Мое лицо первое
– Надеюсь, ты умеешь готовить?
Дэвид вспыхнул и ответил едва слышно:
– Теоретически.
Румянец на скулах ему очень шел.
– Я тоже. Теоретически. – Я вытащила из подставки самый большой нож и взвесила его на ладони. – Кажется, из нас получится прекрасная команда.
Монстрик бросил на меня быстрый взгляд из-под челки, осторожно взял с моей руки нож, а потом выбрал другой, поменьше и покороче.
– Для овощей, – робко пояснил он и прибавил, возвращая приглянувшийся мне тесак обратно в подставку: – Для мяса.
– Гениально. – Его познания действительно заслуживали восхищения. – Ты готовишь, я режу овощи.
Пока я крошила сладкий перец и чили, Монстрик обжаривал фарш. Он закатал обтрепанные рукава фланелевой рубашки, чтобы не мести ими по плите, и я с трудом сдержала улыбку: оба его запястья обвивали детские браслетики. Такие малышня обычно делает в детском саду, нанизывая цветные бусины на резинку. Наверное, их ему подарили близнецы. Очевидно, им нравилось заниматься творчеством: я насчитала пять браслетиков на левой руке и шесть на правой.
Внезапно розовые мишки и желтые звездочки расплылись перед глазами. Чертов лук! Вечно от него слезы в три ручья. Я яростно потерла глаза, потянулась за бумажным полотенцем и… замерла в ужасе. Глаза страшно жгло, кожа вокруг них горела, а слезы, хлынувшие Ниагарским водопадом, только усиливали жуткие ощущения. Казалось, мне в лицо плеснули кислоту.
– Я… ничего не вижу! – взвизгнула я, нелепо размахивая руками.
Что-то с грохотом полетело на пол; я вскрикнула, больно треснувшись коленом – вероятно, о ножку стола. Чья-то рука мягко обхватила меня за плечи, потянула вперед, наклонила. Звук льющейся воды заглушил обеспокоенные голоса вокруг. В глаза плеснула влага. Еще и еще. Кто-то уверенно, но осторожно обмывал мне лицо, и боль постепенно отступала. Мысли прояснились.
«Ну, конечно! – завертелось в голове. – Надо же быть такой идиоткой – сунуть в глаза пальцы, измазанные соком чили! Кажется, у меня теперь все шансы стать ходячим школьным анекдотом. Вот блин!»
Под нос сунулось чистое кухонное полотенце. Мне помогли осторожно промокнуть лицо. Проморгавшись, я увидела прямо перед собой глаза Дэвида: светлый глядел виновато, в черном плескалась угрюмая тревога. Вот кто был мой загадочный спаситель!
– Спасибо, – всхлипнула я, пытаясь улыбнуться.
Хорошо, рожа у меня тогда была, наверное, как обваренная, от перца: никто не заметил, что я покраснела. «Подумать только, – сказала я про себя, – Монстрик касался моего лица! И его руки были такими… легкими и даже… нежными? Бли-ин, есть от чего впасть в ступор».
– Чили, с тобой все в порядке? – Я сообразила, что передо мной ломает руки перепуганная учительница.
Вдруг запахло горелым.
– О боже, фарш!
Дэвид метнулся к плите, но было уже поздно. Основной ингредиент чили кон карне превратился в вонючие угольки.
Обычно, приготовив программное блюдо, мы рассаживались за столами и ели собственную стряпню. Стоит ли говорить, что моими стараниями нам с Монстриком досталась фасоль с таком. Впрочем, Дэвид уплел ее и нарезанные мной овощи с завидным аппетитом.
Последние десять минут урока отводились на мытье посуды и уборку кухни. Эта почетная обязанность обычно возлагалась на Гольфиста. Вот и сегодня всех словно ветром из класса выдуло, и Дэвид принялся безропотно собирать со столов тарелки с остатками еды.
