Весенняя коллекция детектива

Начальница остановилась и повернулась со скорбным лицом:

– Я заходила сказать, что тебя разыскивают из ФСБ. Телефон у секретаря.

Олежка приехал поздно и очень недовольный. Кто-то перехватил у него выгодную сделку.

Олежка работал в риелторской конторе и «занимался жильем». У него были сумасшедшая мамаша, сумасшедший папаша, сумасшедший брат и никакого собственного жилья. Поначалу Олимпиаде казалось, что он полюбил ее чистой любовью исключительно по причине наличия у нее этого самого собственного жилья, но потом она перестала морочить себе голову подобной ерундой.

– Что это такое, черт побери? – спросил он устало, когда Олимпиада отворила дверь. – К тебе что, кто-то ломился?

– Я же тебе говорила! У нас человека убили, а потом он взорвался почти у меня в квартире! Еще на той неделе!..

– Ах да! – сказал Олежка. – Я и забыл.

Он все время все забывал.

Он протиснулся в квартиру, поискал, куда бы кинуть портфель, потому что полочки, на которую он его кидал всегда, больше не существовало. На самом деле разрушения были не слишком значительными – дверь, стены, как будто побитые шрапнелью, полочка, развалившаяся пополам, и треснувшее зеркало, про которое Люсинда сказала: «Плохая примета». Больше ничего не пострадало – из-за того, что заезжий швейцарец сумел в последний момент поддать носилки голой ногой, и мертвое тело, медленно переворачивающееся в воздухе, ей виделось третью ночь в кошмарных снах. Да еще пришлось отмывать пятна крови, но в этом ей помогла Люсинда.

– Ну, что тут было? – спросил Олежка, поцеловав ее сухим и шуршащим, как осенний лист, поцелуем. – Правда, что ли, взрыв?!

Пока Олимпиада рассказывала все, что уже три раза повторила ему по телефону, он задумчиво стянул брюки, оставшись в носках и некоем подобии колготок. Снял пиджак, пристроил его на спинку кресла-качалки, с которой он все равно всегда падал, через голову стащил галстук и рухнул на диван – устал.

– Ужасно, – посочувствовал он, когда Олимпиада закончила рассказывать – в четвертый раз. – Ну, при нашей жизни бывает и не такое.

– Бывает, – согласилась Олимпиада из кухни, где она стряпала ужин и очень торопилась, потому что, приезжая с работы, Олежка всегда хотел есть. – Но, знаешь, мне почему-то казалось, что со мной такого быть уж точно не может никогда!

– Все под богом ходим, – сказал Олежка-философ и зевнул. – А моя мамаша знаешь что учудила?

– Что?

– Сегодня позвонила и сообщила, что подаст на нас с братом на алименты, потому что мы ей денег не даем! Вот дура старая! Она думает, что у меня зарплата официальная! Представляешь, отсудят ей алименты, а у меня зарплата тысячу семьсот восемь! Вот с них и будет получать, идиотка!

Олимпиада помолчала.

– Олежка, а может, лучше ей просто денежек давать? Она же не от хорошей жизни в суд подает!

– Да? – взвился Олежка. – Давать ей, да? А она мне давала, что ли?! И за что это я ей буду деньги давать?! Я что, должен ей, что ли?!

Олимпиада пожала плечами. Ей не нравились такие разговоры.

У нее тоже трудные отношения с матерью, но ей никогда не приходило в голову прилюдно называть ее «старой дурой»!

Иногда Олимпиаде даже нравилось, что Олежка как будто сирота – не бывает никаких проблем с потенциальными родственниками! К ним не нужно ходить «на чай» и звать их к себе тоже не нужно, и наплевать, что там думает его мамочка на ее счет, и наплевать, как именно она представляет себе семейную жизнь сыночка, и не надо запоминать дни рождения и что-то такое выдумывать с поздравлениями и подарками, и вообще никак не нужно соотносить себя с чужой семьей и их интересами! Все Олежкино свободное время принадлежит только им двоим, и они могут использовать его по собственному усмотрению, не обращая ни на кого внимания, – а это ведь самое главное!

Но все же судиться с родителями из-за денег казалось ей не слишком… красивым.

