– А те, кто ходил по Паласам, не были помешаны?
Резкий голос миссис Стоун заставил всех вздрогнуть и замолчать. Миссис Стоун редко вступала в разговор. Она была ненамного старше их, но никому не пришло бы в голову обратиться к ней по имени, спросить о домашних делах. О ней знали: печатает быстро, без ошибок, никогда не опаздывает, никогда не задерживается, ни во что не вмешивается. Неизменно корректный костюм, безукоризненно уложенные волосы, никакой косметики, подчёркнуто прямая осанка. Всё. И вдруг… В её, как всегда, резком голосе сегодня они услышали что-то… личное, сокровенное. Она и раньше могла вот так, одним вопросом, прекратить любой разговор, но сегодня она продолжила.
– Раньше вы не вылезали из Паласов. Найдите хоть одну, что не бегала туда! Даже вы, Джен, наверняка побывали, не так ли?
– Да, – спокойно ответила Женя. – Была.
– А теперь вы их обвиняете. В чём? Для вас по питомникам, резервациям искали, отбирали. Для вашего удовольствия их маньяками делали. Ну, так и получайте теперь…
Она резко дёрнула каретку. И этот звон обозначил конец разговора, вернее, темы. Больше об этом не говорили.
В конце работы Женя, убирая свой стол, уронила коробочку со скрепками. И Рози стала ей помогать. Остальные, как бы и не заметив этого, продолжали весело собираться.
– Джен, вы… вы не зайдёте ко мне? Поболтаем, – застенчиво предложила Рози.
– Хорошо, – кивнула Женя и добавила. – Только ненадолго. Мне ещё за покупками.
– Ну, по дороге всё и купите, – повеселела Рози.
Это в обычаях их конторы: расходясь с работы, забегать друг к другу «на чашечку» поболтать. К Жене никогда не заходили, но иногда приглашали к себе. С Рози та же история. Месяца два назад Рози набралась смелости и пригласила Женю. Женя согласилась. Так она узнала тайну Рози и познакомилась с Айзеком. Нет, конечно, старого Айзека, доктора Айзека, она знала и раньше. Как и весь город. Но пить с ним кофе за одним столом ей не приходилось. Как и никому из их конторы. И, наверное, вообще в городе.
Эркин засыпал и просыпался в сером мерцающем полумраке. Боль в плече стала глухой и далёкой, только щёку дёргало, да болела от жара голова. И от этого, наверное, звенело в ушах и всё плыло и качалось. И проснувшись, он не мог понять, где он и как здесь оказался, да, если честно, и не пытался что-то понимать. Было одно: он болен, ему плохо, он лежит в каком-то доме. Но на него никто не кричит, его не бьют. Не нужно вставать, можно вообще не шевелиться. И осознав это, он опять погружался в сон-забытье, где уже не было ничего, даже воспоминаний.
Алиса ещё несколько раз подходила к нему. И даже решилась спросить.
– Чего тебе?
Он не ответил ей. Будто и не услышал её. Алиса хотела обидеться, но обижаться на того, кто не замечает тебя, глупо. И она вернулась к своим занятиям.
Алисе так часто приходилось оставаться одной, что она давно ничего не боялась, всё знала и всё умела. Сама в положенный час обедала, сама ложилась спать и вставала. Когда надоедало играть, залезала на подоконник и смотрела в окно. А окон четыре – два в комнате и два на кухне – и можно для интереса пересаживаться с окна на окно, и в каждом что-то интересное.
Вот и сейчас, сидя вместе со Спотти на очередном подоконнике, Алиса разглядывала двор, их калитку, большие ворота, трёх мужчин у ворот и двух собак рядом с ними. Одну из собак, маленькую рыжую, похожую на лисичку из книжки, Алиса видела и раньше. Обычно, она бегала за старичком, что всегда шатался на ходу. Старичок этот был здесь же. А вторую собаку она видит впервые. Большая, серая. Как… как волк. А вдруг это настоящий волк?! Надо его Спотти показать. Она стала протирать запотевшее от её дыхания стекло, когда шум за спиной заставил её обернуться.
Он всё-таки встал. И стоял посреди комнаты. Совсем голый. И шатался. Как тот старичок. Но это было совсем не смешно. Алиса сидела на подоконнике, прижимая к себе тряпичного мягкого Спотти, а он стоял и смотрел на неё. И Алиса вдруг догадалась, что он её не видит. Потом он медленно повернулся и пошёл на кухню. Алиса видела, как он ткнулся в дверной косяк и долго не мог найти ручку. И потом она сидела и слушала, как он на что-то натыкался в кухне, как хлопала дверь уборной, и видела, как он, по-прежнему шатаясь и хватаясь руками за стены, шёл обратно. Ей было всё-таки немного страшно, но и не смотреть она почему-то не могла. И он уже добрался до кровати и лёг, и неловко потянул на себя одеяло, а она всё сидела и смотрела. Потом она осторожно слезла с подоконника и, по-прежнему прижимая к себе Спотти, подошла к нему. Он лежал и шумно дышал. Алисе ещё не приходилось слышать такого. Толстое мамино одеяло сбилось, и он только угол натянул себе на грудь, а больше не смог. И он дрожит. Ему, наверное, холодно. Надо его укрыть. Как это делала мама. Алиса решительно вздохнула и опустила Спотти на пол.
– Сиди здесь, – строго сказала она Спотти. – Я занята, сам поиграй.
