Баушкины сказки
’От сели завтрикать благословясь: Марея гладкая, белоликая д’ пригожая, в уголках глаз толь чуть приметные лучики.
– Эх Марея ты Марея… – И вздохнул старик глыбоко. – ’От скинуть бы годков эд’к полста…
– Да сколь тобе годков, дед’шко?
– Сколь! И кукуша, кады испраш’ваю, уж со счету сбилася… Ты картошки-т с сальцом ешь – всё справней…
– Спасибо, дед’шко, Господь не оставит т’я милостью. – И призадумалась. – А ты сцелишь ли мене, дед’шко?
– Да нешто ты хворая? Ум за разум зашел, эка невидаль. То Господь выправит. Ну, спасибо, отец, за хлеб-соль. – И смёл с бородищи крошечки. – Сыта, Марея, что ль?
– Сыта, отец. – А сама сидит – не двигнется. – Так что же мене делать, отец?
– Работать пойдем. За работою и сцелишься, даст Господь! – А Марея стоит – опустила руки-то.
– Пустота, дед'шко, такая пустота унутре, ин посас'вает под ложечкой. А сама я вся ’от что кринка разбитая…
– Знамо дело, дочка, сосёть. И мене, бывает, посас'вает. Так сейчас тачку в руки – и пошел камни таскать.
– Какие камни, дед'шко?
– Знамо дело, каки. На-ко 'от телогрею, Марея, д' рукавицы ватные, д' тачку бери – и так сколь времечка уж утеряно…
Обрядилась Марея в одёжу нехитрую, тачку в руки – и побрела за дед'шком. 'От бор миновали шажок за шажком – вышли на реку, а там каменьев видимо-невидимо: большущие, неотесанные… А она, Марея-то, покуд'ва ишли, всё слезьми обливалася: не того дожидала, мол, ейна душенька-т… И на что плетется, мол, в телогрее д' ишшо тачку ташшит за собой? И на что послушалась дед'шка? И на что это всё, Господи, вся эта жизня разбитая, проклятущая?..
А как каменья те увидала, крепко призадумалась…
Дед'шко, поди ж ты, и слова не сронил, покуд'ва брели чрез бор, и не обернулся на Марею нисколечки…
– Это ж кто каменья те поразбросал, дед'шко?
– Знамо дело, хто, – похохат’вает. А сам ухватил самый что большущий камень – и в тачку ташшит: там довольнёшенек! И второй туды, и третий… Марея поглядела: никуды не кинешься, потому взялся за гуж – ’от за камень и ухватилася, а тот не дается, высклизнул. – Нич’о, дело сдвигнется. – И подсобил ей, Марее-то: она уж и голову было повесила.
И таскали они каменья те чрез бор, и клали в кучу большущую возля лачужки дед'шкиной. А на что таскали-то?..
– А дом изладим, как на что? Вишь, моя-т изба совсем стала никудышная! Это ж надо, Господь подмогу послал! – И мигнул Марее глазком. – Потому на все Его воля, Вседержителя!
– Стало, сгодилась я тобе, дед'шко? – А сама глаза опустила долу, сронила слезу.
– Знамо дело, сгодилась. А толь не горюй: всё само собой сложится.
– Д’ я не про то, дед'шко.
– И я не про то… Нешто камень тот не чаял под небесье завихриться каким соколом? Аль 'от хошь сосёнка та: тож небось удумала обернуться девицей, пошто тады смолою-т плакала?.. – И погладил седую бородушку, пуще того иньем посребрёную. – Ты камень-т клади-клади: разговор разговаривай, д' промеж тем и дело знай… – И поташшились сызнова.
Так и день прошел. Вечерять сели уж затемно: в брюхе ин звенит, потому тех картох, кои в полдень поели с хлеб'шком, уж и след простыл. Дед'шко с печи чугунок каши вынул: гречная, с сальцом, дух на всю избу – Марея-т, гляди, эвон разрумянилась.
– Ты хлеб бери. Потому без хлебышка и каша пуста. – И оттяпал Марее ломоть не ломоть. Та ест, толь и свист стоит. – Завтрева чуть свет работать примемся. На-ко 'от, чаю-крепчаю испей. – И нолил снадобья в плашку большущую.