– А брат вообще безработный, так он сказал, что кукиш ей с маслом, от пособия по безработице уж точно не отсудят! Говорит, пойду на биржу, специально встану на учет, чтобы она сообразила, что от него ей ничего не достанется! Он мне тоже сегодня звонил.

– Зря вы так, – пробормотала Олимпиада. – Это же ваша мать, не кто-нибудь…

– Да ладно! Что ты понимаешь! Сама-то небось тоже к мамашке не побежала, когда у тебя тут бомба взорвалась! И еще меня учишь!

– Я тебя не учу, я просто так…

– Ну, а раз так, – сказал Олежка и зевнул, – давай закроем эту тему. А где пульт от телевизора?

– Не знаю.

– Опять эта дура была, соседка твоя? – Олежка поднял с дивана плед, стал под ним шарить и быстро нащупал пульт. – Она вечно с пультом балуется! Зачем ты ее пускаешь, Липа? Сопрет у тебя чего-нибудь, будешь потом слезы проливать!

– Ничего она не сопрет, я ее сто лет знаю!

– Да она на рынке торгует!

– У нас полстраны на рынке торгует!

– И всех надо к себе в дом пускать, да? Лимитчица, с черножопыми валандается, а ты ее чаями с кофеями поишь!

– Олежка, я не люблю, когда ты так говоришь.

– А я не люблю, что она таскается сюда! Не пускай ты ее, ради бога, на что она тебе сдалась! Еще заразу какую-нибудь занесет!

– Олежка!..

– А что? Очень просто, от черножопых!

– Олежка, прекрати ты этот расизм, – попросила Олимпиада. Слушать его больше она не желала. – Лучше вымой руки и садись ужинать.

– Найди мне пульт сначала, – буркнул он сердито, быстренько затолкал руку между валиком и подушкой и разжал пальцы. Пульт канул в щель.

Из кухни прибежала Олимпиада, стала искать, конечно же, ничего не нашла, и, ворча и чувствуя себя абсолютно правым – баб дур надо учить! – Олег отправился в ванную.

Там он помыл руки глицериновым мылом, посмотрел на себя в зеркало, оттянул щеку и изучил прыщик, вскочивший утром на шее. Прыщик был довольно мелкий и не слишком заметный, но все равно он его «беспокоил». Олежка поискал одеколон, нашел его на обычном месте – за деревянной дверцей шкафчика, побрызгал, переждал, пока щипало, и снова оттянул щеку.

Когда он вернулся, Олимпиада, пыхтя, ползала по ковру. Голова ее была под диваном.

– Представляешь, куда завалился, – сказала она и села на ковре. В руке у нее был пульт. – И Люсинда тут ни при чем. Она телевизор не смотрела!

– Значит, все-таки приходила! – констатировал Олежка и потрогал прыщ, который опять защипало. – В следующий раз приеду, чтоб ее тут не было!

– Да ее и так нет, – возмутилась Олимпиада и дала ему пульт. – И что ты все бухтишь, я не понимаю! Тут такие события, а ты ко мне привязался!

– А у меня что? У меня не события? Мать, чокнутая, в суд подает, заказ увели, и знаешь, кто увел? Тырышкин, гад! Пришел к Бортко и сказал, что он на ту трехкомнатку уже трех клиентов нацелил, а на самом деле клиент был всего один, а остальные какие-то его приятели, и он с ними ездил! Уж не знаю, чего они там делали, только это не клиенты были!

– Да, – сказала Олимпиада, которой решительно наплевать было и на Тырышкина – знать бы хоть, кто это такой! – и на клиентов, и на трехкомнатку. – У меня тоже начальница сегодня «Цыганочку» с выходом закатила.

Олежка не стал спрашивать про начальницу, как и Олимпиада не уточняла про Тырышкина, и они сели ужинать. Ужин был так себе, ничего особенного, а Олимпиаде хотелось вкусного.

Но она дала себе слово, что к лету обязательно купит что-нибудь новое и необыкновенное, платье, а может, бирюзовую рубаху, как у Рене Зельвегер, и по этой причине следовало экономить. Олежка же никогда ничего не привозил, вот и пришлось довольствоваться макаронами под соусом «болонез», который она замечательно научилась готовить из привядших помидоров, томатной пасты, чеснока и натертого на терке старого сыра.