Всё равно мы будем
Катя отмахнулась от голосов. Ни папы, ни Риммы сейчас со мной нет. Есть только я.
Невдалеке резко хрустнула ветка, и Катя вскочила. Прислушалась. Ничего. Или…
Это черный медведь?! Он сожрет бОльшую часть меня, а клочки подберет енотовидная собака. Как там ее? Что-то типа бубуки. Мумухи. Та…та…та…короче, бабайка страшная, из детства. Придет и укусит за бочок.
Катя дико захохотала. Все, приехали. Привет, истерика.
Из глаз брызнули слезы. Отсмеявшись и проплакавшись, она затихла.
В тишине ей почудился еле слышный чарующий звук. Что это? Скрипка? Нет. Звук был не тонкий, не щемящий, а какой-то глубокий. В нежности скрипка и флейта похожи, но в скрипке Катя всегда чувствовала какой-то невыносимый надрыв, будто играли на ее собственном сердце, касаясь его так, словно еще чуть-чуть – и полоснут по самой плоти, и тогда… заплачет оно кровавыми слезами.
Флейта?
Кто-то ходит по горе и играет на флейте? А что, чудаков тут полно. Надеюсь, не медведь. Откуда идет звук? Надо выяснить.
Она сделала шаг влево. Прислушалась. Тонкий тихий звук манил ее. Давал надежду. Еще шаг влево. Звук стал слышнее. Значит, она двигается в верном направлении. Через несколько шагов Катя поняла, что идти нужно вдоль широкой скалы, обросшей кустарником и кривенькими деревьями. Ветками они торчали из серых стен, а корнями уходили куда-то внутрь этих самых стен, будто бы ища и находя в глубине камня плодородную землю, дарующую деревьям силу и веру в себя.
Звук усилился, но никого не было видно. Тут точно никто не ходил лет сто. Тропа совсем исчезла. Катя вдруг поняла, что звук идет изнутри горы. А может, там есть какой-то проход? Она осмотрела скалу. Та казалась неприступной, но что-то подсказывало Кате, что над ней просто смеются. Она не видит того, что должна увидеть. Не видит, не видит…
А куда смотреть?
И тогда она сделала нечто совсем нелогичное, чего не решилась бы сделать в присутствии кого-то. Но здесь было тихо и безлюдно, и ей захотелось попробовать. Она закрыла глаза и наощупь поползла вдоль скалы, на звук, который в этот миг проявился отчетливей, яснее, словно невидимый музыкант решил ее подбодрить: давай-давай.
Упс! Рука вдруг соскользнула – каменная стена резко оборвалась. Катя открыла глаза.
В горе оказалась щель. Неприметная, узкая, словно вход в кроличью нору. Еще один шаг влево – и скала шла дальше, как ни в чем не бывало. Это лаз, в который может пролезть только небольшое животное. Или ребенок. Или такая худенькая женщина, как Катя.
Что делать? Лезть или не лезть? А вдруг провалюсь? Сломаю ногу и не смогу выбраться и умру в этой горе, потому что меня точно не найдут.
Она в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Ломать ни одну из них как-то не хотелось.
Звук флейты, словно отражая ее сомнения, прервался, как поперхнулся, а потом с новой силой начал партию – торжественно и глубоко. Теперь он был не тонкий, а густой, мощный.
Катя порылась в рюкзаке. Благослови, Господи, Римму! – Она натянула ремешок фонарика на лоб. Огонек зажегся, и дело пошло.
Она присела на корточки и поползла в темноту. Сначала ползла «гусиным шагом», чтобы не запачкаться, но быстро устала. Пришлось опуститься на колени и двигаться дальше, помогая себе руками, а в какой-то момент даже лечь на живот, чтобы проползти под нависающим сводом. Прощай спортивный костюм, фланелевый, красивого темно-синего цвета…
Катя продвигалась медленно. Маленький фонарик отвоевывал у темноты лишь небольшое пространство в пару шагов. Камни больно впивались в колени и ладони. Не повернуть ли обратно? Сомнения усложняли ей путь, а флейта подбадривала.
Наконец узкий лаз кончился, и Катя смогла встать в полный рост. Впереди светлело.
Она с облегчением выдохнула и сделала несколько робких шагов.