– Погоди, дед'шко, – а задышала-то, – я сказать тобе что хочу-т…
– Пей-пей. – Та хлебнула д' в сон и провалилась, что в перину пуховенну. – Знаю я, девка ты не девка, всё про всё. – И сымал с ей одёжу работную, и обряжал ей в рубаху суконную, а на груд'шки пышные д' на ноженьки гладкие толь и глянул что разок – и ни-ни более. – Эх Марея ты Марея… – И задул свечу, и пошаркал к постеле своей стариковской впотьмах.
А утром раным-рано ощерился, ноги в пимы – и пошел печь топить д' водицу носить – всё, как и положено. А Марея глаз-то продрала – да и ахает на всю хату: потому, мол, ни ног, ни рук, ни спины не разогнет, потому ровно вся изломата. Дед'шко толь похохат'вает:
– Эвон что! Знамо дело, топерва небось про дурь-т свою и помышлять не удумаешь! Работа-т, она баба мудрёная: мыслю в тело сейчас и возвернёт, чтоб неповадно было ей под небеса-т завихриться. На-ко 'от картох, д' сальцо на хлеб клади – оно скусней будет, слакомей.
А Марея вся болит, ровно разбитая.
– Сыта, не то?
– Сыта, дед'шко.
– Ну, тады сбирайся, пойдем благословясь.
– Да как же пойду-т нонече?
– А как намедни ишла? Так и нонече пойдешь. – Та тачку в руки – и поплелась за дед'шком, что хвост за псом, а куды кинешься? То-то!
'От идут. А мороз такой трешшит – сосны ин иголки свои расшеперили. Белки, поди ж ты, носятся, что угорелые, в глазах рябит.
– Дед'шко, а дед'шко? Я что сказать-т хочу…
–А ты обожди, Марея, не сказ'вай покуд'ва. Не торопись: всё одно не обгонишь времечко-т. Ты 'он луньше глянь, что в мире-т деется, краса-т кака дивная: не прибавить что, не отнять! А всё Господь-милостивец! И мы с тобой в тую красу, что в картину ровно вписаны… – И призадумался. – Не рушь словцом, сгоряча брошенным, того, что не тобою создано… – И поплелся далее – Марея за им: след в след, что какая гончая.
И таскали цельный день каменья большущие – картох толь и поели разве с сальцом – и за работу сызнова: и клали в кучу большущую, тую, возля лачужки худой дед'шкиной. Сели вечерять уж затемно.
– Слышь, Марея, чего сказать-т хотела – сказ'вай.
– Да ноне нет и надобности, дед'шко.
– Знамо дело, потому иное слово лучше не бросай до времени. Ты вот что, ты подмогни-ко мне: вечерять сбери, что Бог послал. – Марея домовничать и пошла, ушлая, потому упомнила, как дед'шко-т делал д' что про что. Сейчас в подпол слазила за сальцом д' за капусткою кислою, хлеба понарезала… Дед'шко ест – толь нахваливает. Да и сама Марея разрумянилась за работою-т.
– Давай я картох, что ль, понаварю к завтрему?
– Понавари, не то. – Та чугунок в руки, затопила печь щепой. Д' на дед'шку погляд'вает: так ли, мол, аль не так? Тот толь кивает молчком да посмеивается: так, мол, так. После уж, как картошки-т подошли, нолил ей, Марее-то, снадобья, в плашку большущую. – На-ко 'от, испей чаю-крепчаю. Завтрева до свету вставать. – Она выпила что в три глотка – и провалилась в перину сна пуховенну… А раным-рано ноги в пимы – и пошла печь топить, водицу носить д' картошки с сальцом обжаривать – всё, как и положено. Дед'шко жрамает-наяривает д' хозяюшку нахваливает.
– Слышь, Марея, ввечеру-т возвернёмся – хлебы печь примемся. А покуд'ва ступай свиньям д' курям корму задай. – Потому у дед'шка како-никако, а стояло хозяйствие: и сальцо свое, и яйцы свеженьки, и опять же маслице… И корова была? И корова была. И доил ей сам? И доил, а куды кинешься! – Слышь, Марея, что ль, Зорьку-т за титьку тянуть стану – ты погляд'вай, как да что. – Так и сделали: Марея лохань взяла – и к свиньям д' к курям, а после, как дед'шко молочка-т надоил, пивнули что самого ни на есть распарного-то, тачки в руки – и каменья таскать.
