, участвовавших во Французской революции и хотевших воплотить ее идеи у себя на родине. По возвращении на родину Джон сотрудничал в антиправительственной газете и был вместе с братом арестован за участие в восстании, оба брата признаны виновными и казнены.].

Несколько месяцев спустя наш путешественник был уже в Кале, где дожидался возвращения своей любовницы. Там он повстречал одного «французского герцога», жаждавшего весьма настойчиво, как ему показалось, подружиться с ним, но в разговоре «герцог» обнаружил такие крепкие «демократические принципы», что Уэйли решил «взять назад свои обещания, по крайней мере настолько, насколько это возможно сделать, не пренебрегая вежливостью». Однажды ночью, в глубокой тайне, сей герцог постучался в дверь ирландца и признался ему, что он сам и многие из его друзей придерживаются республиканского образа мыслей, дабы лучше служить интересам королевской семьи, а затем спросил Уэйли, не согласится ли тот за тысячу луидоров немедленно отправиться в Париж к некоей особе, «имя которой решительно не может быть открыто». Уэйли извинился и сказал, что может покинуть Кале лишь через два-три дня; таинственный заговорщик, казалось был сражен таким ответом, он объявил молодому человеку, «что из-за промедления в несколько часов провалится большой прожект».

Любопытно было бы узнать подробнее о «прожекте», не состоявшемся, возможно, лишь из-за наличия – в высшей степени случайного – этой ночью в карманах Уэйли достаточного количества денег, предохранивших искателя приключений от попытки заработать тысячу луидоров. Уэйли сообщает только, что «никогда после он не имел известий ни о герцоге, ни о его бумагах». На деле же, он начал охладевать к событиям французской политической жизни, имея намерение переправить в Англию свой весьма доходный промысел коммандитиста притонов. Читатель с удовольствием узнает, что до смерти, последовавшей в 1800 году, Уэйли сумел восстановить состояние и сделаться вследствие этого близким другом принца Уэлльского (он даже, говорят, проиграл принцу одну из своих любовниц), а также выдать свою сестру за лорда и построить великолепный замок.

II. Автобиография немецкого санкюлота[71 - Magister F. Ch. Laukhards Leben und Schicksale, von ihmselbstbeschrieben, с предисловием, эпилогом и портретом, под редакцией Виктора Петерсена, в 2 т. т., ин-октаво, 1908 г. (Прим. автора).]

Среди бесчисленных человеческих «типов», которые Французская революция внезапно выбросила на поверхность с тем, чтобы уничтожить их чуть ли не на следующий день после появления, среди этой живописной толпы эксцентричных людей и авантюристов всех стран, возрастов и социального положения, призванных сыграть значительную или скромную роль в величественной драме, развернутой перед нами историей, едва ли встречался когда-нибудь такой тип человека – одновременно неожиданный и характерный – , каким был Фридрих Христиан Лаукхард, университетский профессор, ставший солдатом, чьи замечательные «Воспоминания» недавно вернул читателям один ученый немецкий муж. И я не думаю также, что когда-либо второстепенное действующее лицо Революции обнаружило бы перед нами – словно вдохновившись примером Руссо не прятать своих мыслей и поступков – столько откровенной наивности и цинизма, не говоря уж об абсолютной искренности повествования и замечательном таланте рассказчика и портретиста, позволившего ему сделать из своей автобиографии захватывающий приключенческий роман и в то же время дать совершенно неоспоримое и точное историческое свидетельство.

