Весенняя коллекция детектива

Полная предсказуемость, никаких бурь и истерик, на которые нужно тратить время и душевное здоровье, никаких непредвиденных обстоятельств. Конечно, скучно немного, да и темпераменты у них, как бы это получше сказать, видимо, наверное, может быть, отчасти, немного… разные, ну и что?

Ее мать из-за большой любви потеряла все – даже себя самое, и Олимпиада Владимировна ничего такого решительно не желала!

Впрочем, однажды она предприняла попытку поговорить с ним о жизни и любви и пожалела об этом.

Олежка сделал страшные глаза и сказал с отчаянием, что она «совершенно его не понимает». Что он понятия не имеет, чего она от него хочет. Что он работает, устает, ему нужны «условия», а они есть не всегда.

Тут Олимпиада решила уточнить, что именно за условия ему нужны и почему они есть не всегда, если постель все время одна и та же, и квартира одна и та же, и даже она сама, Олимпиада, все время одна и та же!

Олежка разобиделся совершенно.

Ну, он так устроен!.. Для воодушевления – сама понимаешь, в каком смысле! – ему необходимы соответствующее настроение и состояние души. И тела. Да, вот именно, еще и тела! И если она этого не понимает, грош ей цена как его любимой женщине. А всякие такие разговоры-переговоры о предмете столь деликатном он – если она хочет знать! – считает пошлостью и неприличием. Вот именно, неприличием! Она насмотрелась голливудских фильмов, где показывают невесть кого, а не нормальных, отягощенных думами, мамами и риелторскими конторами, в которых работает главный Олежкин враг Тырышкин, мужчин! Только в этом самом кино все непрерывно целуются, обнимаются и друг с другом спят. Он, Олежка, считает – если она хочет знать! – это занятие совершенно бессмысленным и ничего не добавляющим ни уму, ни сердцу! Да и для тела, по большому счету, это сплошное перенапряжение, а удовольствие так себе, средненькое. Вот так! Поэтому, если она хочет непрерывных пошлых удовольствий – сама понимаешь, в каком смысле! – то пусть обращается к кому-то другому. Его, Олежку, все и так устраивает.

Олимпиада робко возразила, что да, она хочет удовольствий – и именно в том смысле! – но не видит в этом ничего плохого. Именно потому, что он, Олежка, ее любимый мужчина, она и ведет с ним эти самые разговоры, а не был бы он любимым мужчиной, она бы с ним таких разговоров не вела. Но что же ей делать, если она… если для нее… если ей не хватает десяти минут раз в неделю его унылых укачиваний!

Нет, нет, конечно, она так не сказала, как-то по-другому выразилась, как-то нежно и осторожно, ибо глянцевые журналы эти – Библия, Коран, Книга судеб и Молитвослов современной молодой женщины – предупреждали, что с мужчинами «об этом» нужно говорить осторожно, намеками, иносказательно, да еще так, чтобы он, боже сохрани, не догадался, что он чем-то плох! Ибо, в противном случае, у него может «совсем пропасть интерес», и тогда его придется лечить у доктора для возбуждения этого самого «интереса»!

Олежка в тот момент обижаться передумал, обнял ее, пощекотал за ушком, слегка поцеловал и сказал, что все у них хорошо, а дальше будет только лучше, и все она придумывает, и ничего такого ей на самом деле не надо, и не сварит ли она ему кофе?

Она сварила, смутно надеясь, что обещанное улучшение как раз и наступит сегодня ночью, но Олежка забрался в постельку, вкусно зевнул, великодушно потрепал ее по затылку, давая возможность приникнуть к его мужественной груди, и через десять минут спал, сладко посапывая.

Олимпиада пошла на кухню, докурила его сигарету – хотя никогда не курила! – и налила себе джину из квадратной бутылки.

Джин без тоника на вкус был гадкий, какой-то острый, царапал язык и горло и в желудке, кажется, тоже производил какие-то разрушительные действия.

– Ну и ладно, – вслух сказала она себе, рассматривая Олежкин бычок в своих пальцах. – Подумаешь! Не очень-то и хотелось.

Видимо, он прав. Жить в реальной жизни в соответствии с голливудскими или книжными стандартами – глупость, недаром она так часто и с таким упоением ругала Люсинду за пристрастие к детективам!

Олимпиада тоже как-то их почитала и пришла в негодование.