– Уж недолго осталося, Мареюшка, ты стерпи чуток. 'От снег истает – зачнём каменья те обтёс'вать: красота-а-а!
– Я стерплю, дед'шко, стерплю… – И таскали, и складали в кучу большущую. А затемно вечеряли картохами с сальцом.
А Марея-т что удумала: там такая стряпуха стала знатная, что ты: то блинки изладит, то оладии, то, понимаешь, дранички, а то и яичню на сальце – ин шкворчит, слышь, сердитая! Дед'шко толь посмеивается д' поит ей чаем-крепчаем на сон на сладостный.
Так и жили – всё, как положено, – покуд'ва река не ослобонилась из хватки льдяной…
'От до свету пробудилась, Марея-то, толь кочет прокричал, сейчас глаз продрала: чтоб тобе черти взяли, орешь во всю Ивановскую! – ощерилась, волоса на головушке пригладила, ноги в пимы – и пошла печь топить, д' водицу носить, д' корову доить, д' свиней-курей кормить, д' завтрикать на стол сбирать – всё, как и положено. А после уж дед'шка принялась будить.
– Ты глянь-ко, что деется-т! – А что, мол, тако? А сам раззявился во всю пасть со сна: како же, пообвык постелю-т мять, потому взяла Марея в свои руки хозяйствие. – Да как что? Весна на дворе. Позимовали – и будет: сейчас каменья обтёс'вать и примемся. Ты сбирайся, милок, покуд'ва, не то щи простынут.
– Щец похлебать с утреца – эт' ты ладно удумала, Мареюшка! – А сам и не нарадуется на Марею-т самую: ох и шустра – и всё-т у ей в руках горит, всё-то вертится, толь свист стоит. 'От понаелись – дед'шка покряхтел, крош'чки смёл с бородушки. – Ну, спасибо, уважила, хозяюшка. Пойдем, не то, каменья обтёс'вать обучу тобе… на свою-то голову…
– Да ты что говоришь-то, дед'шко?
– Прости, дочка, эт' я лишку сболтнул, потому словцо выскочило нечаянное: принесла его нелёгкая. – И поклонился Марее в ноженьки. Да ишшо и сапожки на те ноженьки пожаловал кирзовы, новёшеньки: нешто в пимах грязь месить? 'От работать взялись: Марея глядит, как дед'шко каменья-т обтёс'вает, – и за им: что он творит, то и она, тютель в тютельку.
Обтешут камень кой – и в стороночку: пущай отлёж'вается.
– А посля с тех каменьев дом складать зачнём. – И усмехается.
– А можа, сейчас и зачнем, а дед'шко?
– Не суетись, дочка, придет времечко – сложим, а покуд'ва знай собе, обтёс'вай… – И обтёс'вали каменья большущие, и складали один к одному в стороночку… А в полдень поели щец с мясцом – и за работу сызнова.
Вечерять сели уж затемно. Марея разрумянилась, довольнёшенька. Протопила печь, на стол собрала – всё, как и положено. А дед'шко ел-ел да и призадумался.
– Чую, дочка, смертушка на мене стала заглядывать…
– Да ты что, акстись!
– Не боись, Марея, покуд'ва не выучу тобе сеять рожь, д' картохи сажать, д' урожай сымать, а пуще того, и дом класть – не помру. Потому не торопись, не обгоняй страхом времечко.
Марея толь и запричит'вала:
– Эвон что удумал на старости-т! Да куды ж я без тобе, а дед'шко? – И цалует старика в маковку.
– Нич'о, сдюжишь топерича…
– А ить дивное дело, дед'шко, сколь живем с тобой бок о бок под единою крышею, хлеб жуем, ты так мене ни об чем и не испрашивал да и про собе не сказ'вал…
– Да что ж тут дивного? Нешто есть како лишенько, коего не ведаю я, на тобе глядючи? И-и, Марея, вся жизня твоя предо мною как есть расписана. А и про собе что мене тако сказать, что б и ты не ведала? Все мы люди, все мы человеки, потому руки, д' ноги, д' голова – всё на своих местех. И дурное творил: доходил до самого лишенька, – и хорошее – всё, как у добрых людей. Чего ж ты ждешь от мене? Аль чего нового? Тут я весь – хошь, ешь мене, – хошь, выплюни.
