Золото. Том 2

– Ты на войлочном полу родился, а я дочь тысячи поколений царей, потомков Бога Солнца, золотая кровь, и не тебе меня подминать!

Ну, это я вам доложу! И после этого, я не возьму её?! Я прыжком бросился к ней, толкнул ладонями в плечи, прижимая опять к стене и сдирая остатки рубашки, но тут же получил кулаком в подбородок, отрезвляющий, надо сказать, удар, это она не сильно двинула, видно, что умеет приложить и по настоящему.

– Да ты что… – я отпустил её невольно, потирая подбородок.

– Ещё полезешь, зубы выбью! Или глаз! – прошипела она.

– Да ты… Сдурела совсем?! – заорал я и рубанул кулаком в стену над её головой, так, что посыпались мелкие щепочки-пылинки… она и не моргнула – ничего не боится. Любой мужик вздрогнул бы от моего рыка… Пылинки оседают на её и моих ресницах и лице…

И вдруг… у меня даже сердце остановилось на мгновение – я будто увидел её. Как будто только сейчас фата и спала. Вот только сейчас… совершенство красоты и чудо творения… Я задохнулся, потому что и дышать я тоже забыл… Чудо творения, чудо, правда. Не обманывал поэт безвестный. Совершенное лицо, чистый высокий лоб, брови двумя шкурками светлых соболей над необыкновенными глазами, в одном тёмная-тёмная синь, как вечернее небо, когда не зажглись ещё звёзды, такая глубокая, что я ухожу в неё весь душой всей и телом, со всеми желаниями моими и мгновенными, и вечными… а в другом – прозрачная вода родника, светлого совсем, и чистого, прозрачного до дна, только где то дно?.. Тонкий прямой нос, ноздри дрогнули, приоткрылись губы, краснея почему-то, и румянец вспыхнул розой весенней… и пахнет она… Ах ты… совершенство красоты, вся она необыкновенно, невиданно прекрасна, почти нечеловечески, вот я и не понял… привык к обычным людям… поэтому и хватать её взялся, а то и не посмел бы.

Мне волной жара окатило сердце и этим жаром там осталось. И жжёт… Но что это? Я такого не чувствовал никогда…

…В это мгновенье и я разглядела его, когда он остановился вдруг, изумлённо глядя на меня. Весь светлый, золотистый, брови только что хищной птицей взлетели от злости, и вдруг опустились, удивлённо округлившись, свет зажёгся в его глазах, он моргнул, как-то по-детски, приоткрылись удивлённо губы, под золотистой щетиной неотросшей бороды…

И ещё… я ощутила, вдохнула, как дурман, аромат его горячего тела, такой… аромат силы, запах огня… Жар шаром разрастается внизу живота, раскрывая лоно, захотел бы он сейчас, я отдалась бы ему с вожделением, которого не знала ещё, и, сгорая в экстазе… Но он больше не захочет… не захочет… Напугала, дура бешеная…

Провёл только ладонью по моему лицу, смахивая пылинки, едва касаясь, тронул кончиком большого пальца ресницы, будто поцеловал… Не убирай руку, Орлик… Ты – Орлик, даже сокол, рарог, никто не видит?.. Убить ещё хотят… вот такого, ясного, всего из света…

Отяжелели коленки, сейчас упаду… Не уходи… Я не злая, я просто… Я не знаю… не знала тебя…

Он отошёл, глянул ещё раз, молча, из-за плеча, снова, будто желая убедиться в чём-то… и вышел, дрыцнув железками петель и ручки на двери.

Ох… я опустилась на пол, собирая лохмотья рубашки, надо же, выгнала мужа из спальни, «выбью глаз», дура какая… вот привыкла сражаться, чёртова дура… Мужа, которого хочу так, что не могу стоять на ногах… куда пошёл-то?

В царёвы «соты» свои, куда ещё… вот к утру говорить-то будут… сама же и послала его туда, ох, Авилла, что натворила-то?..

…У меня горел и лоб, и чресла и живот и грудь. Сердце горело огнём, кипятком. Я не чувствовал такого никогда, я не знаю, что со мной, куда мне с этим, к ней бы, в эту самую тёплую ложбинку её, там огонь этот остудить или сгореть совсем… Да куда там – «выбью глаз». И ведь выбьет, небось, проделывала не раз…

И что делать, что мне с огнём этим делать? И куда бегу?.. Я опомнился у Агни. Она, надув губы, сложив руки на груди, раздувшейся молоком, фыркнула, увидев меня:

– Что, молодуха ласкать не умеет? Ты ей столько золота, платьев, подарков, а она так и не сделала, как ты любишь?

Я сел на кровать, посмотрел на неё, такую, как я думал, близкую, а она так далеко, не понимает совсем ничего, вон Авиллу знаю час, и поняла, что устал я, и что убить хотят… Хотя, не приласкала, это правда… Но ведь в первый раз видит меня, женщина же она, что же сразу… Вот и шлюха тебе…

Надо же и думать ни о чём не могу другом…

А ведь мне ни разу не отказывал никто. Все рады были услужить царевичу. А родная жена, самая настоящая жена, Богом Солнце благословлённая, с кольцом на руке, отказала, да ещё и врезала и обругала…

С ума я сойду сегодня с бабами этими… Агня продолжает пилить и пилить про подарки что-то снова, что я ничего не дарил давно, может, и правда, давно не дарил?..

