Неразбериха

Мы все еще торчали в дежурке, изучая посетителей, когда сменить Пашу пришел Денис Углов, Дэн. Я почти спокойно рассказала ему о пропаже, мы принялись смотреть на мониторы уже вчетвером, и Дэн, самый молодой из громовских сотрудников, все кричал «Не верю!» и «Быть не может!», пока Громов вдруг не завопил «Стоп!»

Паша с Дэном от неожиданности чуть не попадали со своих стульев, а я по своему обыкновению превратилась в девушку с веслом – застыла, как скульптура в парке советских времен. Обычная моя реакция на спонтанные выпады окружающих…

– Стоп! – уже спокойнее повторил Гр-р. – А куда делись десять минут?

Все камеры дружно показывали «снег» с 14.49 до 15.01. Два часа, сорок восемь минут – Перепетуя на диване. Три часа, ноль три минуты – диван без Перепетуи. За те десять минут, что камеры не работали, кто-то вынес мою куклу из салона.

– Паша, ты что, систему слежения отключал? Вместе с сигнализацией? – и Громов посмотрел на Пашу, как, я знаю, он смотрит на подозреваемых в убийстве.

– Шеф, – пробормотал побелевший Паша, – не было этого… Я и выходил из дежурки – раз покурить, и еще раз – снег с наружной камеры убрать. Какой-то му… то есть кретин в объектив снега напихал. Это в полвторого наверное было. Плюс-минус десять минут… Да, еще раз – в туалет.

Сдвинув брови, Гр-р повернулся ко мне:

– Ну? Что?

– Ничего не слышу, – я провела пальцами по Гришкиным бровям, чтобы придать им обычное положение. – Расслабься…

Я посмотрела на охранников, и мне вдруг стало смешно, несмотря на драматизм ситуации. Дэн и Пашка, здоровенные мужики, сейчас смахивали на двух луговых собачек. Есть такие мелкие грызуны из семейства беличьих, водятся в Северной Америке. Наши луговые собачки дружно сложили лапки на животе и синхронно вертели головами, глядя то на меня, то на своего шефа, чтобы понять, что происходит, совсем как их североамериканские сородичи, оставленные на шухере у норы. Никто из них и не догадывался, что Громов хотел узнать, не врет ли Паша! Гр-р знает, что я слышу комариный писк, когда кто-то говорит неправду. С Пашей все было в порядке, никакого вранья.

– Ну, допустим, – вздохнул Громов, – ты, Паша, камеры не вырубал. И сигнализацию… А тогда кто?

– Пашка, может, кто-то в дежурку забрался, когда ты выходил? Десять минут – это как раз сигарету выкурить, – Дэн кашлянул, вежливо прикрывшись ладонью. Он поглядывал на меня в надежде прояснить ситуацию, и перспективы его не радовали: шеф вроде и сменил гнев на милость, но расслабляться не следовало.

– Я ж дежурку запирал на ключ, когда выходил! И отпирал, когда возвращался! – Цвет лица у Паши стал прежним, светло-кирпичным.

– Значит, кто-то заранее готовился! Наружную камеру снегом залепил… Явно не хотел, чтобы видели, как он входил. Следил за передвижением сотрудников, подбирал ключи или… – Громов замолчал и понесся к двери.

– Нет, не похоже, чтобы орудовали отмычкой, – заявил он, осмотрев замок. – Ключ у него был! И наверняка сообщник… И, может, не один…

Я подумала, если Громов начнет выяснять, как и когда ключ от дежурки мог попасть к злоумышленникам, то наше расследование затянется. Я уже открыла рот, чтобы выложить мужикам свои соображения, как Гр-р сказал:

– Дэн, заступай на дежурство, раз твоя вахта. Ты, Паша, опросишь всех, кто имел доступ к ключам. Доложишь мне, как закончишь, и можешь отправляться домой. А мы, Нина, еще посмотрим записи. До 14.49 камеры не выключались, и с большой долей вероятности похититель где-то засветился. Будем искать того, кто исчез сразу после трех часов.