– Да на что мне есть тобе? Ты скажи, как жить-то далее?
– Эх, Марея ты! Д' нешто ты не живешь? – И покачал головенкою. – Аль все толь сбираешься? Вот и ответ тобе, коли сама не додумала. Жизня-т, она дожидать не станет тобе, потому текёть, покуд'ва не остановится. А ты знай, за ей поворачивай, куды Господь выведет… Ну ладно, будет: гляжу напужалась ты. На-ко 'от, испей чаю-крепчаю, не то завтрева клевать носом примешься. И нолил Марее снадобья в плашку большущую. Та сейчас испила – и в сон пуховенный провалилася.
И было утро раннешне, и кочет кричал во всю Ивановску, и на свет белый Марея ощерилась, и ноги в пимы сунула, и печь затопила – всё, как и положено. И завтрикали благословясь, и после цельный день каменья обтес'вали, толь и прервались разве что на трапезу: пирог поели с капустою – то Марея ишшо третьего дня затеяла: славный пирог подошел! – и вечерять сели, кады синь разлилась что какими чернилами по небу ясному.
– Глянь-ко, Марея, до ч'о ж каменья-т ладные: один к одному! Э-эх, 'от скоро и дом складать зачнем, толь дай, вода сойдёт… – И смёл с бородищи крошечки. – Ну, спасибо, уважила, хозяюшка. – На-ко 'от, испей чаю-крепчаю. – И нолил Марее снадобья в плашку большущую… Испить-то она испила то снадобье дед'шкино – а сон нейдёт… – Ты пошто ворочаешь? Нешто тело ноет? – Дед'шко испраш'вает, а сам во всю пасть ощерился.
– Коли б тело – душа…
– Знамо дело, пришло времечко. А толь задярживать тобе не стану – ступай собе. – И отвернулся к стеночке: глянь – уж посвист'вает. Марея толь и махнула рукой: пущай, мол, посыпохивает.
'От утро синь свою на ветках развесило – дед'шко на весь бел свет ощерился, глаз продрал, пригладил космы лохматые, ноги в пимы – а сам к полатям: пусто, сгинула Марея, как есть, сгинула. Постоял-постоял столбом: постеля прибрана складочка к складочке – да так ничего и не выстоял… Стало, так тому и быть: прощай, Мареюшка, Господь тобе судия – и склонил седую головушку… А после печь топить кинулся – что тако: а печь-то уж протоплена, ин щепа трешшит! А водица-т уж натаскана! Дед'шко в коровник, к Зорюшке, – а ей уж Марея за титьку дергает – молоко толь и звякает о пустое ведро что какой колокол!
– Марея… Ах ты душенька! – И кинулся к ей, что кой дитятко.
– Ну будет, будет, дед’шко! – А тот тычется носом в грудушки пышные, точно кутенок слепой к титьке матерной. – Да где ж твое ясновиденье-т? Нешто, решил, я тобе покинула? Ишь, удумал что – ’от она я: хошь, ешь мене, хошь – выплюни… – И цалует его в маковку. Ну, а как почеломкались – пошли на стол сбирать: Марея млинки затеяла, д со сметанкою! Понаелись в три горла – а после, как понаелись-то, за работу: потому, сказ’вают, коль и млин комом, то работа всё одно ломом, – ’от цельный день каменья и обтес’вали один к одному. А кады в брюхе зазвенело – поели каши грешной д’ испили кринку сливочек: уж что жирненьки! Вечерять сели ишшо засветло: уж давным-давно зима сгинула, вдовица в платке чёренном. Понажарила Марея рыбишны – то сам дед’шко поповыловил: река-т ноне вольная – ’от и закинул удочку: карася видимо-невидимо! Д’ хлебов понапекла, д’ слазила в подпол за наливочкой смородишной: так душеньку и жгёт!
