Яд-шоколад

Только он не выносит вида острых предметов.

Их от него – даже обычные канцелярские карандаши – прячут за семью замками.

Больничные корпуса из красного кирпича – приземистые, с толстыми стенами, покатой крышей и новыми стеклопакетами с решетками изнутри на улице Ливенской. Это сразу за парком Танкистов – спросите любого в Орле, всякий покажет. Можно идти по Итальянской улице, а можно через знаменитые Орловские Лужки – результат один: упрешься в КПП и больничную ограду. По периметру – охрана.

За оградой – все очень благопристойно и цивильно, двор убран – ни соринки, все очень чисто, но чистота эта тюремная.

Охрана по периметру.

Толстые стены.

Теплые окна-стеклопакеты с могучими решетками внутри.

Длинные коридоры, выкрашенные в мрачно-голубой цвет.

Двери как в тюрьме.

Нет ручек, персонал пользуется спецключами.

Тележка с бельем, памперсами и горячими чайниками катится, скрипя, по одному из таких коридоров.

Тихий больной бормочет свою вечную мантру.

По коридору к одному из отдельных боксов неспешно идут двое интернов-практикантов. Орловская психиатрическая специализированного типа – место знаменитое, немало прославленных психиатров-экспертов проходили тут практику, почитая это за честь и великую удачу для карьеры.

В Орловской психиатрической можно увидеть такое, что нигде никогда больше не увидишь, редкие случаи в практике.

Интерны молоды и немного легкомысленны, но место… это место действует на них. Среди женского обслуживающего персонала больницы – санитарок и нянечек они пользуются почти таким же оживленным радостным вниманием, как и охрана, которая не вмешивается в лечебный процесс. С мужчинами как-то все же спокойнее, надежнее в компании больничного контингента.

Все палаты в Орловской психиатрической, как всегда, переполнены. Но бокс, этот бокс, у дверей которого останавливаются любопытные интерны, одноместный. Он оборудован камерой видеонаблюдения.

Один из интернов приникает к глазку на железной двери.

– Все по-прежнему, – говорит он после довольно долгой паузы. – Отметь в листе – все без изменений. Та же поза, но ритм другой. Все по-прежнему или хуже. Лекарства не действуют.

Внутри бокса на мягких матах сидит мужчина. Судя по фигуре – молодой, худощавый. У него темные волосы и покатые плечи. Он сидит, поджав ноги «по-турецки», и с невероятной скоростью и бешеным точным ритмом барабанит ладонями по мягким матам.

Тара-тара-тарарара-рам там там!

Тара-тара-тарарара-рам там там! – как эхо одними губами вторит ритму второй интерн:

– Теперь это… ах ты, что-то очень знакомое, – говорит он, и его губы шевелятся, словно смакуя четкий ритм.

– Это Чайковский, из симфонии «1812 год», фрагмент марша. Мое любимое место.

– Ты говорил ему, что любишь эту симфонию?

– Нет, когда его приводили к главному, это звучало на диске, потом выключили.

Главный – это главврач Орловской психиатрической, он курирует практику интернов и пользуется у них непререкаемым авторитетом как светило психиатрии.

– Сколько он тут уже так, без остановки, барабанит? Три дня? – спрашивает первый интерн и снова прилипает надолго к глазку.

– И еще ночь. Сразу после того инцидента его отвели в медпункт, обработали ссадины, и главный приказал поместить его сюда под наблюдение.

Инцидент произошел глубокой ночью в девятнадцатой палате. Другие больные внезапно напали на этого вот больного, начали душить и бить чем попало.

– Удивительно, – говорит первый интерн.

– Что удивительно? Что он не устает? Это просто своеобразная реакция на…

– Что он не убил никого там, в палате ночью, когда они набросились на него. Учитывая, какой за ним тянется хвост… странно, что он никого там не прикончил в драке.

– Главный решил перевести его сюда, понаблюдать.

– А ты когда-нибудь слышал, как он говорит?

– Всего один раз, он очень неохотно идет на любой контакт.

– А где ты его слышал? В кабинете у главного?

В кабинете главврача – просторном и светлом – на стене висит большая картина, написанная больным, в прошлом художником. На картине – копии полотна из Лувра – изображен французский врач восемнадцатого – начала девятнадцатого века Филипп Пинель, снимающий цепи с умалишенных.

Интерн кивает – да, он слышал, как этот больной говорил с главврачом. Тот может подобрать ключ к любому, самому сложному пациенту. Это большое искусство, это пик профессии, этому еще предстоит учиться обоим молодым интернам.

– Знаешь, главный им заинтересовался с самого начала, – говорит интерн.

– Из-за того, что этот тип совершил на воле?

– Да, но не только. Что-то в нем необычное… главный так считает – и в самом этом пациенте и его случае. Что-то странное.

– Я не понимаю, о чем ты, – второй интерн пожимает плечами. – Он же убийца, садист. Так, ладно, ждем еще сутки, удваиваем дозу лекарства. Если не увидим улучшений, надо ставить вопрос о принудительном кормлении.

Глава 3

Рейнские романтики

Они оба любили это место. Только вот, как всегда казалось Олегу Шашкину, по прозвищу Жирдяй, он любил его больше.

Они называли это место – Логово. Логово, где собирались они все – Рейнские романтики, группа «Туле».

Группа действительно настоящая, существовавшая взаправду, как любил отмечать Олег Шашкин – рок-группа, пытавшаяся играть тяжелый рок и совмещать несовместимое: убийственный романтизм бытия и пошлую низменность «мечт».

Именно «мечт», так говаривал Дмитрий Момзен вместо слова «мечтаний». Тексты для песен сочинял он сам, и у него неплохо получалось. Группа «Туле» выступала по закрытым клубам, ездила по стране и СНГ. Но потом внезапно начались всякие сложности и неприятности, связанные с названием.

Приходили грозные письма с требованием это самое название изменить – из разных государственных инстанций, которые вдруг стали очень придирчиво, чуть ли не под микроскопом изучать – а что же это там поют и играют в этой самой группе «Туле».

Дмитрий Момзен – человек образованный, «головастый», как считали все Рейнские романтики, умно парировал все эти официальные выпады.