Дважды, в 1792 и в 1795 годах, Лаукхард предпринял у издателя в Галле публикации подробных рассказов о самых знаменательных событиях своей необычной карьеры. Первая часть его «Воспоминаний», целиком посвященная описанию детства и долгого пребывания в полудюжине немецких университетов, вызвала любопытство и имела определенный успех не только из-за своих собственных достоинств, но и благодаря славе, которую мгновенно принес автору странный и безрассудный поступок, одним прекрасным днем превративший этого ученого мужа в простого солдата прусской армии. Вторая же часть, повествующая о кампаниях, в коих участвовал экс-профессор – сначала в немецкой коалиции против Франции, потом во французской республиканской армии и, наконец, тоже во французской армии, но уже эмигрировавших роялистов, – эта часть в 1795 году прошла почти незамеченной немецкой публикой из-за событий, тревоживших ее в то время[72 - …прошла почти незамеченной немецкой публикой в 1795 году из-за событий, тревоживших ее в то время. – Речь идет о Базельском мире, заключенном 1795 году между Францией и двумя из участников антифранцузской коалиции: Пруссией, признавшей переход к Франции левого берега Рейна, и Испанией. Базельский мир положил начало распаду коалиции.]. Потом эти книги погрузились в вековое забвение, хотя основные энциклопедические словари и продолжали упоминать о странном человеке, написавшем их. Посему нельзя не выразить большой благодарности господину Виктору Петерсену за то, что он извлек «Воспоминания» из небытия, осуществив краткое и отлично выполненное издание, с интересной биографической справкой и с еще более интересным гравированным портретом автора, где большой покатый лоб, острый нос, ироническое и чувственное выражение губ подкрепляют впечатление, создавшееся после чтения «исповеди» Лаукхарда, об уме и характере этого ученого, остряка и плута. Опираясь на это издание, я попробую изучить биографию Лаукхарда, особо обращая внимание на страницы, наиболее относящиеся к истории Революции. Но, впрочем, в представленных господином Петерсеном двух томах нет ни одной главы, которая не содержала бы в изобилии интересные истории, оригинальные, зачастую замысловатые рассуждения и заставляющие задуматься откровения одного из самых сложных и противоречивых людей, обнажавших когда-либо перед нами свою душу.

I

Фридрих Христиан Лаукхард родился в 1759 году в Нижнем Палатинате[73 - … в Нижнем Палатинате… – Нижний Палатинат (Рейнский Пфальц), историческая область на юго-западе современной Германии.], в небольшом городке Вендельсхайме, где его отец был лютеранским пастором. Но эта профессия, которой отец нашего героя остался верен до самой смерти – к вящей радости своей паствы – , отнюдь не помешала ни его неверию в Бога, ни воспитанию своих сыновей в неверии, хотя он и хотел видеть их священниками и не допускал мысли, что они могут избрать профессию, отличную от отцовской.

Мой милый и добрый батюшка, – рассказывает Лаукхард, – очень отличался – не ища в том славы – от большинства протестантских пасторов Палатината. В молодости он усердно учился и с особым воодушевлением изучал труды Вольфа[74 - … труды Вольфа. – Кристиан Вольф (1679-1754), немецкий философ-идеалист, популяризатор идей Лейбница. Философия Вольфа господствовала в немецких университетах вплоть до появления «критической философии» Канта; Вольф преподавал в университетах Галле и Марбурга, в числе его учеников был Ломоносов.]. Он частенько признавался мне, что метафизические принципы этого ученого однажды, в счастливый час, привели его к потере всякой веры в основные догмы лютеранской теологии. Позже, продолжая учиться и размышлять (чего не делало большинство его собратьев), он критически пересмотрел все утверждения катехизиса и все отверг как несовместимые со своими философскими воззрениями. Наконец, он натолкнулся на еретические труды Спинозы, сделавшие его ярым пантеистом.

Сей «милейший» священник, упрекаемый сыном только в излишне большой терпимости по отношению к католикам, присовокупил к религиозному неверию страсть к алхимии, и поэтому, не имея времени постоянно заниматься воспитанием детей, передал их на попечение одной из своих сестер, доброй, немного глуповатой старой деве, которая, обладая неуемной тягой к выпивке, приучила племянника с десяти лет пить вино и водку, в то время, как добряк-мельник и молоденькая служанка принялись приобщать его к другим удовольствиям, еще более продвинувших его в нравственном приобщении к будущей профессии пастора. Но ранняя развращенность, на всю жизнь сделавшая из Лаукхарда пьяницу и бабника, с детства сопровождалась неуемной жаждой знаний, которая заставляла его проглатывать все попадавшиеся на глаза книги. Также принесли пользу и получаемые время от времени отцовские уроки на самые различные темы, за исключением одной – катехизиса: его пастор Лаукхард не только не преподавал своему отпрыску сам, но и запретил изучать в соседней школе, куда отправил его учиться.