– Давай помогу. – Я схватила у него с подноса почти полную тарелку и вывалила содержимое в мусорное ведро.
Надо же было отплатить человеку добром за добро. Человек, однако, совсем не выглядел довольным моей помощью. Злобно зыркнув на меня черным глазом, Монстрик тряхнул головой и загородил грязную посуду своей тщедушной тушкой. Наверное, забоялся, что я снова что-нибудь раскокаю или «Фейри» себе в лицо плесну.
Я взяла кухонное полотенце:
– Ну хорошо, я только вытирать буду.
Дэвид снова затряс челкой. «Ну и ладно, – подумала я, – очень надо. Было бы предложено. Может, стоит попроситься перевестись на ИЗО, пока не поздно? Все-таки кулинария – явно не мое».
Уже в кабинете химии я обнаружила, что забыла на кухне пенал: делала пометки карандашом в рецепте, да и оставила на столе. Пришлось тащиться за ним обратно.
Когда я открыла дверь, сначала мне показалось, что внутри никого нет. Гора грязной посуды исчезла, столы были вытерты.
Мой собранный и застегнутый пенал одиноко лежал там, где я его оставила.
Я сделала шаг к нему – и замерла. Дэвида скрывала плита, поэтому я сразу его не заметила. Картина, которая мне открылась, врезалась в память как что-то невероятное и дикое, нечто нереальное. Монстрик стоял на коленях перед мусорным ведром. Одна его ладонь была полна остывшего чили кон карне. Он торопливо приникал ртом к красно-коричневой массе, горло судорожно сжималось с каждым глотком. Парень ел быстро и жадно, как собака, которая боится, что у нее отнимут кость.
Внутри у меня что-то перевернулось, я ощутила тошноту. Стараясь не дышать, я бесшумно отступила назад. Попятилась, наткнулась спиной на дверь и так же беззвучно вышла в коридор. Тут ноги подкосились, и я привалилась к приятно прохладной и твердой стене.
«Боже, что это сейчас было? – завертелись мысли в голове. – Может, чили выжег-таки мне глаза и я вижу глюки? Или Дэвид действительно стоял на коленях и ел из помойного ведра – глотал объедки, оставленные его одноклассниками? Что это, какой-то новый способ поиздеваться над ним? Но ведь Монстрик остался на кухне один. Нет, я уже ничего не понимаю…»
На химии Дэвид отдал мне мой пенал. Он выглядел совсем обычно. Длинные рукава снова скрывали детские браслеты, челка завешивала разные глаза.
Дорогой дневник! Этот парень для меня – сплошная загадка. И чем дальше, тем больше мне хочется ее разгадать.
Через боль достигается мудрость
По словам Марианны, то, что, скорее всего, случилось со мной, называется психогенная амнезия. Бегство от реальности в результате психологической травмы – защитная реакция сознания. Такая амнезия может длиться годами, даже десятилетиями, а вернуть память о травматичных событиях способна абсолютно незначительная в глазах других деталь. Например, упавшая малярная кисть.
Психотерапевт рассказала мне о мужчине, который ребенком подвергся насилию. Его рассудок подавил ужасные воспоминания почти на двадцать лет. Но однажды он красил комнату у себя дома и уронил кисть, покрытую белой краской, на пол. Это оказалось триггером, перенесшим его в прошлое – в тот день, когда он помогал соседу по даче красить окна. И мужчина вспомнил все. Тогда он тоже уронил кисть в белой краске, потому что пожилой сосед схватил мальчика сзади, когда тот стоял на лестнице.
В моем случае дело было не в сексуальном насилии, а в чувстве вины – настолько всепоглощающем, что оно грозило разрушить меня изнутри.
