Там, где нас нет

Волков смотрел из окна, женщина все кричала, и на тротуаре стала собираться толпа, и в виске стучало все сильней и сильней, и тут он понял, что должен идти вниз.

Беда случилась, и он, Волков, должен ее... принять.

И он пошел «принимать» беду.

На затертом ковре – когда делали ремонт, Сиротин не дал его выбросить, нес какую-то чепуху, что ковер, мол, с ним прошел все прежние работы и он его с собой заберет, когда на пенсию выйдет, – таяла бляшка нечистого снега. От нее свет настольной лампы отражался.

Такие бляшки обычно приносят на подошвах ботинок.

Ну, да все правильно. Снег пошел, теперь все будут таскать его на подошвах до самой весны.

Волков посмотрел тогда на подтаявший снеговой отпечаток и сквозь ломающую кости боль в виске подумал, что к Сиротину, должно быть, кто-то заходил. Должно быть, минуту назад, вот и снег еще не растаял! Кто-то заходил и разговаривал с ним, и Сиротин все еще был Сиротиным, а вовсе не тем неподвижным телом, вокруг которого на тротуаре собиралась толпа и над которым голосила невидимая сверху женщина.

А потом оказалось – нет, никто не заходил.

Волков это очень отчетливо запомнил.

Тот самый, розовощекий, молодой и полнокровный из милиции опрашивал сотрудников, и в результате опроса выяснилось, что к Сиротину в этот вечер никто не заходил.

Выяснилось, что он сидел, работал, хотя время уже позднее было, а потом сигнализация у его машины заорала, и он полез на подоконник, чтоб посмотреть, что там с ней происходит, и в случае чего прямо с восьмого этажа шугануть гопников, которые вполне могли возле нее отираться.

Сиротин очень любил свою машину. Он купил ее по осени и надоел всем невыносимо рассказами о ее необыкновенных ходовых качествах, кнопочках, которые открывают окна, и кнопочках, которые включают печку или, наоборот, кондиционер, что ли!.. Он все рассказывал, как ездил «с супругой» в салон, и она говорила, что надо ту купить, а он, Сиротин, утверждал, что эту, и выбрали именно эту, и он, Сиротин, очень своим выбором доволен.

Никогда раньше у него не было иностранной машины, а теперь вот появилась.

Она появилась, и Сиротин из-за нее взял и вывалился в окно.

Как глупо. Как невыносимо глупо.

Машина стояла почему-то за углом здания, хотя он всегда ставил ее к самому подъезду, заранее приезжал, чтобы место не заняли. Чтобы сейчас увидеть ее из окна, нужно сильно высунуться, чуть не до пояса!..

Ну, вот он и... высунулся.

Нога поехала, рука не удержала, откос алюминиевый, наледь, снег пошел – впрочем, Волков слушал плохо.

– Павел Николаевич, вы слышите?

– А?

Он вдруг очнулся и посмотрел по сторонам.

Сотрудники – все пятеро! – смотрели на него болезненно и жалостливо, как будто он и есть труп.

– Ничего, все в порядке, Маша, – сказал Волков, обращаясь почему-то именно к Даниловой. – И вообще по домам давно пора. Завтра рабочий день.

– Павел Николаевич, давайте я его жене позвоню, – предложила Маша в порыве деятельного сострадания. – Все равно кому-то придется, а у вас вид совсем... неважный.

– Неважный, – согласился Волков.

Он проработал с Сиротиным лет десять и был решительно... не готов к тому, что тот вдруг вот так выпадет из окна. И разобьется насмерть.

Так не бывает.

Или бывает?..

– Я могу позвонить, – предложил Денис. – Езжайте домой, Павел Николаевич!

– Всем спасибо, – сказал Волков чуть громче, чем следовало, и голос его, отразившись от стен, ухнул прямо в лестничный пролет старого московского дома, – Зине я позвоню сам. Никаких действий предпринимать не нужно. Завтра постарайтесь много не болтать.

Подчиненные вразнобой покивали.

Просьба была глупа.

«Болтать» они начнут уже сегодня, как только докурят, проводят домой удрученного шефа и доберутся до своих мобильных телефонов!..

Волков взялся за ручку двери, потянул и остановился, вспомнив про снег на вытертом ковре, прямо в самой сердцевине трудноопределимого пыльного шерстяного цветка.

Кто-то же заходил к Сиротину перед самой его гибелью! И этот кто-то оставил след – бляшку тающего спрессованного снега.

– Ребята, – спросил он с тоской, – а кто заходил к Николаю Ивановичу? Ну, как раз часов около девяти?

Вся пятеро опять переглянулись, и по лицам у них прошла волна сочувствия к шефу, у которого явно появилась какая-то навязчивая идея.

Ничего, кроме сочувствия, Волков не заметил, хотя смотрел внимательно.

– Никто не заходил, Павел Николаевич, – это опять Маша Данилова выступила первой, казалось, изо всех сил стараясь помочь ему в трудную минуту. – Ну, нас же всех спрашивали, кто когда в последний раз его видел! Я днем видела, когда он куда-то на встречу поехал! Я еще спросила – куда это вы собрались, Николай Иванович, сейчас самые пробки начнутся! Туда еще, может, доедете, а обратно точно нет! Новый год на носу, вообще все движение встало!

– Да, я сегодня на работу три часа ехал, – поддержал ее Игорь Осипов. Он всегда и во всем поддерживал Машу Данилову. – Думал, брошу машину к черту и пешком пойду!

– А я...

И они, наверное, заговорили бы о пробках, если бы не Волков, который болезненно морщился от каждого вновь сказанного слова, как будто это были не слова, а гвозди, которые его сотрудники заколачивали ему в череп, и они это в конце концов заметили.

– Я тоже не заходил, – торопливо сказал Денис. – Мне отчет сдавать, я весь день писал и Николая Ивановича вообще не видел...

– А я с ним курить ходил, – вступил Виталий Камаровский. – В коридоре мы встретились, да и пошли на лестницу. Ну, покурили и разошлись. Он к себе пошел, а я к себе.

И они переглянулись с Лешей Рыбалко, который ничего не сказал, а только пожал плечами и покрутил головой. Таким образом, он, очевидно, хотел сказать, что к Сиротину тоже не заходил.

Никто не заходил!..

Что это может означать? Что снег на ковре Волкову померещился, что ли?!

Собираясь домой в темном кабинете – почему-то у него не было сил зажечь свет, – Волков думал, как будет звонить Зине Сиротиной и что станет говорить, и еще он думал почему-то про ковер, с которым Сиротин собирался на пенсию выйти, а Волков ему говорил, что до пенсии они не доживут, у них работа вредная.

Сиротин и не дожил.

Ужасная глупость.