Фридриху Лаукхарду было около восемнадцати лет, когда, блестяще завершив «классическое образование», он поступил в Гиссенский университет, ставший первым среди учебных заведений, где должна была пройти вся его молодость. Несмотря на незнание катехизиса и выставляемое напоказ неверие куда более решительное и непримиримое, чем у его отца, он записался в Гиссене на теологический факультет так же, как затем в Гейдельберге, Йене и Галле, – и всюду ценился учителями за ум и высокое качество своих «диссертаций», а у товарищей вызывал единодушное восхищение богатым опытом выпивохи, игрока и организатора злых шуток, направленных против горожан. Правде, иногда он пытался расстаться с университетской жизнью с тем, чтобы занять пасторскую должность, добытую благодаря неустанным хлопотам отца, но вскоре пьянство, галантные похождения и слишком явная неумеренность его «вольтерьянства» лишали новоиспеченного пастора места, полученного с таким трудом. И юный теолог спешил вернуться к милому его сердцу существованию студента, перешедшее однажды, после выдержанного с блеском экзамена на звание «магистра философии», в бытие университетского профессора.

В Галльском университете, бывшем в те времена одним из самых больших и известных университетов Германии, «мэтр» Лаукхард занял с первых же месяцев 1783 года положение, которому могли бы позавидовать многие из его бывших однокашников. Его лекции по древнееврейскому и древнегреческому языкам, по истории Церкви привлекали к нему много платных студентов; его литературные труды сделали его имя известным широкой публике; один из самых уважаемых людей старого университетского города, доктор Землер[75 - … доктор Землер… – Иоганн Саломон Землер (вторая половина XVIII в.), немецкий теолог и алхимик, автор многочисленных трудов, среди которых «История розенкрейцеров», наиболее полное исследование о них.], почтил его своей дружбой. Этот доктор – и пастор – и сам был любопытным примером того состояния анархии, в которую погрузилась протестантская теология во второй половине XVIII века под влиянием французских энциклопедистов: великолепно образованный, посвященный более, чем кто-либо из его современников, во все тонкости экзегезы и восточной филологии , он исповедовал подобие христианского деизма, состоявшего в прославлении моральных принципов Евангелия и в недопущении в религию ничего сверхъестественного, – и вместе с тем он был очень хорошим человеком, образцом бескорыстия и милосердия, всегда готовым простить шалости своего молодого друга, ценя более или менее остроумные замечания последнего в адрес лютеранского катехизиса и его защитников.

Но ни советы доктора Землера, ни пример его добродетелей не смогли одолеть совсем не «магистерские» привычки Лаукхарда, приобретенные им в результате долгих лет пребывания в кабаках, притонах и прочих злачных местах Гиссена и Гейдельберга, а затем Майнца и Страсбурга, где – я забыл добавить – начинающий теолог в компании баварского дворянина и иезуита-расстриги удовлетворял свою жажду вина и «вольнодумства». То почтенные профессора Галльского университета огорчаются при известии о том, что их нового коллегу подобрали мертвецки пьяного на улице Йены, то проходит слух, что университетский цензор запретил «мэтру» Лаукхарду публикацию романа, оскорбляющего известных и уважаемых жителей города. Дабы избежать отеческих упреков доктора Землера, Лаукхард, которого сей ученый муж поначалу принял в своем доме, переселился в гостиницу, пользовавшуюся очень дурной славой – и тут же родители большинства его учеников запретили своим отпрыскам брать у него уроки и даже посещать публичные лекции профессора, который, казалось, задался целью подавать плохой пример. Кроме того, переезд был предпринят с целью избежать уплаты долгов по прежнему адресу, ставшему в конце концов хорошо известным, поскольку и его начальники и добряк-отец начали в изобилии получать гневные письма его кредиторов. Так что профессорская карьера Лаукхарда становилась не только все более и более трудной, но и грозила завершиться вскоре катастрофой. Этим мы и можем объяснить – хотя бы отчасти – странную и неожиданную мысль, пришедшую ему в голову на исходе 1783 года: навсегда оставить поприще ученого и за скромное жалованье в восемь луидоров поступить солдатом в прусскую армию.