– Ну, спасибо, хозяюшка, уважила! – Захмелел чуток дед’шко, раскраснелся во всю щеку, д’ и Марея разрумянилась, расстегнула пуг’вку. А тут как стук вдруг. Что тако? Ноги в пимы – и пошел к двери. – Да ты заходь – не то избу выстудишь. – Сам идет, эт’ дед’шко-т, а за им человек кой-то, сейчас видно, ученый: очки на носу, бородёнка тошшая.
– Здорово живете, хозяева! – А сам на руки дышит прозябшие. Так промерз – ин стеклы запотели ’он. Стоит что жердь какой вкопанный.
– Здравствуй, мил человек, коль не шутишь. Да ты садись к огню, повечерь с нами, чем Бог послал, испей ’от хошь наливочки.
– Наливочки – эт’ завсегда. Благодарствую, хозяюшка. – И опрокинул стопочку, толь ей и видели. – Эх, ядреная! – И закусил грибком сопливенным.
– Да ты хлеб бери, потому без хлеба кака еда – баловство одно. – И оттяпала ломоть, почитай, с полголовы, эт’ Марея-то. – Ну, сказ’вай, кто такой? На что пожаловал? Сюды ишёл аль так, заплутал: принесла нелёгкая? – А тот в три горла жрет-пьет, ин стеклы трешшат, ин кость в глотку встряла.
– Егор я, мол, Ильин по батюшку. Ишёл куды глаза глядят – ’от, вишь, к вам и вывернул. А вы хто, мол, таки? – А Марея ему:
– Ишь, шустрый кой! Ты в пекло-т наперед батьки не лезь: «хто»! – А дед’шко молчок, потому Марея разговор ведет. Нешто почуял что лихое, недоброе?..
– На-ко ’от, испей чаю-крепчаю. – И плеснула Егорию-т самому снадобья в плашку большущую: дед’шко ей выучил творить то варево. ’От плеснула – тот шары и выпучил, выпивши, как есть, ко сну отошел. А после и сама в три глотка испила чай-крепчай: а ядрёный нонече!
’От посыпохивают, толь свист стоит в три ноздри: дед’шко на печи, Марея на полатях, а Егорию на лавке постлала хозяюшка.
А как солнушко на небе выскочило что каким прыщом, кочет прокричал, ’от ить заполошный-то, – продрала Марея глазок, на бел свет ощерилась, ноги в пимы (един разок толь на гостенька и глянула) – и пошла печь топить, д’ водицу носить, д’ курей-свиней кормить, д’ Зорюшку доить – всё, как и положено. И уж после будить кинулась дед’шка д’Егория.
’От на стол собрала – завтрикают (а стол, слышь, от яствий ин ломится: там ватрушки-кренделя горячущие, там пышки-пампушки сдобные – и кады толь поспели-то!). Дед’шко ни слова ни полслова, потому видит: убрала Марея волосы блестючие в косу-змеюку ползучую вкруг главы, надела бусички рябиновы. Понаелись: Егорий толь и нахваливал, толь стеклыми своими на Марею посверкивал. А та от взгляду его пытливого, что береза от ветру, ин ломается. Дед’шко поклонился хозяйке в пол, плешью своей сверкнул, телогрею на плечь – и пошел каменья обтес’вать.
– Постой, дед’шко, ты куды? – спохватилась Марея румяненная: кровушка так, слышь, и прилила к головушке, ровно вино алое кто расплескал по белой по скатёрочке.
– Да куды – работать! – И за дверь – Марея за им.
– Дай хошь проститься с гостем-то! Всё по-человечьи…
– Да нешто я звал его? Не мне и прощаться с им. И тобе не задярживаю. – И пошел каменья обтесывать, ин свист стоит. А Марея Егорию:
– Ты ступай, милок. ’От т’е Бог, а ’от порог. Не поминай лихом, коль что не так.
Егорий – а куды кинешься – за хлеб-соль благодарствовал и пошел своею дорогою…
А Марея с дед’шкой цельный день каменья обтес’вали да складали один к одному, покуд’ва пот не прошиб – и толь тады потрапез’вали чем Бог послал – и сызнова обтес’вать.