– От Дэвида тогда отвернулись все, – рассказывала я Марианне то, о чем не говорила никому и никогда, что не могла доверить даже своему дневнику, оборвавшемуся в мае того страшного года. – Не то чтобы у него были друзья. И все же кто-то его жалел. Кто-то сочувствовал, как сочувствуют изгоям – издалека и молча. А после того как он подписал признание, его просто возненавидели. Для всех он стал убийцей, монстром. Никто не хотел иметь с ним ничего общего – ни семья, ни школа, ни одноклассники.
Понимаете, Дэвид признался, а потом замолчал. Не отвечал на вопросы – ни устно, ни в письменной форме. Даже с адвокатом своим говорить отказался. Ни слова не произнес на суде. Ни слова не сказал психиатрам, которые проводили его освидетельствование на вменяемость.
В газетах писали, что это было ритуальное убийство: Дэвид совершил его в свой пятнадцатый день рождения. Журналисты видели в этом доказательство того, что преступление было спланированным и хорошо подготовленным. Это противоречило линии защиты, которая строилась на утверждении, что подросток действовал в состоянии аффекта. А я уже тогда видела во всем этом противоречие.
– Противоречие? – повторила Марианна, спокойно рассматривая меня. Ее расслабленные руки все так же лежали на коленях, пальцы один за другим слегка приподнимались и опускались, и это странным образом успокаивало.
– Да. Понимаете, Дэвид был умным. За всю свою жизнь я мало встречала людей, равных ему по интеллекту. – Я помолчала, собираясь с мыслями. Женщина в кресле напротив терпеливо ждала. – Так вот. Дэвид наверняка знал, что если бы он выстрелил всего одним днем раньше, то его бы не смогли судить. Ему бы даже обвинение не предъявили.
– Возраст уголовной ответственности, – кивнула Марианна, – наступает в пятнадцать лет.
– Именно, – выдохнула я. – Выходит, все вышло случайно. Он не хотел… Просто не выдержал… Или это была самозащита. А все представили как убийство, совершенное с особым цинизмом. В газетах писали… – Я осознала, что у меня ломит пальцы, намертво вцепившиеся в стул, и осторожно разжала их – только для того чтобы по привычке сунуть между скрещенными ногами. – Писали, что он бродил с винтовкой, еще не остывшей после смертельных выстрелов, по улицам города, а жители прятались от него по домам – прямо как на Диком Западе. Но Дэвид не бродил. Он шел сдаваться. Понимаете, у него же не было телефона…
Психотерапевт молча кивнула.
– В газетах еще много чего писали. – Я поежилась. Ладони, стиснутые бедрами, казались ледяными. – Папа прятал их от меня, но одноклассники таскали статьи о Дэвиде в школу. Он ведь стал местной знаменитостью. До какого-то момента я даже собирала вырезки…
– До какого момента? – поинтересовалась Марианна.
Я думала, у меня горло разорвется. Сердце в груди лопнет. Язык вспухнет и перекроет кислород. Но этого не случилось. Воздух прошел в легкие. И я сказала не своим, надтреснутым голосом:
– До того как единственный человек, который мог спасти Дэвида, предал его. До того как я предала его.
Казалось, мы сидели молча невыносимо долго. Я смотрела в пол, покрытый темно-серым ковром. Между ворсинками застряло что-то белое. Клочок шерсти от шкуры? Обрывок салфетки, которой кто-то утирал слезы? Не поднимая глаз, я знала, что женщина напротив смотрит на меня. Смотрит и ждет. Но я не могла. Я просто не могла сказать…
– Что, по-вашему, вы сделали, Чили? – медленно произнесла Марианна. – Или что, по-вашему, вы не сделали?
Ее слова попали точно в цель. Облегчение, которое я испытала, было сродни тому, что чувствуешь после того, как вскроешь нарыв. Мгновенная резкая боль, выступающий из раны мерзкий гной, а потом – чистая кровь и пустота, предшествующие исцелению.