Она подёргала угол, но сразу поняла, что так ничего не получится, и решительно полезла на стул, скинула тапочки и перебралась на кровать. Переступая по кровати, она пыталась выдернуть из-под него сбившееся одеяло. А он совсем, ну, совсем ей не помогал. Чуть не плача от досады, она дёрнула с такой силой, что не удержалась на ногах и стукнулась затылком о стенку.
– Вот, из-за тебя всё, – сказала она ему, и он опять ей не ответил.
Всхлипывая от боли, Алиса расправила выдернутый край, набросила на него и уже прямо по нему полезла обратно. Он застонал, но совсем тихо, не страшно. Алиса спрыгнула на пол и подтянула края одеяла. Вот так. Мама ещё бы подоткнула, но она и пробовать не стала, такой он большой и горячий.
Эркин чувствовал, что рядом с ним что-то движется, слышал голос, потом на него наступили, на мгновение вдруг стало больно, но потом опять тёплая мягкая тяжесть накрыла его, и он стал проваливаться в серое беспамятство. Смутно, краем сознания, он ещё понимал, что кто-то укрыл его, и губы невольно шевельнулись благодарностью.
– Пожалуйста, сэр, – сказал рядом тоненький голосок, но это не могло относиться к нему, и он уже беспрепятственно ушёл в забытье, в серое утро после пузырчатки…
…За ним пришёл все тот же надзиратель, Грегори. Отцепил и погнал по коридору в кладовую.
– Получай!
Ему в лицо полетели рубашка и штаны. Он ловил эти вещи и молча быстро одевался. Грубая толстая ткань – домашним ему не быть. Грубые тяжёлые сапоги упали к его ногам, куртка – ну, точно, дворовым работягой теперь. А это что? Портянки? Он их только в питомнике на штрафняке и носил. Ну, ясно, та белая тварь велела ж его на скотную…
– Быстрее! Чего копаешься?!
Он втянул голову в плечи, ожидая удара и быстро обкручивая ступни кусками холстины, сапоги, куртка на плечи, шапка…
– Пошёл!
Он ни разу не поднял глаз и лица Грегори не видел. Только сапоги и руки. Да слышал голос. Не злой. Неужели тогда ночью был Грегори? Зачем ему это понадобилось?
– Вперёд! Да не толкай, олух! Дёргай!
Он послушно дёрнул на себя дощатую дверь и вышел в серый сумрачный день.
– Пошёл, пошёл. Успеешь насмотреться.
Тычок между лопатками указал ему направление. Но он успел понять, что находится на заднем рабочем дворе, а длинное здание без окон – рабский барак.
– Пошёл!
Его привели в рабскую кухню. Во всяком случае, здесь были плита с баками, длинный стол, скамьи и толпа негров за этим столом. От запаха еды у него сразу мучительно заныло под ложечкой. С их появлением в кухне наступила тишина. Негры продолжали молча быстро есть, но он видел, что его рассматривают и взгляды далеко не дружелюбные.
– Тибби! – крикнул Грегори.
– Да, масса Грегори, вот она я, масса Грегори! – вышла из-за плиты толстая негритянка.
– Дай ему ложку, – распорядился надзиратель. – И пусть поест со всеми.
Пока Тибби извлекала откуда-то ложку, надзиратель вышел. Он не сразу это заметил, следя за Тибби и остальными. То, что все оставили еду и теперь уже открыто в упор рассматривали его, не понравилось ему. О вражде между индейцами и неграми он знал слишком хорошо, хотя в Паласах до открытых драк доходило редко. И ни одного индейца не видно, и здесь ему против всех… а драться после пузырчатки тяжело. Тибби встала перед ним с ложкой в руке, широко радостно улыбаясь, и, когда он протянул руку, бросила ложку ему под ноги. Он нагнулся за ней и, краем глаза поймав неясное движение, успел метнуться в сторону. Удар пришёлся вскользь по плечу, да и куртка смягчила. Но когда он выпрямился, перед ним стоял уже другой противник, на полголовы выше, шире в плечах, с мосластыми кулаками, и он быстро шагнул назад, чтобы прикрыть спину. Эх, если б не пузырчатка и голодная боль, он бы показал им всем, а так… лишь бы отбиться.
– Раб? – спросил негр.
– Да, – ответил он.
– Побегал и добегался, краснопузый, – ухмылялся негр. – Щас мы тебе прописку сварганим. Ломка – хозяйское дело. А прописка – наше. Ща мы тебя смажем.
Чего он про побег толкует? За отработочного, что ли, тоже принял? Ну и хрен с ними, лучше, чем за спальника. Ладно, прописка так прописка. Ложку он успел засунуть за голенище, руки свободны.
– Смазать и я могу, – попытался он удержать прописку на словах.
Но кулак уже летел ему в лицо. Он отодвинулся, пропуская удар мимо, и рубанул открывшегося противника под рёбра. Откуда-то вынырнул ещё один, он ударил его не глядя, зная, что сейчас на него кинутся все, а там, кого он успеет вырубить, тот уже не ударит. Его сбили с ног, и он мгновенно свернулся клубком, по привычке закрывая лицо, когда хлопнула дверь. И тут же он остался на полу в одиночестве. Начальственный пинок поднял его на ноги.
– Упал, что ли?
В голосе надзирателя – это уже не Грегори, другой – откровенная издёвка, но он ответил смиренно.
– Да, сэр, упал.