– Hello? Is anybody here? – голос ее, дрожащий от волнения, показался жалким. Блею, как овца, осудила она себя. Прокашлялась и сказала погромче: – Конницива! (Здравствуйте)
Ей показалось, что флейта смеется в ответ. Свет впереди стал ярче. Еще несколько шагов. Еще. И еще. Она смогла различить стены узкого лаза. Слава богу, он был один, никаких ответвлений не видно, иначе пиши пропало. Тут она и останется со своей способностью ориентироваться. Клубок Ариадны-то ей никто не дал. В голове вспышкой пронесся вчерашний диалог с Риммой:
– Возьми эту красную ленточку, тут всем выдают.
– Зачем? Мне не надо.
А вот сейчас бы пригодилось.
Чем дальше Катя шла по коридору, тем светлее становилось вокруг. Когда он кончился, она вступила в огромный освещенный зал.
Света было так много и обрушился он так неожиданно, что Катя зажмурилась.
А когда открыла глаза, увидела такую картину.
У костра, выложенного темными булыжниками, на плетеной циновке сидел старенький японец в сером кимоно. Над костром висел тецубин – чугунный чайник для чайных церемоний.
Длинные усы и жидкая седая бороденка делали старичка похожим на сома, как его рисуют в детских книжках. Глаза, узкие, остро-пронзительные, глянули на Катю, и она вздрогнула. Что было в этом взгляде, она и сама не поняла.
– Конницива, – пробормотала она снова, сложила руки у груди и поклонилась. – Миницимайотта (Я потеряла путь).
Японец у костра странно хрюкнул. Теперь его взгляд показался Кате насмешливым.
– Соредокорока, анатавасоре о мицкемаста (Напротив, ты нашла его), – раздался глубокий голос справа.
Глава 3
Когда вы не осознаете происходящее внутри вас, снаружи это кажется судьбой.
(Карл Густав Юнг)
Катя резко повернулась. Она не успела даже разглядеть говорившего, потому что нежданные слезы хлынули из глаз, а сердце вдруг отчаянно закричало: «Папа!»
Узнавание пробило Катю насквозь, как пулеметная очередь, которая не оставляет ничего старого и привычного. Она пошатнулась. И уставилась на подошедшего старика.
Внешне он ни капельки не походил на ее отца. Профессор лингвистики Павел Александрович Давыдов, потомок декабриста, статный, плотного телосложения, с роскошной седой гривой, даже в свои семьдесят притягивал восхищенные женские взгляды. Про таких говорят: импозантный мужчина.
А старичок был как опавший цветок сакуры, подобранный Катей, – такой же сухой и сморщенный, но светящийся былой красотой. Глаза у него какие-то странные – темные и неподвижные. Неужели слепой? Он приближался к ней медленно, опираясь на узловатую палку.
Катя смахнула слезы. Растерянность уступила место удивлению. Она пригляделась к старичку. Обычное серое кимоно. Худое лицо, словно выточенное из желтой яшмы и отполированное годами, почти без морщин.
Сколько ему лет?
Катя даже предположить не могла. Весь его облик дышал безвременьем. И Кате показалось, что через его черные немигающие глаза на нее взирает сама вечность.
Почему папа? Почему она плачет?
– Кто вы? – прошептала она, но старик покачал головой и сделал приглашающий жест вправо. Она повернулась. В углу пещеры стоял чайный домик, тясицу. Почти настоящий, только без крыши. Воображаемые стены были обозначены четырьмя бамбуковыми стволами высотой в человеческий рост. Наверху они были соединены в квадрат горизонтальными перекладинами, связанными простой веревкой.
Внутри, в углу, на татами кто-то сидел.
Слепой старик с посохом, которого она про себя уже назвала Сенсей, неспешно двинулся к чайному домику. Катя засеменила следом. Второй старичок, Сом, остался колдовать у костра. Дорожка к домику была выложена большими плоскими камнями, чуть влажными, как будто их кто-то полил из лейки, поэтому пыль не поднималась. Краем глаза Катя заметила, что в глубине пещеры серебряной каплей светится подземное озеро. Вот где вода, подумала она. По всему периметру пещеры виднелись круглые светильники, длинными ножками воткнутые в землю. У родителей на даче стоят похожие. Папа ими очень гордится. Прогрессивно. Ведь они на солнечных батареях! А откуда солнце здесь? Или они их каждый день на улицу выносят заряжать?
Старичок впереди негромко кашлянул, и Катя устыдилась своих мыслей. Действительно, что это она, глазеет вокруг, как турист? Сейчас важнее другое. Она сосредоточилась на серой спине ведущего и попыталась идти с ним след в след.
Они шли молча и торжественно. Катя знала, что дорога к тясицу это важная часть древнего японского ритуала. Путь символизировал удаление от повседневных забот, суеты и тревог.
