Предсказание – End

– Я в тот вечер сюда не пришел, не до танцев мне тогда было, – тихо сказал Фома. – Ирма ушла рано – это потом много свидетелей подтвердило из знакомых ребят. Она шла здесь, этой дорогой. Тут через парк напрямик всего десять минут ходьбы до нашей дачи было. Мы всегда тут бегали прямиком через парк. Тут раньше такой чащи не было, обычный был городской парк. А вон там были аттракционы.

Справа в зарослях кустов виднелись еще какие-то ржавые развалины. Скособоченная крыша из линялого пластика – явно в прошлом какой-то павильон, может быть, комната смеха или тир, а теперь ни стен, ни дверей, только бетонные столбы и этот навес, вот-вот готовый упасть и накрыть, похоронить под собой все. Дальше еще какой-то остов – ржавые болванки в бурьяне, остатки каких-то механизмов и поваленная набок кабинка с частью крепежных тросов какого-то аттракциона – сквозь кабинку давно уже проросло молодое деревцо.

А дальше на фоне стремительно темнеющего багряно-закатного неба Мещерский увидел ржавый железный круг – остов карусели. Деревянные сиденья, на которых когда-то сидела и кружилась, вертелась детвора, давно уже были растащены. На фоне пурпурного неба качались и скрипели лишь ржавые цепи-тросы, свисающие с изъ– еденного коростой времени железного круга-основы.

В полной тишине, висящей над парком, скрип этот царапал по нервам. Мещерский оглянулся – они были совершенно одни среди темных деревьев и зарослей.

– В тот вечер Ирма прошла здесь и направилась вон туда, – Фома махнул рукой куда-то в глубь парка.

Они медленно обогнули карусель. Мещерский смотрел на железный круг, задрав голову. Словно средневековая виселица… Как странно меняются очертания предметов. Время словно стирает различия – парковый аттракцион, карусель и виселица. Что может быть между ними общего? Неужели эти ржавые цепи? И вот уже карусель не что иное, как пыточная дыба…

– Аттракционы уже закрывались, тут в тот вечер дежурил охранник Полуэктов. Он потом дал показания. Сначала дал, а потом отказался… От своих слов отказался, сволочь, – Фома произнес это так, словно у него внезапно перехватило горло. – Он видел мою сестру.

Они прошли метров сто – тропа, бывшая когда-то парковой аллеей, уводила дальше. Но Фома неожиданно остановился. Их окружала стена кустов. Внезапно с хриплым возгласом он напролом ринулся в самую их чащу.

За кустами было что-то вроде пригорка. В траве Мещерский в который уж раз увидел какие-то сгнившие доски. Тут не было таких густых зарослей, росли старые деревья. Присмотревшись, Мещерский понял, что перед ними остатки парковой беседки-избушки, из тех, которые любили возводить в семидесятых для компаний, выезжавших на природу жарить шашлыки.

– Там на дороге потом нашли ее браслет. Пластмассовый такой, все девчонки тогда носили такую бижутерию, – тихо сказал Фома. – Он его раздавил, когда схватил ее за руку. Когда поймал ее. У нее на руке вот здесь, на запястье, – он показал Мещерскому свою правую руку, – был кровоподтек. А браслет… Он его просто сорвал с нее. С аллеи он потащил ее сюда, за кусты в беседку. И потом тут… вот тут…

Внезапно он закрыл лицо руками и опустился в траву на колени. Стояла давящая вязкая тишина. Не колыхалась ни одна ветка, ни один лист. Мещерский оглянулся по сторонам. Ему показалось… там впереди, в кустах… Нет, это просто мираж, нервы…

– Она сражалась с ним, билась насмерть – моя сестра. Она всегда была храброй, она не хотела сдаваться, подчиняться ему, не хотела умирать. Здесь вокруг беседки был насыпан гравий, щебенка – против пожара, вот он и до сих пор тут. – Фома сунул руку в траву и вытащил пригоршню запачканных землей камешков. – Тут все было голо, никакой травы… И они были здесь – моя сестра и тот, кто ее убивал. Он пытался ее изнасиловать, юбка, колготки – все на ней было изорвано в клочья. Она кричала, звала на помощь, а он затыкал ей рот, забивал туда вот эти камни, гравий пригоршнями. Забивал до самого горла. А потом ударил ножом в живот раз, еще раз, еще, еще… У нее внутри не осталось ничего целого, ни одного органа, понимаешь ты? Печень, селезенка, кишки… Он вспарывал ее ножом, как мясник, тут все кругом было в ее крови – гравий, беседка… Он бросил ее здесь. Вот здесь она лежала – на этом самом месте. Все тело – одна сплошная кровавая рана. Руки – исцарапанные, со сломанными пальцами… Он бил ее ножом в лицо… У нее было такое прекрасное нежное лицо, такие тонкие нежные руки… И ничего этого не стало – одно мертвое месиво. Кровавый фарш для крематория… «Ирму убили, твою сестру убили, – сказали они мне тогда, весь этот проклятый город. – Была у тебя сестра, а теперь ее нет».