– Я сдалась, – тихо проговорила я, поднимая глаза на психотерапевта. – Не боролась до конца. Позволила убедить себя, что взрослые все знают лучше. Знают, что хорошо, что плохо и что лучше для меня. – Я судорожно вздохнула и прибавила, цепляясь взглядом за спокойное лицо Марианны: – Сначала я рассказала им все.
– Им?
– Полиции. Но они заявили, что это просто мои домыслы. Фантазии девчонки, которая насмотрелась всяких ужасов в интернетах. Ведь никто не мог подтвердить мои слова. А Дэвид… Дэвид молчал.
Я тоже замолчала, изо всех сил стараясь не подпустить воспоминания слишком близко, чтобы они не растерзали меня, как гарпии. За стеной слышался приглушенный мужской голос: наверное, там вел сессию коллега Марианны. Наконец я собралась с силами.
– Тогда я совершила первую ужасную ошибку. Я отдала полиции желтую тетрадь. Хотя поклялась Дэвиду никогда и никому ее не показывать!
Я судорожно вздохнула.
– Что это была за тетрадь, Чили?
Спокойствие женщины в кресле напротив так контрастировало с моими моральными корчами, будто она была ангелом у райских врат, а я – грешником, который уже жарится в аду. От этой ассоциации с моих губ слетел неуместный горький смешок.
– Она принадлежала Дэвиду. В ней он записывал свою историю. Это было что-то вроде сказки. Очень страшной сказки. – Я обхватила себя руками, как будто так могла удержаться в настоящем, на сиденье удобного, покрытого мягкой шкурой стула. – В свои четырнадцать Дэвид прекрасно писал. Настоящий талант, понимаете? Я вот сейчас в издательстве работаю, делаю корректуру чужих текстов, а мнение свое до сих пор не изменила. Я сразу так и сказала ему: Дэвид, ты будешь писателем. А он только посмеялся. Как будто речь шла о какой-то ерунде. А я до сих пор помню все: героев, атмосферу… Да у меня мороз пробегал по коже… И знаете, вот так бывает: читаешь книгу – и становится так гадко, хочется бросить, но не бросаешь, поскольку понимаешь, как это прекрасно, и хочется узнать, что же будет дальше… И какова глубина.
– Глубина? – повторила Марианна своим ровным приятным голосом.
– Да. Глубина падения в бездну зла. Если долго падать, можно ли достичь дна? Или его попросту нет?
Женщина напротив ненадолго задумалась, потом спросила:
– Чили, что побудило вас нарушить клятву? Почему вы посчитали нужным отдать желтую тетрадь полиции?
Я плотнее обхватила свои плечи. Меня бил озноб.
– Мне показалось… Я была почти уверена, что в форме сказки, аллегорично Дэвид пытался передать какой-то личный опыт. Ужасный опыт, такой, какого не должно быть ни у одного ребенка. Я думала, тетрадь станет доказательством в его защиту. Но вышло… – Голос сорвался, и мне пришлось глотнуть воды, чтобы вернуть себе способность говорить. – Вышло наоборот. Тетрадь использовали в суде против Дэвида. Обвинитель утверждал, что Дэвид жил в мире иллюзий, которые создало его больное воображение. Что его фантазия превратила людей, которые любили его и желали ему добра, в плотоядных чудовищ. И что причиненное ему воображаемое зло он использовал, чтобы оправдать свое преступление. Дэвида выставили психопатом, параноиком. Быть может, тетрадь спасла его от тюремного срока, но она же помогла отправить его в психушку.
Я чувствовала себя опустошенной. Будто сквозь меня промчался ураган и унес с собой все чувства, все эмоции, что скрывались в темных уголках души, куда я давным-давно перестала заглядывать. Но сеанс еще не закончился.
– Вы сказали, что, отдав тетрадь, совершили первую ошибку. Значит, была и вторая?