2. Второе звено в цепи потерь

Вечером на нашей кухне собралось внушительное общество: Лелька с круглыми от возмущения глазами, Устюжанин, который заехал за ней и, естественно, остался, искусствовед Лиза Уварова, Паша, не спавший уже вторые сутки, но отказывающийся уходить, потому что поиски Перепетуи считал делом чести, и Вера Захаровна Ручкина, экономка и кухарка в одном лице. Сама Захаровна называла себя заслуженным деятелем швабры, умудряясь держать в чистоте весь наш большой дом. Со мной у нее сложные отношения: она признавала во мне хозяйку только потому, что я жена Громова, но при каждом удобном случае намекала Гришке, что он сделал ошибку, женившись на такой «странной мадаме». Я, конечно, могла бы нажать на свою синюю кнопку и наколдовать Захаровне какое-нибудь раболепие, угодничество, подхалимство и подобострастие или вообще вечную любовь ко мне, но зачем? Гр-р и без того не обращает внимания на происки нашей экономки, потому что одинокая Захаровна любит его как сына и заботится о нем соответствующе, но мало есть на свете мамаш, довольных выбором своих сыновей.

– Что-то у нас тихо, – пробурчал Гр-р. – А где наш шустрый господин Шпиндель? Что, и Жайка не появлялась? И не звонила?

Жайка – подруга Шпинделя и одновременно сотрудник энского исторического музея. В музее ее знают как Жанну Олеговну и пока Свиридову, но Шпиндель зовет ее Жайкой, этакий гибрид Жанны и зайки, что как нельзя лучше подходит Жайкиным кудряшкам и бело-розовому личику, совсем как у моей Перепетуи.

Я отрицательно покачала головой и посмотрела на Ольгу. Подруга пожала плечами:

– Я как с утра засела с отчетом, так из своего кабинета и не выходила, даже телефоны отключила, чтобы не мешали. Я и про куклу узнала только вечером.

– Ну, значит, без Вовки начнем, потом ему покажу, – Громов почему-то нахмурился и стал смотреть в окно, хотя в просвет штор ничего не было видно кроме мельтешащихся хлопьев снега на фоне вечернего неба.

У меня во рту появился вдруг противный привкус – будто за щекой медная монета. Предчувствие, японский городовой, будь оно неладно! У всех людей предчувствие как предчувствие, сердце сжимается, или головокружение, или из рук все падает. А меня мутить начинает. И чем хуже предстоящее событие, тем тошнота сильнее, еще и вывернуть может принародно. Решив, что на этот раз предчувствие опоздало, – куклу-то уже свистнули! – я тоже стала смотреть в окно. На подоконнике как всегда торчала Морковка – необыкновенно рыжая, почти красная, кошка. Когда-то она была только моей кошкой, но стоило появиться Громову, как Морковка признала его своим повелителем, тем самым умудрилась его поработить и теперь вьет из него веревки, чего даже мне не удается, несмотря на все мои магические умения. К хвосту Морковки приклеилась мохнатая рукавица. Это Тюня, наш с Громовым домовой, вернее, домовая, потому что Тюня барышня. Домовые, оказывается, не только бородатые старички, встречаются и девицы. Когда-то она была горничной моей прапрабабушки, потом тенью моей двоюродной бабушки, теперь же Тюня – лохматое крошечное существо с малюсеньким личиком и миниатюрными ручками-ножками. Она умеет летать и меняет цвет своей шерстки в зависимости от настроения. Сейчас она серо-сиреневая, потому что ей жалко Перепетуи. Тюню никто кроме меня не видит, что совершенно правильно. Неизвестно, что делали бы люди, появись перед их носом домовой. Но зато нашу домовушку можно слышать – я наделила ее речью, и она щебечет, как птичка, когда хочет поговорить, правда, понимаю ее чириканье только я.

– Ну, – произнес наконец Громов и сдвинул тарелки, – вот что мы имеем…

Захаровна тут же подскочила, чтобы собрать со стола посуду после ужина.

– А ты сиди уже, – проворчала она, не очень вежливо надавив мне на плечо. – Набегалась, поди-ка, пока всех накормила.

Я не стала спорить и осталась на своем стуле – и набегалась, и наволновалась, и неизвестно, что впереди.

Гр-р разложил на столе распечатки изображений всех посетителей арт-салона.

– Это, – Громов помахал распечатками, – те, кто был в салоне до 14.49. А это, – и Гр-р шлепнул по столу другой пачкой листов, – те, кого камеры срисовали после 15.01.

– И мы должны найти того, кто исчез за эти десять минут, – с энтузиазмом произнес Устюжанин.