Особенно одна детективная дамочка привела ее в скверное настроение. Дамочка сочиняла не просто незатейливые сюжеты «с убийством», она еще и про любовь шпарила, как по нотам, и по ее, дамочкиным, книжкам выходило, что она, эта любовь, как пить дать рано или поздно свалится тебе на голову сама. И только тогда и станет понятно и ясно, зачем ты жила все предыдущие годы, и как они были ужасны, и как теперь, с появлением «главного» мужчины, все пойдет замечательно хорошо! Любовь у дамочки была описана с подробностями, с красотищей, «с переживаниями», с «запахом бензина и дорогих духов», и там, на страницах, у мужчин никогда не было проблем с Тырышкиным, мамочкой и риелторской конторой! А тех, у которых были, авторша моментально из своих книжонок изгоняла – мол, не нужны нам такие, подавай нам тех, которые все могут, все хотят, и не раз в неделю, и не десять минут, и не каких-то там унылых укачиваний!

Интересно, а сама авторша верит в то, о чем пишет, или все это «опиум для народа»? И если верит, то неужели именно так – что «это» до гроба, что от поцелуя темнеет в глазах и сводит пальцы ног, что в конце флердоранж и ребенок, плод совместных усилий, – сами понимаете, на какой почве! – которого счастливый отец тетешкает, носит на руках и мечтает понаделать ему братьев и сестер?!

Олимпиада детектив отдала Люсинде, снабдив, правда, ее всеми комментариями по поводу того, что она думает на счет дамочкиных творений!

Смерть Парамонова Олежка Олимпиаде тоже простил, как тот неприятный разговор, и зажили они опять хорошо и складно – ужин, диван, телевизор, нежное и не слишком заинтересованное почесывание по спине и здоровый сон до самого утра.

Олимпиада маялась. Не могла спать. Вставала. Слонялась. Мерзла. Принимала ванну. Ненавидела Олежку, который легко и беззаботно дышал под ватным одеялом. Ненавидела себя за идиотские мысли о том, что сумасшедшая ночь с мужчиной моментально привела бы ее в чувство хотя бы ненадолго, хотя бы для того, чтобы спать, но не было никакой сумасшедшей ночи! Ни одной!.. И надежд на такую ночь тоже особенных не было.

Даже сейчас, сидя рядом с ним на диване, она все строила планы, как бы ей заманить его в постель пораньше, придумать что-нибудь поинтереснее, приласкать как-то особенно. Наверное, все же она виновата, что он не хочет – не хочет-то он именно ее! Значит, дело все-таки в ней, значит, она «не соответствует», а если бы «соответствовала», все было бы хорошо!

Олежка допил кофе, удовлетворенно зевнул, романтически потрепал ее по плечу и слегка подвинул. Ему хотелось лечь, а она мешала. Олимпиаде пришлось пересесть в кресло.

Планы рушились на глазах, и непонятно было, что бы такое предпринять для их претворения в жизнь.

Она сидела в кресле и смотрела на него. Он опять широко зевнул – «а-а-аха-ха!» – переключил каналы и пристроил пульт себе на живот.

От отвращения у нее вдруг потемнело в глазах – что там детективная дамочка сочинила про поцелуи, от которых темнеет?! Потемнело так сильно, что Олимпиада встала и быстро подошла к окну, чтобы как-то успокоиться.

Может, мне его бросить? Вот прямо сейчас?! Просто сказать, чтобы убирался к черту, к мамочке, к Тырышкину?! Ну ведь ясно, ясно, что ничего не выйдет, ну сколько можно! Сколько это будет продолжаться – ее приставания, подлизывания, заигрывания и его неудовольствие, раздражение и здоровый сон?! Всегда?! Я не хочу всегда! Я не смогу всегда!

Она передвинула цветочные горшки и подышала на стекло, чтобы успокоиться.

«Давай, – сказала она рассудку, – что ты спишь, как Олежка?! Включайся!»

«Я здесь, – откликнулся рассудок. – Включаюсь.

