Война Цветов

Тео почувствовал себя садистом, смакующим жуткие подробности, и занялся микрофишами.

Он нашел целых две статьи – больше, чем ожидал. Одна из «Экзэминера» начала семидесятых, другая – некролог.

Одолевая первую в непривычном негативном изображении, Тео с удивлением осознал, как грустно ему из-за того, что Эйемон в самом деле умер. Было бы куда удивительнее, будь он жив. Статья подтверждала догадку Тео – Эйемон действительно родился в конце девятнадцатого века, и теперь ему уже за сотню перевалило бы, но за последние недели Тео очень сблизился с ним. Статейка из серии «встречи с интересными людьми» сопровождалась снимком Эйемона «у себя в кабинете» – тоже негативом, где было трудно что-либо разобрать. Эйемон выглядел стройным, подтянутым, моложе своих тогдашних семидесяти лет, но это впечатление могло быть обманчивым.

При некрологе, очень кратком, фотографии не имелось – Эйемон Дауд был для этого недостаточно важной персоной. Интересно, кто его написал? Может быть, мать решила почтить дядину память, получив деньги? Она там упоминалась.

Эйемон А. Дауд, 76. Путешественник

Эйемон Альберт Дауд, объехавший в молодые годы весь мир, а зрелые посвятивший воспоминаниям о своих путешествиях, скончался 30 апреля в своем доме в Сан-Франциско, в возрасте 76 лет.

Мистер Дауд, сотрудничавший с географическими журналами и с нашей газетой, а также выступавший в библиотеках и школах, впервые вышел в море пятнадцатилетним мальчиком и до последних дней не утратил своей любви к экзотическим местам.

Далее следовала сокращенная версия записок Эйемона. В конце говорилось, что об усопшем скорбят «его племянница Анна Дауд Вильмос из Сан-Франциско и другие родственники в Чикаго».

Тео откинулся назад, глядя на экран невидящими глазами. «Анна Дауд Вильмос из Сан-Франциско». Звучит так, словно мать родом из аристократической семьи, из тех, что живут на Ноб-хилл.

Итак, старый Эйемон действительно умер. О причине смерти ничего не сказано, но раз это произошло дома, то скорее всего это был удар или сердечный приступ.

Чувствуя себя неудовлетворенным – нет бы порадоваться, что он вообще хоть что-то нашел про свое отнюдь не аристократическое семейство, – Тео пересел за компьютер и продолжил поиски в Интернете. Дополнительной информации об Эйемоне он там не нашел, поскольку ее и не было, зато обнаружил кое-какие места, упомянутые в рукописи. Перед ним открылось обширное поле эльфологии – область знатоков, легковерных, а в основном просто чокнутых, которым больше делать нечего.

Встав наконец из-за компьютера, Тео увидел, что девушка на абонементе ушла – то ли обедать, то ли домой. Ее сменил суровый мужчина со слуховым аппаратом, так что свидание приходилось отложить на неопределенное время.

Он поел в кафе, купил в книжном магазине на Эль-Камино «Белую богиню» Грейвса, «Сказки» братьев Гримм и книгу про «Битлз». Потом зашел в большой спортивный супермаркет, где приобрел фонарь Колмена и карманный фонарик на случай аварии с электричеством. Он задержался около дорогой парки – вдруг зимой в горах будет холодно? – но раскошелиться на такую вещь в теплом сентябре не хватало энтузиазма. У него, в конце концов, есть кожаная куртка, пережившая вместе с ним столько приключений. Ну, «приключений», положим, громко сказано – в тридцать лет многое из пережитого представляется таким идиотизмом, что и вспомнить стыдно.

Тео обнаружил, что слишком долго стоит на месте, купил в винном магазине шесть бутылок «Хайнекена» и в косых предзакатных лучах поехал к себе на гору.

Он сидел с тетрадкой на коленях, заткнув три бутылки за пояс, и его одолевало предчувствие неясной угрозы. Что-то словно надвигалось на него – не рок, это слишком громкое слово, но все-таки надвигалось. В хижине было холодно, но ему не хватало энергии встать и включить обогреватель. Он поднял с пола свою куртку и надел ее.

Книга Эйемона начинала выводить его из себя. Все это очень интересно и даже занимательно: какими бы недостатками ни обладал Дауд как писатель, воображения ему не занимать. Но вся его жизнь в волшебном городе сводится к анекдотам, которые, как и его реальные приключения, заканчиваются ничем. Его книга представляет собой некий странный и, похоже, безнадежно некоммерческий гибрид: с одной стороны, это фэнтези без приключений (во всяком случае, без драконов и темниц, имеющих спрос у малолеток), с другой – путеводитель по местам, куда попасть все равно нельзя. До конца рукописи оставалось всего пятьдесят или шестьдесят мелко исписанных страниц, и Тео теперь просматривал их по диагонали. Интересно, что другие люди делают в такой хороший вечер? Сегодня четверг. Многие, наверное, собираются куда-нибудь, в кино или в бар. Зря он не назначил свидания той девушке из библиотеки. Она так и осталась для него безымянной, поэтому он даже воображаемый диалог с ней не мог построить. Какое имя может подойти такой, как она? Элинор? Элизабет?

Она вполне может оказаться Кэтрин, с его-то счастьем. Это укололо Тео, и он вернулся к чтению. У Эйемона твердая рука – совсем не похоже на стариковский почерк. Он, должно быть, писал это задолго до смерти. Сосредоточиться на тексте было трудно – дневной свет угасал, и за окнами смеркалось.