Ее провожатый остановился перед большой циновкой у входа в чайный домик. Наклонился, снял варадзи, плетеные сандалии с завязками, и перешагнул через воображаемый порог.
Катя тоже сняла кроссовки. Неужели ей доведется поучаствовать в легендарной чайной церемонии садо? Похоже, что так.
Вопросы толпились в ее голове, толкались, пихались, как пассажиры в троллейбусе, и каждый хотел быть задан, но водитель, ответственный и строгий, не позволял им проявиться, и через какое-то время они дружно выдохнули, прижались друг к другу и затихли. До поры до времени.
Вступив в домик, Катя разглядела того, кто сидел в углу. Он выглядел намного моложе тех двоих, если можно сравнивать, конечно, ибо все трое казались Кате древнее горы Хиэй.
Он играл на длинной бамбуковой флейте. Эти звуки и привели Катю сюда. Маленький и кругленький, третий старичок напоминал Хотея – бога изобилия и радости.
Она молча поклонилась.
Так как других гостей не было, она поняла, что это будет особая церемония, риндзитяною, посвященная только ей. Ее проводят, готовясь к важнейшим событиям.
А с чего такая честь? Это что, все только для меня? Как будто меня здесь ждали.
Старик «сенсей» улыбнулся, словно прочитал Катины мысли, и занял место чайного мастера.
«Хотей» продолжал сидеть в углу и играть на флейте, но мелодия сменилась с призывно-лирической на тихую и монотонную. Кате казалось, что он тянул одну ноту, тихо-тихо, словно боялся, что от более громкого звука расплескается чай.
Густая и протяжная песня флейты приглашала расслабиться и забыть обо всем.
С точки зрения логики все вокруг происходящее походило на сцену из спектакля в театре абсурда. Какая-то пещера, какие-то старички, какой-то дырявый чайный домик! Без окон, без дверей…
Катя отмахнулась от этой мысли. Звук флейты уводил ее от земли, от прямолинейной логики. Какой-то частью своего существа она почувствовала, что все, что происходит с ней здесь и сейчас, это самая что ни на есть настоящая реальность. Та, в которой она ощущает себя в полной безопасности.
Они сели друг напротив друга, и «сенсей» начал свои приготовления. Неслышно подошел «Сом», поставил тецубин на циновку справа от «сенсея» и снова удалился к костру.
Время будто остановилось. Катя посмотрела в глаза чайному мастеру. Плакать больше не хотелось, на нее снизошел покой. Ей показалось, что маленький и сухонький старичок стал огромным, как гора, и таким же могучим.
Она пригубила чаю.
Погоняла его во рту, как полагается. Это в России считается дурным тоном хлюпать и причмокивать во время чаепития, а в Китае и Японии это обязательное действо – чай должен коснуться всех рецепторов во рту, щедро омыть верхнее нёбо.
Горьковатый вкус неожиданно раскрылся нотками обиды.
Внезапно всплыли в памяти детские горести: как она, в шесть лет, завернувшись у окна в тюлевую занавеску, пританцовывала и припевала, воображая себя царевной-лебедью. Махала руками, как крыльями…
Ощущение полного, безграничного счастья было прервано резким окриком папы из кабинета: «Опять ерундой занимаешься? Время тратишь? Иди читай!»
И она как-то сразу сникла, словно цветок, который опалило слишком жаркое солнце. Вроде бы оно любя, но без воды цветку не жить.
Или вот еще. Ей четыре.
Это ее самое первое воспоминание в жизни.
Она взяла у папы тушь и кисточку для каллиграфии. У себя в комнате она нарисовала на большом листе ватмана чудесный рисунок: цветочки и листочки в стиле го-хуа – древнекитайской живописи. Художник мог часами рисовать листья бамбука, добиваясь совершенства. Кате было некогда. Она наляпала цветочку жирных черных лепестков и посадила целый сад.
Когда отец, работавший в кабинете, внезапно понял, что дитя подозрительно затихло, и заглянул в комнату, он увидел жуткую картину. Ребенок был словно вымазан в саже – черные полоски под носом и на щеках напоминали боевой раскрас индейцев. Кисточка, которую профессору как величайшую драгоценность подарил коллега из Токийского университета, походила на ершик для чистки унитазов. А ведь была волосок к волоску, чтобы ей поддавались тончайшие нежные линии.