– Откуда ты знаешь, как все здесь было на месте убийства? Так подробно? – спросил Мещерский.

Фома взглянул на него снизу вверх, он все еще так и не поднялся на ноги. Губы его кривила какая-то странная шалая улыбка.

– А ты думаешь, я не интересовался подробностями? – спросил он.

– Ты так все описываешь, словно сам был здесь, – вырвалось у Мещерского. – Точнее, я не то хотел сказать, прости…

Поправить себя он не успел. Из кустов послышалось низкое глухое рычание. Это было так неожиданно и страшно в этом пустынном сумрачном месте, что они застыли на месте.

Из зарослей вышла крупная собака – рыжая с густой шерстью, топорщившейся пыльными клоками. В ее облике было что-то столь дикое и грозное, что струсил бы и самый смелый. Она смотрела прямо на них, оскалив желтые кривые клыки, шерсть на ее загривке поднялась дыбом.

Фома вскочил на ноги. Собака дернула головой в его сторону и еще больше ощерилась. На брюхе у нее Мещерский заметил… это было так странно… на серой пыльной шкуре выделялись шрамы – то ли от заживших ожогов, то ли от еще каких-то ран.

– Знаешь, по одной индейской легенде… – прошептал Фома.

– Что-что? – Мещерский чувствовал, что ему очень, ну просто очень хочется дать деру от этой первобытной псины.

– Духи мертвых…

– Что духи мертвых?

– Духи убитых, они являются в тех местах, где было совершено убийство. Являются живым в разных обличьях. – Фома говорил уже громко, игнорируя вторящее ему в унисон гортанное яростное рычание. – Расскажи кому-нибудь об этой твари в этом городишке, и уже наутро на всех углах, во всех магазинах будут мусолить слух, что моя сестра является с того света в образе шелудивой грязной суки!

– Фома!

– Пошла прочь отсюда, тварь! – Фома нагнулся, сгреб камни из травы и швырнул их прямо в оскаленную морду.

Рычание оборвалось злобным хриплым воем. Собака шарахнулась в кусты.

Фома тяжело дышал.

– А потом они еще немного подумают и скажут, что она всегда была самой настоящей сукой, потому и после своей смерти… Что ты на меня так смотришь, Сережка? Это не я говорю, это они… Я-то знаю, какой она была – моя сестра. Ты ведь ее никогда не видел, правда? На вот, взгляни.

Он достал из нагрудного кармана своей белой рубашки маленькую фотографию и протянул ее Мещерскому. На ней была изображена девушка лет двадцати двух, блондинка с гордыми чертами лица. Во взгляде ее читался живой ум, ирония и какое-то врожденное превосходство над всем и над всеми.

Мещерский вернул фото. Сравнил девушку на снимке с Фомой – сестра и брат были мало похожи друг на друга.

– Пойдем отсюда, – сказал Фома, бережно пряча снимок.

Они повернули назад. Шли молча. Только возле ржавой карусели-виселицы Мещерский нарушил воцарившееся между ними странное молчание. Ему показалось – он догадался, вот сейчас, здесь, на месте убийства, понял причину, толкнувшую Фому приехать сюда в город через столько лет.

Ну как же, так всегда бывает и в романах, и в кино – герой, пройдя сложный жизненный путь, все эти тернии и звезды в виде парижских борделей, лондонских пабов, трансатлантических перелетов, возвращается к себе в свой маленький городок, чтобы попытаться раскрыть тайну, мешающую ему спокойно жить на этом прекрасном белом свете, – найти убийцу сестры и… отомстить, свершить свой собственный справедливый суд.

– Слушай, Фома, ты приехал сюда, чтобы разобраться во всем, чтобы провести свое собственное расследование, да? – выпалил он.

– Расследование?

– Ну да, чтобы самому найти убийцу сестры, ведь так?