Я посмотрел на неё, она на сносях уже и ей и Лилле рожать вот-вот, для чего я пришёл-то? Думал в прежний свой уютный и спокойный мир вернуться? Где меня не пытаются убить, где нет необыкновенных необъяснимых женщин, необычайно близких как никто ещё не был, до сумасшествия желанных и таких недоступных…

Я поднялся. Я этот старый мир не хочу. Я хочу новый, тот, что в тереме остался…

Я направился к выходу, вызвав бурю в Агне, она кричит что-то визгливым голосом, вроде того, что моего сына, а она убеждена, что носит сына, вытравит. Не в первый раз пугает это сделать…

Я иду всё быстрее, почему я спешу? Я хочу опять увидеть Авиллу, мою жену, мою царицу… Ладонь помнит нежную гладкость её кожи… пальцы, звонкую гибкость её тела, а глаза – лицо… опять увидеть… Хотя бы увидеть, всё время видеть, каждый миг…

Я почти вбежал в спальню, она обернулась с кровати, на которой сидела, и сразу поднялась, какая-то простая рубашка на ней, и волосы в косу заплела, сразу вся кажется ещё меньше, чем есть, и моложе, как девчонка…

Я замер на пороге, не похоже вроде, что прогонит… смотрит мягко, глаза не жгут… Нет-нет, греют. Греют глаза и притягивают даже.

– Ты… ты прости меня, Авилла… – проговорил я, как же это хорошо, смотреть на неё…

– Это ты меня прости, Орлик, я… – мягко говорит она.

Я моргнул опять:

– Орлик?.. Ты… Почему «Орлик»?

Она улыбнулась, опустила ресницы, краснея как свёкла:

– Ну… это я… – пробормотала смущённо. – По-моему… По-моему, тебе подходит, ты… такой… ну… Ты… Позволишь звать тебя так? Не рассердишься?

– Дак… – я смутился тоже, что, неужели, правда, понравился я ей? И когда? – не горшком вроде и не собакой… зови, что ж… А я… шлюхой обзывать не стану тебя больше, – хмурясь и смущаясь ещё сильнее, проговорил я, отворачиваясь.

– Я… – она вздохнула, хмурясь и краснея, отводя лицо, – я не шлюха, не было этого, но и…не девушка, Орлик.

– Ну… я знаю. Только… всё равно, прости, не буду, раз… да и… ох…

Я вздохнул, говорим как два дурака:

– Слушай, а… А может спать как-то будем?.. – и спохватился, что она не про сон подумает опять… – Я имею в виду… Я от усталости сегодняшней… А спать царю не в тереме невместно, узнают, что прогнала меня, сама понимаешь… и так со свету сжить хотят.

– Да ещё жена такая дура попалась… – смущённо засмеялась она.

– Хочешь, я у челядинов лягу?

– Не надо у челядинов. Ложись, как положено… Только…

Я посмотрел на неё, вот испытание-то…

– Не буду я, – пробормотал я, опять сгорая от румянца, – насильно не буду, не… не бойся меня. И во сне не нападу, обещаю. А после… ну, потом… когда… Ну… привыкнешь, может? И… если не убьют меня…

Она вздрогнула:

– Это… это я не дам сделать!

Мне так тепло и надёжно стало на душе. Как никогда ещё в жизни не было. Никогда моей жизни ничто не угрожало, никто не желал мне зла, я впервые оказался перед лицом очевидного заговора против меня. Как впервые я по настоящему женат, и впервые ложусь спать одной комнате с женщиной, которую мне нельзя тронуть…

…Но заснул он сразу и захрапел даже. Бедняга, умаялся, однако, сначала все эти испытания, а потом я…

Он лёг на лавку, положив под голову подушку и вытянувшись во весь высокий рост, я долго смотрела на него, потом встала и накрыла одеялом из лисьих шкур, подоткнув под спину немного, хоть немного мягче, а то ни ласк тебе, ни спанья… на постели у меня осталось только льняное покрывало, но я замёрзнуть не боюсь, да и натоплено тут щедро – впору окна открывать.

Горница эта большая, просторная, я люблю такие большие помещения, с тех пор, наверное, как приходилось и за печками, и на полатях под самым потолком спать, теперь мне мучительно в тесноте. Я вижу большую печь, выходящую сюда тёплым поддувалом, лавки вдоль стен, накрытые коврами, стол, с красивой, затейливо вышитой скатертью, так вышивают в Пещерном, много коловратов и берегинь. В каждом городе свои привычки в вышивке, всегда можно понять. Стол уставлен кушаньями, между прочим, и вином, но ни он, ни я о еде и не вспомнили, какая еда, когда драка…

Стены изукрашены рисунками, свивающимися ветками, превращающимися в цветы и листья, в птиц, в сказочных зверей. Это удивительный новодел, таких узоров не было в нашем тереме, а ведь это терем в котором выросла и я, и Дамагой, и Белогор. Все комнаты я тут знаю, и узоров раньше таких не было. Это переплетение наших традиций и сколотов, вон львы с алатырями, древа жизни и птицы, берегини с орепеями и олени… Удивительно, странно и красиво.