То, что сейчас грянет гром, Катя поняла не сразу. Она в пылу своего черно-белого садоводства даже не заметила, как открылась дверь за спиной. Громкий вопль отца заставил ее вздрогнуть:
– Кто разрешил брать кисточку?
Спина сжалась, как будто ее хлестнули плетью. Все внутри заледенело.
– Папочка…
Он подошел и с силой вырвал у нее кисточку и тушь. Молча. Это было самое страшное. Катя не понимала, в чем ее вина, и потому боялась отца. Особенно боялась, когда вот так, молча, будто бы ее, Кати, не существовало вовсе.
– Папочка, я тебе подарок рисовала… – Губы ее задрожали. Огромные серые глаза набухли слезами.
Но он не хотел слушать. Снизу вверх она смотрела на свое прежде обожаемое божество, которого теперь страшилась. Она что-то сделала не так. Но что?
Флейта внезапно взяла высокую ноту и вырвала Катю из прошлого.
Она очнулась. Сенсей с космическими глазами протягивал ей вторую чашку. Рукав серого кимоно чуть пополз вверх, и она заметила на запястье розовый цветок сакуры. Неужели татуировка? – изумилась Катя. В Японии они не то чтобы запрещены, но отношение к ним настороженное. До 500 года татуировки были привилегией императоров. Позже – самураев. Самыми популярными были изображения хризантемы, символизирующей решительность и самообладание, и сакуры. Нежный цветок, с его короткой жизнью, напоминал самураю о мимолетности бытия: мы на этой земле всего лишь гости. Воин готов был умереть в любой момент и как напоминание об этом носил татуировку.
Но старичок «сенсей» ведь не самурай, молнией промелькнула мысль. Ему же не пятьсот лет! Значит…значит…что?! Якудза? В двадцатом веке, с 1948 года, преступники набивали тату, чтобы показать свою принадлежность к какому-то клану или группировке. По возрасту он подходит.
Катя вдруг испугалась. Куда она попала?! Эти трое, кто они? Живут в пещере. Укрываются от властей? Она решила, что они монахи. Но монахи не набивают себе тату! Может, они убийцы? Заманивают жертв, а потом… а потом… что потом? Она даже не знала, что предположить. Ограбят? У нее ничего нет. Убьют? Зачем? Да и убили бы уже давно, если б захотели. Она охнула. Изнасилуют? Они же старые! А может, человеческие жертвоприношения? А в чае наркотик? Сейчас напьюсь, а они у меня сердце вырежут. Жуткие в своей абсурдности образы словно окатили ее грязной водой. Будто кто-то сверху вылил на голову помои. Катю передернуло.
От костра раздалось приглушенное хрюканье.
Она испугалась еще больше.
И, ища спасения, посмотрела на чайного мастера.
Он, казалось, прочитал все ее безумные мысли, но и бровью не повел. Весь его облик излучал умиротворение. Бездонные глаза не транслировали никакой информации, не давали опоры. Как ни всматривайся, ничего не понятно.
Он так и застыл с чашкой в протянутой руке. Катя осторожно взяла чашку. Ей стало неловко. Страх и стыд тащили ее в разные стороны. Победил стыд. Они тут ради нее такое затеяли, а она будет кочевряжиться?
Катя сделала глоток и закрыла глаза.
Вторая чашка была горше предыдущей. Странно, – пронеслась мысль. Даже не мысль, а ощущение мысли. Как ветерок от крылышка бабочки. Обычно ведь бывает наоборот. Вкус должен утончаться, пока не станет еле заметным, почти неуловимым, как предчувствие.
Боль навалилась на нее, как стадо безумных баранов, и в этой боли она уже не могла различить своих обид на отца, на мать, на мужа, который был вечно занят и только морщился, когда она хотела поговорить по душам.
Ей вспомнился один вечер. Они смотрели по телевизору «Дневник памяти», лежа в постели. Дети давно спали и завтра была суббота, никаких лекций в универе, можно отдыхать и ни о чем не думать. Фильм взбудоражил Катю. А смог бы ее муж вот так же? Быть с ней до последнего и даже тогда, когда она себя не помнит?
Она осторожно прижалась к нему. Муж не любил телесных контактов, все время морщился, когда она подходила обняться. Она знала об этом, но не могла сдерживаться. Ей были нужны прикосновения.
– Он у тебя не кинестетик, к тому же недолюбленный, мать же его отдала в ясли в два месяца, – растолковывала ей Римма. – Вряд ли этот канал уже откроется. Терпи. Ходи к массажисту, там тебя погладят, – беззлобно хохотала она.