Фома с силой схватил Мещерского за плечо и повернул его к себе. Его лицо снова кривилось:

– Кто ее убийца, весь город узнал сразу, еще тогда, – сказал он. – Мы все знали, кто он такой. Как его зовут.

Над их головами скрипели ржавые цепи карусели. Порыв внезапно налетевшего с большой воды ветра принес с собой короткий собачий вой – то ли рыдание, то ли угрозу.

Глава 7

Жена своего мужа

Юлию Шубину под утро разбудил колокол. Окна их квартиры на восьмом этаже смотрели прямо на Сретенскую церковь. Она встала, подошла к окну, отодвинула штору – туман, серая пленка. Как только взойдет солнце, она исчезнет.

Ее муж, Всеволод Шубин, крепко спал, уткнувшись в подушку. Юлия видела его затылок, загорелую руку, свесившуюся с кровати. На запястье – светлая полоска, след от часов. Он теперь вечно смотрит на часы, вечно куда-то торопится. Он теперь так занят – ее муж, мэр этого города.

Юлия Шубина любила своего мужа страстно и преданно. А вот насчет города особо не обольщалась. Они переехали сюда во время выборной кампании, оставив в областном центре отличный дом, выстроенный Шубиным на берегу Волги, и налаженный бизнес. Переехали в типовую трехкомнатную квартиру в новом муниципальном доме. Шубин сказал, что так надо, что его избиратели это поймут и оценят – скромность, непритязательность. Не собственный просторный особняк, а обычная «трешка». И Юлия не спорила. Это было полезно для карьеры мужа. А ради него и его карьеры она – верная умная жена – была готова на многое.

Что-то он говорил ей вчера вечером за ужином – она что-то должна сделать сегодня для него, что-то важное… Со сна мысли путались. Юлия обернулась – на тумбочке рядом с их кроватью что-то белело. Фарфоровое блюдце. Зачем оно стоит на тумбочке, его же можно ненароком столкнуть, разбить, возле кровати потом будут осколки, а она в спальне ходит босиком. Это, наверное, Всеволод вчера пил свои таблетки и принес их на блюдце сюда. Надо будет убрать… Так о чем он ее вчера просил? Он был так рассеян вчера, отвечал невпопад – видно, что-то произошло на работе, вечно какие-то неприятности. Руководить городом – это очень сложное дело и очень ответственное. И часто тебе за все хлопоты никакой благодарности, а только сплошные выволочки, доносы, кляузы. В глаза – лесть, за глаза – злость, зависть: «Новая метла», «Из молодых, да ранний», «Из грязи в князи»…

То ли еще будет, когда он, ее муж, станет губернатором. А он им непременно станет. Ему нет еще и сорока, лет через пять-шесть… а может даже, и чуть раньше. Сейчас все так быстро меняется. По крайней мере, она, его жена, сделает все от нее зависящее, чтобы губернаторский пост был достижим и реален. В этом они – одно целое, одна команда. Он ценит ее, слушает ее советы. За семь лет их брака он с ее помощью с нуля создал свой бизнес, создаст и платформу для будущего губернаторства. Здесь создаст, в этом городе, который тоже скоро благодаря их общим усилиям изменится до неузнаваемости.

Что же он просил ее сделать? Колокол все звонит, созывает прихожан. Это в такую-то рань… А он, Шубин, спит – он адски устает, вот буквально и вырубается, едва лишь коснется головой подушки. Впрочем, вчера он заснул не сразу. Лежал, ворочался, пил эти свои таблетки – депрессанты… Он давно их употребляет, не может без них обходиться. Отчего? Такой здоровый физически, крепкий, энергичный – и вечно на таблетках. Говорит – привык, жизнь, Юлечка, заставила. Жизнь…

Это блюдце – надо его убрать.

Общая жизнь у них обоих – всего семь лет. До этого оба были по молодости, по дурости он женат, она замужем. Что осталось от того времени? По крайней мере, у нее ничего. Все в нем сейчас – все в нем, вся жизнь, все надежды на счастье. Карьера губернатора – это счастье? Да, большое счастье, огромные возможности в нашей бедной, такой изменчивой, такой иррациональной стране. А там дальше кто знает… Кремль – он ведь тоже не на Луне, не на Марсе. Главное – выбрать правильную стратегию, верную тактику и не сворачивать с намеченного пути. А путь из Тихого Городка туда, наверх, может быть долгим. Но она готова. Она ко всему готова. К трудностям, к препятствиям. Лишь бы он – ее муж – не подвел, не сплоховал…