Напрасно родственники, вчерашние коллеги и даже новые начальники пытались отговорить его от подобного, весьма странного, поступка: слух о новой выходке «мэтра» Лаукхарда приумножил его славу, что более других причин повлияло на его намерение совершить этот безрассудный поступок. Возможно, экс-профессор, в конечном итоге, и не очень-то жалел о переменах в своей жизни: новые начальники-офицеры предоставили ему много свободного времени, кредиторы не могли до него дотянуться, и молодой солдат, освобожденный от груза прежних обязанностей, мог, как когда-то, с приятностью делить свой досуг между выпивкой и учеными занятиями. Взамен университетских лекций другие уроки восполнили недостаток его ежедневного заработка, издатели заказывали ему небольшие произведения, укреплявшие его репутацию писателя. Лишь несколько раз покидал он Галле для того, чтобы принять участие в маневрах, но эти редкие «повинности» совсем его не огорчали, поскольку давали возможность приблизиться к важным особам, у которых он не упускал возможности вытянуть талер-другой и над которыми в то же время потешался, наблюдая их пороки и чудачества. В 1790 году из-за возникших напряженных отношений между Пруссией и Австрией[76 - В 1790 году из-за возникших напряженных отношений между Пруссией и Австрией… – Иосиф II, австрийский эрцгерцог, имел намерение овладеть Нижней Баварией и Оберпфальцем, план не удался благодаря вмешательству Пруссии.], его полк получил приказ направиться в Силезию, но почти тотчас же был заключен мир, и главным результатом этой кампании для Лаукхарда стало то, что ему представилась возможность в течение продолжительного времени с большим удовольствием обследовать все увеселительные заведения Берлина, и его «Воспоминания» оставили о них множество забавнейших и наивно-бесстыдных в своем реализме описаний и анекдотов. Именно в Берлине наш искатель приключений познакомился с герцогом Фридрихом фон Брунсвиком[77 - … с герцогом фон Брунсвиком… – Фридрих фон Брунсвик (1735-1806), прусский генерал, во время Французской революции считался одним из лучших генералов Европы, командовал объединенными австро-прусскими оккупационными войсками.] который, прослышав о его обстоятельствах, попросил Лаукхарда перерассказать несколько историй из своего дневника, и тот написал на французском языке «Отрывки из дневника прусского мушкетера во время кампании 1790 года», присовокупив к сему прекрасную оду на латыни, сочиненную специально в честь юного принца, и, возможно, именно «вознаграждение», полученное за этот ученый дар, способствовало «весьма опасной болезни», чуть было не помешавшей несколько дней спустя нашему солдату покинуть с полком Берлин.

Вернувшись в Галле, Лаукхарду удалось завязать тесную дружбу с бывшим францисканским монахом по имени Бишпинк. Сей Бишпинк, преподавая некогда философию в одном из монастырей своего ордена, вдруг заметил ложность положений, излагаемых своим ученикам, – и в тот же миг превратился в злейшего врага христианских догматов. Он сбежал из монастыря и открыл в Галле книжное дело, специализируясь по преимуществу на публикации и продаже антирелигиозной литературы, но, судя по всему, порнография не была совсем чужда экс-монаху, так как в 1791 году он заказал своему другу Лаукхарду первую часть его «Воспоминаний», содержащую в основном рассказы о любовных похождениях автора в родном городке и в университетских центрах, где тому довелось жить. Произведение, как я уже говорил, появилось в 1792 году и имело замечательный успех, но к этому времени автор был вынужден окончательно оставить спокойную и удобную жизнь в Галльском гарнизоне, дабы на полях сражений в Вальми и под стенами крепости Ландау начать вторую часть своих приключений.

II

Выступив из Галле 15 июня, полк Лаукхарда прибыл 9 июля в Кобленц[78 - … в Кобленц… – в 1791 году прусский город Кобленц, находившийся недалеко от французской границы, был центром контрреволюционной эмиграции, возглавляемой братом Людовика XVI графом д’Артуа.], где собралась праздная и шумная толпа французских эмигрантов. Прусский генерал, опасаясь дезертирства, запретил своим подчиненным посещать иностранцев, поскольку в эмигрантских войсках уже находилось большое число солдат из других полков. Но Лаукхард с первых же дней почел своей обязанностью не выполнять предписания, так как был слишком счастлив от представившейся возможности продемонстрировать в элегантных кафе, переполненных эмигрантами, и свои познания во французском языке и прибыльное умение играть во все карточные игры. По его описаниям морального разложения, существовавшего в Кобленце и окрестностях во время пребывания там эмигрантов, можно догадаться, что он не преминул извлечь из этого для себя большое удовольствие и некоторую выгоду. К тому же он не скрывает, что об их развращенности он слыхивал из уст «девиц» Кобленца. Его интонация добродетельной горечи не может ввести в заблуждение, и мы видим, он охотно продолжил бы свое исследование эмигрантского бахвальства, мотовства и бесконечных «галантностей», если бы коалиционная армия, где он состоял, не двинулась маршем к Триру, Люксембургу и французской границе.