Но Катя все не оставляла своих попыток достучаться до мужа. Надеялась, что ее любовь сможет его исцелить.
– Тебе понравилось? – спросила она, еле сдерживая слезы. Ей очень хотелось обсудить тонкости любовных переживаний и получить ответ на свой вопрос. Он с ней? Они по-настоящему вместе? В горе и радости, пока смерть не разлучит? Или…
– Нормально, – сухо ответил он. И навалился на нее.
Когда все закончилось, она почувствовала себя использованной. Обида ошпарила ее и колючим ежом встала в горле.
Вдруг вспомнилась мама, которая шла со своим служением мужу гордо, как революционер со знаменем, готовая в любую минуту пожертвовать собой во имя высшей цели, великого блага, а именно комфорта драгоценного супруга. Он же гений! Катя с детства видела один и тот же сценарий маминой самоотверженности. Мать отдавала всю жизнь, не ожидая благодарности, не замечая, что превратилась почти в прислугу.
Кате стало стыдно от своих мыслей. А может, это и есть счастье? И мама, кажется, вполне довольна своей судьбой. А она, Катя? Это же мой женский долг, надо его выполнять. Терпеть надо. Такая вот у него любовь.
– Нельзя наступать на себя, – профессионально поучала ее Римма, потягивая мартини на просторной Катиной кухне. – О своих чувствах надо говорить. Иначе невысказанные эмоции начинают разъедать человека изнутри. Как рак, не дай бог, конечно, тьфу-тьфу-тьфу. Ферштейн?
– А если мои чувства никому не нужны? – спросила она тогда.
– Нужны, – покровительственно, как ей показалось, ответила Римма. – Тебе нужны. Тебе, а не кому-то там. Отношения – это когда вы можете рассказывать друг другу обо всем. А иначе зачем?
«Тебе хорошо говорить», – привычно подумала Катя. Но вслух ничего не сказала, боясь обидеть подругу, у которой не было ни мужа, ни детей. И при этом – вот странность! – Римма не то чтобы не чувствовала себя несчастной, а наоборот, сияла радостью и удовольствием от жизни. Смаковала ее, потягивая через трубочку, как пьянящий коктейль.
С каждой выпитой чашкой удивительного чая Катя проваливалась в свои воспоминания и вспышками, как кадры клипа, перед ее внутренним взором проносились сцены из жизни и болью отзывались во всем теле. Ее ломало и крючило, спина ныла, как будто только сейчас Катя осознала, какой тяжелый груз она несет. Сколько прошло времени, она не знала. Ее тошнило этими воспоминаниями.
В какой-то момент картинки прекратились, и наступила пустота.
Экран был чист.
Бытие раскрылось перед ней, как будто обняло. И не осталось ни Кати, ни стариков, ни пещеры, ни тьмы, ни света, ни любви, ни боли. Она сама – была, это определенно. Но была не прежней Катей, преподавателем университета, ученым-японистом, замужней женщиной, несчастливой в браке, матерью двух дочерей… Она больше не знала, кто она. Единственное, что она знала – она есть. И ее новое «Я» вмещало в себя все: и ее саму, и стариков, и пещеру, и тьму, и свет, и любовь, и боль. Вмещало, но было свободным от этого.
Тишина долго звенела, а то, что раньше было Катей, просто созерцало.
В этой тишине и пустоте она внезапно услышала свой собственный далекий, но твердый голос:
– Я так больше не хочу.
И открыла глаза.
– Не хочешь, не живи так. Все в тебе. – Ей показалось, что старик заговорил, хотя губы его, сомкнутые в полуулыбке Будды, не разжимались.
Кате почудилось, что слова эти эхом отскочили от стен пещеры и загрохотали внутри нее самой:
– Не хочешь, не живи.
В тебе есть все – и страдание, и счастье.
Тебе выбирать. И не только выбирать. В тебе есть сила творить. Оставь сомнения – и обретешь великую силу. Живи по сердцу. Научись слушать его и доверять по-настоящему, тогда оно расцветет. Для этого делай то, что сама хочешь. Слушай, чего душа просит. Найди свои истинные желания. Следуй им. Помнишь, чего ты хотела в детстве?
Она как в забытьи покачала головой. Пожала плечами:
– Не помню… Счастливой хотела быть.
– Будешь. Только найди свое.
Когда была допита последняя чашка, Катя почувствовала, что внутри разливается покой. Ничего больше не хотелось, ничто не страшило ее. Она была дома.