– Да. – Какой смысл останавливаться на полпути? Хуже уже не будет. – Я скрыла другой документ. Документ, который мог бы подтвердить мои показания. Понимаете, я вела дневник. И примерно с ноября на многих страницах в нем говорилось о Дэвиде. Я была наблюдательной девочкой. Подмечала то, чего не видели или не хотели видеть остальные.
– Почему же вы не показали дневник полиции?
Да, вот он – вопрос, которого я ждала. Который так боялась задать сама себе.
– Потому… – Я помедлила и с силой провела ногтями по внутренней стороне предплечья. На коже проступили тонкие красные следы. Косой крест. Руна Одина «наудиз». «Через боль достигается мудрость». – Потому что тогда все бы узнали, что я любила Дэвида. Что я полюбила монстра.
Братьев не выбирают
Одиннадцать лет назад
4 ноября
Дорогой дневник, сегодня в моей жизни начинается новая эпоха – эпоха дэвидоведения. И пусть наука эта малоизвестна (собственно, ею во всем мире занимается пока только один человек – нижеподписавшаяся Чили Даль), объект ее тем не менее заслуживает самого пристального внимания. Итак, прощай скука Дыр-тауна и да здравствует торжество разума над серым бытом… Ну, или как-то так.
Изучение Дэвида я решила начать с составления списка вопросов. Ответив на них, я надеюсь лучше узнать Мон-стрика и понять, что с ним не так. Я не имею в виду гиперлексию – тут как раз все понятно, хотя и с этим нарушением развития, видимо, можно справиться. Нет, я хочу сосредоточиться на всех тех вещах, что делают Дэвида легкой мишенью для насмешек. Тех, что приговаривают его к вечному статусу чмошника. Мне просто интересно, как он стал таким и почему. И можно ли что-то с этим сделать. Может, когда вырасту, я стану психологом? Или частным детективом? Ладно, речь сейчас не обо мне.
Итак, вот какие вопросы у меня возникли, когда я перечитывала собственные записи:
1. Почему Д. плохо одевается? (Здесь и далее я буду называть Дэвида Д. для краткости.) Примеры: свитер, трусы, кеды, рубашка. NB: Семья Д. не нуждается.
2. Почему Д. не пострижется нормально?
3. Почему Д. редко моется?
4. Чем от Д. все время пахнет? (Запах неприятный.)
5. Почему Эмиль не заступается за младшего брата? Или он все-таки заступается? Вдруг Эмиль подрался с Еппе из-за Д.? (Эта версия пришла мне в голову только сейчас.)
6. Почему Д. ел из мусорного ведра после урока кулинарии?
7. Как Д. может петь в церковном хоре, если у него гиперлексия? (Он почти не говорит.)
8. Почему Д. оставляет велосипед у детского сада, а не у школы? (От детсада до школы примерно двести метров.)
9. Почему Д. не может дать сдачи, когда мальчишки его задирают?
Хм, для ровного числа не хватает еще одного вопроса. И, кажется, жизнь только что мне его подкинула. Я писáла, сидя на подоконнике в своей комнате, и тут увидела Д. Он стоял у себя в саду и ел бутерброд. Если честно, я и раньше замечала, что он ест вне дома. В первый раз подумала, что он ждет кого-то, скажем, своего брата, чтобы куда-то отправиться вместе с ним, и перехватывает на ходу. Но Монстрик доел бутерброд, стоя перед окнами гостиной Винтермарков. Потом поторчал там еще с полчаса. А потом зашел в дом. Все это выглядело очень странно.
Честно говоря, я почти забыла об этом эпизоде, а вот сейчас вспомнила. Я пишу, а Д. стоит внизу, в своем саду, и лопает бутер. Здоровый такой, с ломтями серого хлеба. Такой хлеб продают круглыми буханками. Одну ладонь держит ковшиком под сэндвичем, чтобы в нее падали крошки. Д. ест и смотрит в окно – не мое, меня он не видит, а своего дома. Как будто ему там кино показывают.