Вечерять сели затемно, потому туча нашла на небо – д’ как хлынуло, ровно из ведра бездонного. Дед’шко толь и глянул на Марею что разок: виноградина сочится точно сочивом… губы потрескались что спелые яблуки…
– На-ко ’от чаю-крепчаю’. – И нолил ей снадобья в плашку большущую – та, Марея-т сама, сидит не двигнется. – Испей-испей! Завтрева сеять зачнём. – Куды кинешься – выпила и сейчас в сон тяжкий провалилась пропадом. Д’ ноченькой тихою слыхал дед’шко (аль толь померещилось?): выла Марея, словно волк на луну, а после поуспокоилась…
А утречком, с первым лучом, продрала очи свои заспанные, на солнце ощерилась, космы пригладила, ноги в пимы – и пошла печь топить, д’ водицу носить, д’ картохи варить, д’ скотину кормить-доить – всё, как положено. После уж и дед’шку будить кинулась. ’От убралась, собрала на стол: скудно ноне на столе-т – а дед’шко ни-ни: ест картохи с сольцой д’ толь нахваливает. А как понаелись картох – сейчас на пашенку, потому пришло времечко сеять пашеницу-рожь.
Уж они боронили-сеяли, боронили-сеяли (дед’шко-т борону ташшит, что лошедь кака дошлая, – Марея за им с котомкою) – семь потов с их сошло, покуд’ва последнее зёрнушко нашло в землице пристанище. А после закусили картохами стылыми д’ не постылыми с хлебом-солию – и каменьи обтес’вать, а како же! И обтес’вали, и складали один к одному, покуд’ва ноги не подкосилися.
Вечеряли ишшо засветло. Марея пирог затеяла с поджаркою луковой, как что чуяла: потому толь сели за стол – стук в дверь.
– Вернулся, знамо дело. – И Марею в бок, эт’ дед’шко-т. – Ну, ступай, встрень свово заступничка.
Марея раскраснелась, ин пышет вся. Дверь отворила – Егорий, Ильин по батюшку:
– Ты прости, мол, хозяюшка, заплутал – сами ноги и вывели.
Дед’шко молчок: знамо дело, вывели, ноженьки-т… А тот стёклыми своими на Марею зыркает – сейчас поедом съест.
– Ты ступай к столу, не то избу выстудишь. Д’ повечерь с нами, чем Бог послал. – И покуд’ва в подпол лазила за наливочкой д’ за огурчиком, убралась-принарядилася. А Егорий, как подпил, к Марее ближе и приладился – а от ей пышет, что от того пышича. Дед’шко молчок: понаелся – и на печь, посыпохивает.
– Слышь, хозяин, нужон тобе работничек? – То Егорий, а сам Марею к собе прижал.
– Да какой с тобе работничек? Язычином толь и знаешь что чесать. – И ощерился во всю пасть, дед’шко-т.
– А ты спытай мене. – А дед’шко уж и посвистывает. Тот, работничек-т, к Марее: мол, сил нет – до того справная! А Марея ему (сама и не отдышится):
– Н-но, попридержи свово коня, куды, мол, торопишься? На-ко ’от, испей лучше чаю-крепчаю, потому завтрева погляжу ишшо на тобе, кой ты есть работничек. А то болтать вы все дюжие. – И налила ему снадобья в плашку большущую. Тот, Егорий-то, испил до самого до донышка – и поплыл со сна что на ком на судёнышке. Марея на лавку его (одним глазком толь и глянула), а сама чаю-крепчаю испила – и на полати, и в сон пуховенный провалилася. И видится ей, как с Егорьем милуется, ин застонала: до того сладостно! А середь ночи слышит дед’шко: поднялся с лавки Егорий, что Ильин по батюшку, и крадется к Марее, точно тать какой. Дед’шко за им. Егорий-то толь к Марее зачал прилаж’ваться – дед’шко и огрел его по темечку: сучий, мол, ты сын! У того, у Егорья-т самого, ин потемнело промеж глаз.
– Не гони, – взмолился, – мил человек, в ночь лютую! Бес попутал, до того Марея справная!
– Улепетывай подобру-поздорову на все четыре стороны. Что хошь, бери, толь Марею оставь! – шепчет дед’шко, потому Марея посыпохивает, тихохонько так присвистывает.