Старик «сенсей» не хотел ее переделывать, она сразу это поняла. Он просто был рядом, позволяя всему происходить так, как оно происходит. Ни осуждения, ни жалости, ни скуки не выражало его бесстрастное лицо, пока Катя проходила через чистилище. И его безмолвие было ей лучшей поддержкой.
Катя перевернула чашку вверх дном и поставила на деревянный столик. «Хотей» положил свою флейту и поклонился, сложив руки перед грудью. Поклонился и чайный мастер.
Катя заерзала. Тело, застывшее на время этой магической церемонии, дало себя знать: чаю выпито немало. Где здесь туалет? И как спросить? Неудобно же, мужчины. Она вспомнила, как всегда в школе стеснялась отпрашиваться с урока, терпела до последнего. Боялась, что одноклассники будут смеяться. Неужели и сейчас, в таком-то возрасте, тоже боится и стесняется? И даже после всего чудесного, что с ней случилось только что, во время медитации? Неужели опять она превратилась в прежнюю Катю, а та новая, большая и бесстрашная, куда-то исчезла?
Она растерянно оглянулась. Хотей расплылся в добродушной улыбке и махнул рукой на выступ в скале, недалеко от входа в пещеру. Катя встала. Миллионы острых иголочек впились в ноги. На полусогнутых она вышла из чайного домика.
«Туалет» оказался спрятан в скале и представлял собой небольшой грот с треугольной, уходящей вглубь расщелиной посередине. Отверстие было обложено деревянными досками. Рядом стояли ковш с водой и биоразлагаемая туалетная бумага. В углу – ведро с песком и желтый детский совок.
Никакого запаха, все очень чисто.
«Интересно, как давно они живут здесь? – подумала Катя. – Все так обустроено. И где их жены? И, главное, кто они сами? Или все-таки монахи?»
Она подошла к костру. Все трое уже стояли там, освещенные ярким пламенем. Надо спросить дорогу домой, они наверняка знают. Может, даже проводят. Но не успела она открыть рот, как «сенсей» сказал, по-прежнему не размыкая губ:
– Хочешь, можешь переночевать у нас.
– Хочу! – чуть не крикнула Кате, но одернула себя. – Я не могу. Я должна быть в монастыре. Меня ждут.
– В монастыре? Ждут? – переспросил старик со значением, а «Сом» снова хрюкнул и мелко затрясся. Когда он смеялся, усики его подрагивали, а жидкая бороденка двигалась вместе с подбородком. Создавалось впечатление, что он раскачивает ее, чтобы зачерпнуть что-то в воздухе.
Катя недоуменно посмотрела на стариков. «Хотей» подмигнул ей, но промолчал.
– Пойдем покажу тебе комнату, – сказал «сенсей».
– Комнату? Где она?
Это что, элитный отель? Для спелеологов?
Они подошли поближе к скале, и Катя увидела, что в ней, как в улье, множество пещерок. Выдолблены они, или это нерукотворное? Да тут целый город можно уместить!
Она заглянула в первую пещерку. Пол устлан циновками, на циновках – матрац. Такой же футон, как в их гостинице. Ого… вот это да! Разрыв шаблонов. Ортопедическая подушка! Да они тут явно любят комфорт. В правом углу стоит какая-то корзина, рядом с ней длинная бамбуковая флейта.
Господи, как же она устала! Как хочется спать! После такого длинного дня, блуждания по лесу, этой странной чайной церемонии, в которой она перепрожила всю свою жизнь. Лечь бы и уснуть. Вот прямо сейчас. Положить голову на эту чудесную подушку…
«Ты охренела, Катя? – вдруг раздался в голове чей-то голос. – Тебя же искать будут! Сейчас же возвращайся!»
Голос был не папин. И не Риммы.
В первый раз Катя увидела «его». Вернее, услышала. Разжиревший внутренний судья, «он» чувствовал себя вольготно и свободно. Не ограниченный ничем, невидимый, но всемогущий, он судил каждый взгляд, каждую мысль, каждое движение руки. Выносил приговор, и Катя безропотно садилась на скамью подсудимых. Он распоряжался Катиной жизнью, как будто имел на это право. А она никогда не оспаривала его.
Вот и сейчас…
– Я не могу. Мне надо идти, – словно извиняясь, пробормотала она. Но почему, почему она ни разу в жизни не может сделать так, как хочет? Почему всегда должна подчиняться каким-то условностям? Или этому типчику, судье, который имеет над ней такую власть?