Что за странная привычка – есть стоя? Да еще на улице, в такую холодрыгу! Хорошо, хоть дождь не идет. Определенно, этот факт требует внимания истинного дэвидоведа. Итак, запишем:
10. Почему Д. ест в саду? (Бутерброды.)
5 ноября
Сказано – сделано. Сегодня в школе я спросила Кэт насчет Эмиля – с этого, казалось, начать проще всего. Не думает ли она, что на самом деле парень подрался с Еппе из-за Д. – потому что узнал, как блондин с остальными над его братом издевались?
Катрина взглянула на меня круглыми глазами, а потом как заржет! У нее даже жвачка изо рта вылетела.
– Не понимаю, что тут смешного! – возмутилась я.
– Да просто Эмиль младшего брата терпеть не может, – хихикнула Аня, блеснув брекетами.
– Он сам Гольфиста больше всех раньше щемил, – подключилась Кэт. – В младших классах постоянно пацанов на него натравливал. Вечно у него куча идей была: чего бы еще над Заморышем учинить. Так и называл брата: Заморыш. А потом ему то ли надоело, то ли что, но сам Эмиль чморит брата теперь редко. Зато и других не останавливает. А они теперь уже и без Эмиля… – Катрина сунула свежую пластинку «Орбита» в рот и сжала ее по-заячьи крупными зубами.
– Находят идеи, – закончила за нее Аня.
– Офигеть, – протянула я. – Они же родные братья!
У меня просто в голове такое не укладывалось. Если бы у меня был младший братик, я бы заботилась о нем, защищала и оберегала. Или я так думаю, потому что я – единственный ребенок в семье?
– Братьев, знаешь ли, не выбирают, – заметила Аня, словно прочла мои мысли.
У нее самой младший: учится в шестом классе и слывет самым толстым мальчиком в школе. В школе шутили, что в случае мировой катастрофы семья Хансенов точно выживет за счет жировых запасов их сына. Аня хихикала вместе со всеми, но не думаю, что ей было приятно такое слышать.
И все равно, с большим трудом удавалось представить, как Эмиль стаскивает штаны с Д. или привязывает его к флагштоку. Ну не сочеталось это с положительным имиджем красавца-спортсмена. Хотя… образ золотого парня с клюшкой уже дал первую трещину в моих глазах, когда Эмиль зажал меня в прихожей у них дома. А теперь, походу, пьедестал, на который все его возносили, основательно пошатнулся.
7 ноября
Сегодня я убедилась в правдивости слов Кэт об Эмиле. Боже, какая он все-таки сволочь! Меня до сих пор трясет.
Я случайно увидела его с Д. – они были в кабинете для самостоятельных занятий, а там дверь стеклянная. Я туда шла, чтобы доделать домашку по физике – дома не успела. Дернула дверь – закрыто. И сразу поняла: что-то не то, во время учебного дня дверь никогда не запирают.
Ну, я заглянула внутрь – а там они. Эмиль, еще какие-то парни из девятого – и Д. Его притиснули к стене, а Эмиль бил брата по щекам наотмашь: бац, бац! У Монстрика голова так и моталась на тонкой шее, но он молчал. Парни гоготали, а Эмиль орал – зло так орал, вот только что – было не разобрать. Стекло слишком толстое. Рожа у Эмиля покраснела и перекосилась вся. Он схватил какую-то тетрадку, сунул Д. в нос… Нет, буквально! Прямо вмял ему в лицо. А потом снова стал бить по щекам, уже тетрадью.
Я от такого зрелища просто окаменела. Вроде и понимаю, что надо остановить это, на помощь позвать, но ноги как к полу приросли.
А ужас за стеклом продолжался.
Эмиль схватил брата за шиворот и швырнул на пол. Д. упал в проход между столами, я услышала грохот, опрокинулся стул. Эмиль вздернул мальчишку вверх – за ноги. Монстрик слабо брыкался, но старший брат стиснул костлявые лодыжки, и вот бедняга уже повис в воздухе вниз головой, словно тряпичная кукла. Эмиль настолько выше Д., что тот едва касался руками пола.