После описания какого-то пустякового случая в игорном клубе, где снова появился молодой лорд Караденус как-его-там, уже фигурировавший в истории с борделем, рукопись внезапно оборвалась. Через всю страницу тянулась жирная чернильная черта, а за ней шло много пустых листов.

Лишь ближе к концу бросалась в глаза, как черное пятно на снегу, последняя запись, сделанная тем же, но куда менее твердым почерком. Строчки неровные, буквы крупные и торопливые.

Вот и все. Мой рассказ останется неоконченным, ибо такая концовка выше моих сил. Я надеялся, хотя не должен был надеяться, и поэтому все завершилось позором и полным мраком. Я изгнан, и путь назад для меня заказан.

Я думал, что смогу изложить это на бумаге, но нет – слишком все тяжело. Я потерял то, о чем другие люди не могли и мечтать, из-за собственной гордыни, из-за дерзостной отваги, которой даже боги должны остерегаться.

Это походило то ли на исповедь, то ли на сделанное второпях завещание.

Озадаченный и разочарованный Тео перелистал тетрадь назад, но так и не понял, почему Эйемон бросил свои записки. Надо бы вернуться к месту, где он начал просматривать текст кое-как, и перечитать все внимательно, но теперь, когда Тео знал, что конца у этой истории нет, это было уже не так интересно. Он пытался сосредоточиться на вымышленных именах и названиях, но четвертое пиво давало о себе знать, и глаза смыкались. Небо стало свинцово-синим, деревья превратились в тени.

«Надо бы все-таки встать и включить свет», – было его последней сознательной мыслью.

Видимо, он таки сделал это, прежде чем задремать: за окном было черным-черно, однако он различал кухонную стойку, кран и белую панель микроволновки – все это озарял желтый дрожащий свет. Можно подумать, что он напился всерьез, а не ограничился парой-другой пива.

«Надо будет сменить эту лампочку».

Свет, впрочем, шел не от лампочки, а с полки над раковиной и делался все ярче и ярче.

«Пожар?»

Даже эта мысль не смогла поднять его из кресла – Тео точно опутали невидимой, но весомой сетью. Пульсирующий огонек на нижней полке погас, но за секунду до того, как комната погрузилась во тьму, Тео увидел такое, что наконец встал. Нашаривая выключатель, он решил, что все еще досматривает сон и что четыре пива – это все-таки многовато.

«Не надо пить, когда у тебя депрессия, вот что».

Но свет зажегся, а маленькая женщина так и осталась сидеть на полке – полфута ростом и с крыльями.

– Ух ты, гниль луковая, – сказала она, обхватив себя руками, и спорхнула на стойку, трепеща прозрачными крылышками. Босая, с голыми ручками и ножками, она была одета в красное платье, блестящее, как тельце бабочки. – Больно-то как, оказывается.

– О Господи, – простонал Тео. – Что еще мне покажут?

Крошечная женщина хмуро уставилась на него – ужасающе реальная, не блик какой-нибудь и не тень. Короткие морковного цвета волосы – красное платье с ними плохо сочетается, отметил Тео частью сознания, о которой до сих пор не подозревал – и широковатое в скулах личико. Такие обычно конопаты, но если у нее и есть веснушки, то слишком мелкие, чтобы их разглядеть. Вид хмурый, хотя радоваться ей тоже особенно не с чего – Тео самому не очень-то весело.

– Это ведь сон, да? – произнес он с надеждой.

Она потерла коленки и выпрямилась. Он никак не мог привыкнуть к ее росточку. Все равно что смотреть на хорошенькую девушку за квартал от себя, только эта от него в полутора ярдах, и видно ее во всех подробностях.

– Ну, если это сон, то я тоже сплю и в следующий раз собираюсь заказать сон получше. Может, перестанешь глаза-то таращить и предложишь мне наперсток чаю хотя бы? Я вся разбита с дороги.

– Вы... вы фея.

– Умница. А ты смертный, вот и разобрались, стало быть. Так вот, я устала, и настроение у меня поганее некуда – как насчет чайку-то?

«Если это сон, то к чему он? Фантазировать о женщинах – одно дело, но женщины полуфутового роста? Что это говорит нам о вашей самооценке, Вильмос?»

– Слушай, – сказала она, и он увидел, что эта крошка в самом деле измучена, воображаемая она или нет. – Я не гордая, сама бы могла приготовить, только у меня сил нет поворачивать ручки на этой твоей плите.

– Извините. – Он подошел, зажег конфорку, поставил на огонь чайник. Малютка упорно не исчезала и даже протянула ручонки к горелке, чтобы погреть их. – Так вы... в самом деле фея. Не плод моего воображения.

– В самом деле. Не плод.

– Но почему вы говорите... как ирландка?

Она закатила глаза и подула на заслонившую их прядку волос.

– Ох, и туп же ты! Это не мы говорим, как ирландцы, – это ирландцы говорят, как мы, более или менее. Дошло?

Ситуация понемногу переставала быть вопиюще нереальной, но оставалась столь же необъяснимой. Чайник закипел, и фея снова поднялась на полфута в воздух, уворачиваясь от струи пара. Тео, двигаясь как заведенный, достал из буфета два чайных пакетика и две чашки.

– Дерева зеленые, парниша, я столько не выпью. Налей мне немножко из своей.

– А, да. – Он убрал лишнюю чашку и бросил пакетик в другую. Наперстка у него не было, поэтому он достал с полки пробку от «Хайнекена». – Это подойдет?

Она подлетела к нему, трепеща крылышками, как колибри, и понюхала пробку.