Никогда, – пишет он, – я не забуду день, когда мы впервые ступили на французскую землю. Утром, перед тем как мы покинули наше расположение, стояла теплая и безветренная погода; пройдя две мили, мы вынуждены были остановиться и пропустить кавалерию и артиллерию, во время этой остановки на нас обрушился страшный ливень, холодный и пронизывающий, из-за которого мы с трудом продвигались вперед. Наши ряды опять смешались, и мы стали лагерем около деревни под названием Бреэн-ла-Виль, всего лишь в миле от германской границы.

Дождь все лил и лил не переставая, а так как плохое состояние дороги замедляло продвижение обоза, мы вынуждены были долгое время оставаться под открытым небом, под проливным дождем, промочившим нас до костей. Каких только ругательств не пришлось услышать от офицеров и солдат!

Примерно через час нам приказали отправиться в соседнюю деревню за дровами и соломой, а другие принялись заготавливать корм лошадям. Естественно, делалось это, как обычно делается во вражеской стране: наши солдаты срезали и вырвали с полей всю пшеницу; нескольких мгновений было достаточно, чтобы превратить в пустыню поле, с которого восемь или десять деревень надеялись получить урожай, питавший бы их в течение всего года. Но более ужасны были сцены, происходившие в деревнях. Ближе всего к нашему расположению находилась вышеназванная Бреэн, прекрасное местечко, где жил недавно «королевский бальи». Бегом, чтобы согреться, я с другими солдатами отправился туда под предлогом заготовления дров и соломы. Но прежде, чем заняться этим, большинство моих товарищей обследовало дома и унесло из них все, что можно было унести: белье, одежду, провизию и многое другое для себя или для продажи.

Мужчины из окрестных деревень ушли, оставив жен, видимо, полагая, что те имеют больше шансов вызвать сострадание у завоевателей. Но грубый солдат не испытывает большого почтения к прекрасному полу, особенно во вражеской стране…

Наконец, когда уже спустилась ночь, мы увидели свой обоз. Мы быстро поставили палатки и растянулись на соломенных тюфяках, страшно промокшие и все покрытые грязью. Ночью солдаты, оставленные в карауле, покинули свои посты и опять пошли грабить соседние деревни.

Двадцатого августа герцог фон Брунсвик, командовавший совместно с королем Пруссии[79 - … с королем Пруссии… – Вильгельм Фридрих II (1744-1797), прусский король с 1786 г., из династии Гогенцоллернов, в 1792 году заключил военный союз с Австрией против революционной Франции.] захватнической армией, приблизившись в сопровождении небольшого экскорта к крепостным стенам Лонгви[80 - … к крепостным стенам Лонгви… – крепость Лонгви была взята герцогом фон Брунсвиком 23 августа 1792 года.], потребовал, чтобы гарнизон сдался без боя. Сначала комендант крепости не хотел подчиняться, рассчитывая на прочность старых стен Вобана[81 - … прочность старых стен Вобана… – Себастьян Лепрестр, маркиз де Вобан (1633-1707), инженер, маршал Франции, построил пояс укреплений на севере Франции и вдоль морской границы.] и надеясь на скорую подмогу извне. Но жители Лонгви, едва услышав выстрелы и стремясь сохранить невредимыми свои дома, заставили его капитулировать, – таким образом, первым воинским подвигом Лаукхарда стало победоносное вступление в этот маленький лотарингский городок. Однако ж наш философ полагал, что взятие Лонгви и Вердена «имело ужасные последствия для немецкой армии, поскольку если бы французы показали себя более стойкими и нанесли бы побольше вреда противнику, то он не смог бы далее двигаться по неприятельской земле, как это случилось, или, по крайней мере, должен был бы принять дополнительные меры предосторожности для обеспечения своей защиты».