– Не могу, отец… Что хошь, проси, толь не гони … – А дед’шко:
– Чего с тобе взять? Знамо дело, оставайся покуд’ва… Чему быть, сказ’вают, того не миновать… – И на печь к собе, толь его и видели. А Егорий постоял-постоял, поглядел на Марею сонную – и на лавку: сны доглядать (а и что за сны, то одному Господу ведомо).
А с утреца солнце мигнуло своим глазком – и Марея глаз продрала, ноги в чуни – и пошла печь топить, д’ тесто месить, д’ водицу таскать, д’ Зорюшку доить – всё, как и положено. А после уж, как делов понаделала, кинулась дед’шка будить д’ Егория, Ильина по батюшку. А кады приступила к Егорию, разглядела на его лице пятнушко родимое и улыбнулась невесть на что. ’От собрала на стол: лепешки с пылу с жару, д’ маслице, д’ сметанка густа, ин ложка стоит стоймя. Егорий, знай, ест, толь нахваливает. А дед’шко молчок, ровнешенько язычино заглонул. Марея что промеж двух огней: ишь, раскраснелася, точно девка на выданье.
’От понаелись – и каменья обтес’вать. У Егорья работа в руках так и спорится. Марея на его ин не нарадуется. А дед’шко как молчал, так и помалкивает: ни слова ни полслова.
И обтес’вали они каменья цельный день, и складали их один к одному, покуд’ва не уморились – тады и закусили, чем Бог послал: сыром, д’ яйцыми, д’ сливкими кислыми – и обтес’вать каменья сызнова, и складать их один к одному.
Вечерять сели ишшо засветло. Там варенички с картошкими д’ со сметанкою так во рту и истаяли. Там наливочка так по горлушку и стекала капелька за капелькой. Захмелел дед’шко:
– Знатный ты работничек, Егорий, Ильин по батюшку, скажу я тобе. Оставайся, коль не передумал ишшо. – И Егорий захмелел, а како же:
– Не передумал, дед’шко. – А сам на Марею загляд’вает своим стеклом.
– Знамо дело, оставайся, не то… Завтрева благословясь дом складать зачнем в три руки. – И остался Егорий, Ильин по батюшку. – На-ко ’от, испейте чаю-крепчаю. – И нолил дед’шко Марее с Егорьем снадобья в плашку большущую. И пошел на печь посыпохивать. ’От одной ноздрей посыпохивает, а другой чует, будто Марея с Егорьем перешептываются.
– Тож’ мне, спаситель выискался. – То Марея. А Егорий ей:
– Да ты ж сгинешь в энтой глуши проклятущей, Мареюшка! Пойдем со мной – я тобе весь мир покажу как на ладошке.
– Да на что мне твой мир с ладошки топерича, кады я мир в душе ношу?
– Стало, не пойдешь?
– Не пойду, и не блазни…
– И правду дед’шко сказ’вал: не от миру ты сего…
– Ступай с Богом, мил человек. Д’ толь я одно тобе скажу напослед: от собе-т не убежишь…
– И-и, блаженная… Потому тобе никто в жены-т и не берет, так и прокукуешь кукушею…
– Ступай своею дорогою, не то накукую что – не раскукуешь ввек! – И хохочет, ’от лишенько-т!
– Можа, передумаешь?
– Ступай…
– Ну, прощай тады… За хлеб за соль благодарствую, д’ толь отплатить мне нечем: мошна пуста.
– А ты отдай мене то, чего я в твоей котомке давече заприметила – и сочтемся, того и гляди.
– Да на что тобе? – И ровно отрезало: ни слова ни полслова не слыхал боле дед’шко, потому провалился в сон, что в пролубь глыбокую (а и ядрен чай-крепчай!).
А утречком, как взошло солнушко, закричал кочет на всю Ивановскую. Продрала Марея глазок: чтоб тобе черти взяли, точно оглашенный орешь! Ощерилась на бел свет, космы пригладила, ноги в чуни – и пошла водицу носить, д’ курей-свиней кормить, д’ Зорьку доить. А после уж дед’шку будить кинулась. ’От на стол собрала – стол от яствий так и ломится.