У Ольга восхищение в круглых глазах: ее Сереге ничего не нужно объяснять дважды, не то что некоторым… Устюжанин лучезарно улыбнулся подруге, тряхнув роскошным седым чубом. Даже странно, подумала я, Сергей, обладатель такой оригинальной внешности, не стал до сих пор персонажем Лелькиных полотен, существовали только наброски. Надо бы узнать у нее, в чем тут дело…

– Ну, давайте, – вздохнул Гр-р. – Давайте, давайте, въезжайте, а то я эти рожи уже видеть не могу!

– Да ладно тебе, рожи… – фыркнула Оля. – Тетки как тетки. Интересно, а мужики есть?

– Были и мужики, я видел, – вместо Громова ответил Паша.

– Видел он… – огрызнулся Громов, – знаем мы, как ты, Павел, видел…

И я на секунду превратилась в девушку с веслом: слишком много связано у меня с этим именем. Паша – это Паша, Пашка, вот он сидит, чешет свой затылок, плавно переходящий в широченные плечи… А Павел, Павличек – это… Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вылезти из вороха воспоминаний. Я думала, все кончилось, а оказывается, нет, не улеглось и не рассосалось… Время лечит, время лечит! Что-то плоховато оно лечит, если меня от одного имени в дрожь бросает… И я живо представила себе Павличека, чешского кузена Гриши, с которым они похожи почти как близнецы. Конечно, при ближайшем рассмотрении сходство не такое явное, а характеры вообще совершенно разные, и есть еще обстоятельство…

Я помотала головой, чтобы отогнать Павличека, почти материализовавшегося рядом со мной, и покосилась на Громова – вдруг он заметил мою реакцию на имя кузена? Но Гр-р руководил процессом сортировки портретов и на меня, слава богу, не смотрел.

– Сережа, эту туда клади, где все, – с азартом трясла листком Оля, – вот же еще она, только ракурс другой!

– А эту женщину я знаю, – Лиза протянула мне листок, – соседка моя, библиотекарь. Она в той библиотеке, что возле музея, работает.

Конечно, то, что мы на принтере распечатали, мало походило на фотографию, но разглядеть можно: лет сорока дама, может, чуть моложе, совсем не красавица, и выражение высокомерного интереса на сильно накрашенном лице не делает это лицо приятней.

– Фу, какая надутая, – Оля рассматривала женщину, держа лист в вытянутой руке. – Смотрите, вот еще она же… Значит, тоже не виновата, раз и в четыре пятнадцать есть…

Ольга бросила библиотекаршу в кучу тех, кто не вызывал подозрений, и никакое предчувствие не подсказало мне, что мы зря так легко расстались с этой дамой. Никаких медных изделий во рту, чтобы я начала что-то подозревать… Некрасивая, да, недоброжелательная, завистливая… Но такие качества – не повод считать ее причастной к краже: женщина оставалась в салоне и после пропажи Перепетуи. Лелька уже размахивала очередной парой портретов, и через десять минут несимпатичного библиотекаря погребли под кучей других персон.

Скоро выяснилось, что после трех часов не появились перед камерами слежения двое – мужчина и дама. Еще минут пять мы выхватывали друг у друга распечатки, пытаясь распознать каких-нибудь своих знакомых. Громов при этом смотрел на меня, подняв левую бровь. Он что, думает, я могу рассказать о человеке по его изображению? Так он знает, что у меня почему-то это не выходит. Вот если бы какой-нибудь предмет… Подержав его в руке, я бы сразу сказала, жив или мертв владелец вещи, а если жив, то что делает в данный момент. И тут Гр-р хлопнул себя по лбу:

– Как я мог забыть! Нашел сегодня возле раздевалки. Кто скажет, это что? – и Громов положил на стол часть клямерной кнопки – кольцо диаметром сантиметра два, из металла, похожего на красную бронзу. Я накрыла кольцо ладонью. Возникла картинка: сугроб – высотой с человека, и человек – ростом с сугроб. Человек мешковатый и скособоченный. В коричневой куртке. На синей вязаной шапке снег, как белый помпон.

– Ой, дай мне! – Ольга схватила кольцо, и я даже не успела понять, на ком эта шапка со снежным помпоном – на мужиковатой бабе или на бабского вида мужике. Куртка, спортивные штаны, шапка колпаком – это на ком угодно может быть.

– Я знаю, я знаю! – продолжала галдеть Лелька. – Это от куртки! Такие кнопки бывают, с дыркой, ну, с отверстием для ткани. Этот ободок и есть верхняя часть кнопки.

– Ну, что-то для кнопки великовато… – засомневалась Захаровна.

– Так, может, от мужской куртки! – не сдавалась Оля. – Давайте поищем на картинках…