В Лонгви Лаухард все же имел возможность оградить себя от грядущих лишений: герцог фон Брунсвик, «обнаружив, что лавки крепости полны провизии», приказал выдать своим солдатам огромные рационы «табака, водки, сала, копченого мяса и так далее». Но куш был бы гораздо больше, если бы ответственные за распределение офицеры не утаили бы для себя всевозможные вещи и не перепродали бы их старьевщикам. В частности, Лаукхард сокрушается, что из множества пар чулок, которые «высокочтимый герцог» приказал раздать солдатам, он не получил ни одной.

После десятидневного отдыха в Лонгви немецкая армия двинулась на осаду Вердена, и, как и в Лонгви, местные жители не замедлили капитулировать, несмотря на героическое противостояние коменданта Борепера[82 - … немецкая армия двинулась на осаду Вердена, и … местные жители не замедлили капитулировать, несмотря на героическое противостояние коменданта Борепера. – Верден был взят герцогом фон Брунсвиком 2 сентября 1792 года. Николя Жозеф Борепер (1738-1792), после принятия муниципалитетом Вердена решения о сдаче Верденской крепости застрелился.]. Здесь тоже были богатые лавки, и Лаукхард , наученный опытом Лонгви, где щепетильность и подчинение дисциплине помешали ему взять свою долю добычи, не упустил случая и хватал все, что попадало в руки. «Часто, – рассказывает он, – я угощал вином и водкой моих соседей по палатке; и однажды мне перепала совсем новая офицерская шинель, я продал ее лейтенанту за четырнадцать талеров, хотя одни только золотые галуны стоили дороже. Если не возьму я, возьмет кто-то другой! – отныне этот довод стал для меня почти всегда правилом поведения».

В затяжной дождь прусские войска выступили из Вердена навстречу неприятелю. Из-за нехватки лошадей и фургонов, они должны были оставить часть провизии позади. Продвижение по топким дорогам было таким медленным, что – как со своей обычной откровенностью признался Лаукхард – только лень и упадок сил помешали ему в тот момент «перейти на сторону французов». Нарисованная им картина похода вплоть до сражения при Вальми[83 - … до сражения при Вальми… – 20 сентября 1792 года при Вальми французские войска одержали победу над прусскими войсками, и Франция избежала иностранной интервенции.] совсем не похожа на ту, что оставил нам автор «Вертера» и «Фауста», участвовавший в той же кампании, находясь в ближайшем окружении прусского короля и немецких принцев; но оба описания правдивы, и мы вынуждены принимать в расчет и то и другое свидетельство. В то время как Гете с изяществом и точностью великолепных оценок рассказывает о приготовлениях к битве, наблюдая их из палатки командиров, Лаукхард показывает это с точки зрения изможденных и голодных солдат, всегда готовых возмутиться приказами офицеров и не очень хорошо представляющих себе, должны ли они ненавидеть или восхищаться «патриотами», с которыми их заставляют сражаться, да еще испытывающих суеверное почтение к королю и принцам, к тем, кто – как некоторые из солдат совершенно серьезно полагали – был совершенно неуязвим для пуль. И их товарищ и историк Лаукхард, в своем двойном качестве бывшего профессора и «философа», с большим трудом прощает им и этот, еще один, предрассудок.

О подробностях же операции при Вальми Лаукхард почти ничего не сообщает: до его полка, расположенного далеко от места сражения, долетело лишь несколько случайных пушечных ядер. Но сам он, несмотря на презрительное отношение к дурацким идеям других солдат, однако, «очень порадовался», наблюдая, с какой отвагой король Пруссии в сопровождении пяти или шести генералов расположился на самом видном месте, куда без конца летели вражеские пули. С другой стороны, он уверяет, что Дюмурье[84 - … Дюмурье… – Шарль Франсуа Дюмурье (1739-1823), французский генерал и политический деятель, был министром иностранных дел в составе жирондистского кабинета, после падения монархии назначен главнокомандующим Северной армии, победитель сражений при Вальми и Жемаппе, впоследствии обвинен в измене и вынужден был бежать к австрийцам, жил в эмиграции в Англии.], «если б захотел, нашел бы возможность принести больший урон немецкой армии», и добавляет, что таково также мнение короля Прусского и герцога фон Брунсвика. Действительно, после «приблизительно четырехчасового взаимного артиллерийского обстрела» побежденные начали спокойное отступление, но за ним последовали тяжелые дни, когда голодные, измученные, упавшие духом солдаты шли под ветром и дождем, постоянно боясь натолкнуться на этих ужасных «патриотов», которых вовсе не жаждали увидеть вновь.