Полы рубашки упали Монстрику на лицо, футболка задралась. Я увидела впалый живот и ребра, часто-часто вздымавшиеся под туго натянутой кожей. Заметила разноцветные пятна – лиловые, багровые, желтые, – прежде чем кулак вмялся в беззащитную плоть.
Д. не кричал. Его тело дергалось, изо рта на лицо текло что-то желтое – оно пачкало полы рубашки, волосы, капало на кроссовки парня, который нанес удар. Белые кроссовки, огромные, как парусные лодки. Парень отскочил в сторону и завопил. Он отвесил Д. пинок. И тут я отмерла.
Заколотилась в дверь как бешеная. Даже не заметила, как рассадила кожу на кулаках. Парни внутри вздрогнули и обернулись. Но увидели всего лишь меня. Лицо Эмиля закаменело. Он не отпустил брата, но глазами показал: «Уйди!»
И тогда я побежала. Заглядывала по пути во все кабинеты, пока не наткнулась на учителя. Он ничего не ведет в нашем классе, но это было не важно. Я чуть не волокла за руку рыжего бородача по коридору, вопя что-то о том, что там человека убивают. Вряд ли учитель поверил моим словам, скорее моему лицу – я его совсем не чувствовала, и даже поле зрения как-то странно скакало: то в него попадали шарахающиеся от меня ученики, то не очень чистый пол под ногами, то моя трясущаяся рука, тянущаяся к двери, то размазанная по стеклу кровь.
– Там заперто! – выкрикнула я визгливо. – Наверное, замок чем-то забили. Изнутри.
Учитель осторожно взял меня под локоть, отстранил от двери и нажал на ручку. Она легко подалась. Но я уже увидела через стекло, что внутри никого нет. Никого, только на полу желтело размазанное подошвами пятно рвоты. Боже, что они сделали с Д.?!
Бородач повернулся ко мне. На его широком лице отразилось беспокойство. В коридоре начал толпиться народ, я заметила одноклассников. Все смотрели на меня как на психопатку. Все смотрели на кровь на моей руке.
Я распихала их и помчалась на поиски Д.
Мой взгляд наткнулся на него в тот момент, когда я уже собиралась проорать его имя. Он стоял, опираясь на стену, у двери туалета. С челки Монстрика капала вода, полы рубашки были влажными, на щеках горели красные пятна. Оба его глаза, дымчато-голубой и черный, смотрели прямо в мои глаза с отчаянной мольбой. И я поняла: у меня всего доля секунды, чтобы принять решение. Поступить так, как считаю правильным я сама? Или так, как нас учат взрослые? Или так, как, я уверена, будет лучше для Дэвида? Поступить так и, скорее всего, потерять его. Или сделать то, о чем просит разноцветный взгляд, и получить кое-что бесценное взамен: доверие Монстрика.
Внезапно рядом со мной оказался тот учитель, бородач. Но прежде чем он успел что-то сказать, я сорвалась с места и побежала. Растолкала тех, кто пялился на меня с любопытством, страхом или радостным предвкушением. Во мне кипело столько ярости, что кто-то отлетел к стене и возмущенно заорал мне вслед.
Больше всего мне хотелось прогулять физику. Хотелось вообще уйти домой. Но я поняла, что на следующий день все равно пришлось бы объясняться и мое странное поведение показалось бы еще более подозрительным с учетом прогула. Так что я осталась. В туалете дождалась звонка и пошла на урок.
Удивительно, но Д. тоже сидел за своей партой. Не знаю, чего я ожидала. Что он пойдет к медсестре? Отпросится домой? Но он же никогда никого ни о чем не просит. А вот сегодня попросил, хоть и без слов. Меня.