Итак, ты, конечно, можешь его выгнать в два счета. Но, во-первых, жалко, свой как-никак! Во-вторых, дальше что? Что дальше-то? Он не пьет, не буянит, не изменяет, не просит у тебя денег, разве что изредка на сигареты! Он вполне ничего, нормальный парень, такие сейчас на вес золота, дорогая! Темперамент у тебя? Ну, и будешь сидеть со своим темпераментом вообще без мужика! Ты на встречу одноклассников в прошлом году ездила? Ездила. Сколько там у вас в классе благополучно замужних девиц? Ну, от силы пяток, а остальные?! Все делают вид, что они бизнес-леди, все они делами заняты, все себе занятия придумывают, и ты хочешь к ним в компанию?! У него все-таки работа, зарплата, машина какая-никакая, ну, и добрый он, ты же знаешь! Останешься совсем одна, будешь, как Марина Петровна, в коричневом костюме и туфлях без каблука, сотрудников день и ночь палкой по коридору гонять – а все из-за того, что мужика рядом нет, никакого нет, ни плохого, ни хорошего, а наш с тобой Олежка не самый плохонький!»

Олимпиада подождала, когда рассеется туманная пленка на стекле, подышала еще и, совершенно успокоившись, вернулась в кресло.

Все правильно. Не станет она его выгонять.

И тут, видимо, для того, чтобы напакостить рассудку, в дело включилась дурацкая фантазия.

«А тот тебя в прошлый раз звал чай пить, – ехидно сказала она, – и ты не пошла потому, что Парамонов с крыши упал! А не упал, так ты и пошла бы. Ты бы сидела у него в квартире, смотрела на него загадочно, говорила бы умные слова. А он… ничего. На Олежку нашего совсем не похож. Чувство юмора у него, глаза черные, куртка в стиле «кантри кэжьюал», и живет он в Женеве, а это – хоть ты тресни пополам! – для барышни всегда является дополнительным стимулом. Мы-то с тобой знаем, дорогая! Еще он спас твоего драгоценного Барсика, поставил в багажник твой мусорный пакет и моментально унял соседскую драку, а Олежка в это время скулил, чтобы ты его домой отпустила! Вот интересно, а он, здоровый, как бабушкин столовый буфет, черноглазый, широченный, тоже целуется мокрыми поцелуями и делает все «по графику»? И ему нужны «условия»? И он читает лекции о том, что «это» не главное, мол, есть дела поважнее?!»

Дурацкая фантазия все испортила. До такой степени, что пришлось Олимпиаде бежать в ванную и принимать там душ – просто для того, чтобы чем-нибудь заняться!

Из ванной она вышла мокрая, сонная и была рада тому, что Олежка спит – пульт на животе, рот полуоткрыт, голова свесилась.

Олимпиада подложила ему под голову подушку – лоб был слегка влажный, спал Олежка крепко! – постояла над ним, вздохнула и пошла на кухню.

Вот тут в дверь и позвонили.

От неожиданности она уронила спички, которые моментально рассыпались по полу, чертыхнулась и пошла открывать, уверенная, что явилась Люсинда с очередным шедевром. Теперь, когда гитары у нее не стало, она исполняла свои песни просто так, притоптывая ногой и помогая себе рукой.

Не буду я ее выгонять, решила Олимпиада Владимировна. И пусть Олежка что хочет, то и думает! Не буду выгонять, потому что у меня нет сил жить одной – после всего, что случилось почти на моих глазах!

Она приоткрыла дверь и уже приготовилась было шептать, чтобы Люсинда заходила, только потихонечку и сразу на кухню, как выяснилось, что это не Люсинда пришла.

– Добрый вечер, – сказал Добровольский. – Прошу прощения. Я могу войти?

Если бы не дурацкая фантазия, которая решила насолить рассудку, Олимпиада не смутилась бы так ужасно!

«И нечего смущаться, подумаешь, сосед! Эка невидаль!» – это уже рассудок вступил.

Несмотря на то что рассудок был прав и ничего особенного не происходило, Олимпиада Владимировна юркнула за дверь.

Добровольский, никак не ожидавший, что она начнет метаться, удивился.

– Я не вовремя? – спросил он и отступил на шаг. – Я хотел бы с вами поговорить.

– Вы… проходите, – сказала Олимпиада и сунула полотенце, которое было у нее на плечах, в какую-то куртку, что болталась на вешалке. – Я… сейчас.

Что именно она сейчас, как-то быстро не придумалось, и получилась пауза, потому что войти Добровольский никак не мог – дверь открывалась плохо, да еще Олимпиада ее подпирала!