К сожалению, невозможно пересказать здесь все, что говорится в «Воспоминаниях» Лаукхарда об обстоятельствах отступления, как, впрочем, невозможно вкратце изложить главы, где наш герой описывает свое новое пребывание в Лонгви, вступление в отвоеванный у французов Франкфурт и все приключения во время памятных зимы и весны 1793 года. И все же я попытаюсь пересказать два-три характерных эпизода из этих глав.

Первой заботой жителей Франкфурта после ухода республиканской армии было продемонстрировать свою радость, уничтожая всякие следы недавнего пребывания французов. «В кафе биллиардные маркеры, у которых до этого в ходу были французские термины, вдруг сразу стали подсчет очков на немецком; мамзели решили именоваться молодыми дамами, слова toilette, pique, cCur, carreau[85 - Туалет, пики, черви, бубны (фр.).], были заменены, часто неуклюже. Журналисты дружно объявили, что, единственно страх гильотины заставлял их подавлять свое чувство патриотизма, когда они принимали героя Кюстина[86 - … героя Кюстина… – Адам Филипп, граф де Кюстин (1740-1793), французский генерал, в 1792 г., командуя французскими войсками на Рейне, занял Шпейер, Вормс, Майнц, Франкфурт, но но прусские войска вновь заняли два последних города; обвиненный Конветом в том, что не удержал Майнц, был приговорен к смерти и казнен.] и его солдат.» С другой стороны, в деревнях в окрестностях Майнца крестьяне признавались, что с воодушевлением встречали захватчиков, но лишь потому, что вообразили, будто французы, тоже католики, прибыли по приказу папы для обращения протестантов в свою веру.

Когда пришло известие о казни Людовика XVI, Лаукхард, пьянствуя в кабаке Хёхста, посчитал своим долгом отреагировать на это событие и обратился к приятелям с длинной и напыщенной речью, где, сравнивая процессы над тремя государями, приговоренными своими подданными к смерти, – Агисом IV, Карлом I Английским и Луи Капетом[87 - … государями, приговоренными своими подданными к смерти, – Агисом IV, Карлом I и Луи Капетом… – Агис IV (ок. 262-241 гг. до н. э.), царь Спарты с 245 г., провел ряд реформ для улучшения полождения граждан, был обвинен в стремлении к тирании и казнен; английский      король Карл I был низложен и казнен в ходе английской буржуазной революции; Людовик XVI (1754-1793), король Франции в 1774-1792 гг., из династии Бурбонов, свергнут в результате восстания 10 августа 1792 г.; осужден Конвентом и казнен.], – пришел к заключению о полной законности приговора последнему. Его речь была настолько ученой, витийство настолько неожиданным у пьяного солдата, что оратор должен был повторить ее на следующий день перед группой офицеров, – это позволило ему получить новое «вознаграждение», сопровождаемое увещеванием умерить своей неуемный «либерализм».

14 апреля полк выступил на подмогу осаждающим Майнц. Место, где располагались Лаукхард и его товарищи, и французское расположение разделялись только рвом, и противники частенько могли переговариваться; «Воспоминания» предоставляют нам удивительные образчики диалогов, которые велись там. «Послушай-ка, чертов патриот, – начинал, к примеру, прусский солдат, – ты скоро отправишься на гильотину?» – «Ну, ты, проклятый прислужник тиранов, когда твой капрал своими шпицрутенами сделает тебя хромым?» – «Ну и собаки же вы, вы убили своего короля! Вас всех в наказание нужно отправить в ад!» – «Если вы не будете дураками, вы зададите такую же колотушку всем тиранам! Это сделало бы из вас людей, а сейчас вы только подневольные животные, заслуживающие удары хлыста, которым вас охаживают!»