Меч и его Король

Байк плавно устремлялся через поля и леса, прорезая тьму янтарного цвета фарами. Наконец, Кьяртан затормозил у темного здания в готическом стиле и слез. Бьярни мигом перевернулся в мальчишку, причем одетого: на сей раз ножны у него белые, как мое платье, торопливо отметила Зигрид.

– Давай. Он ждет.

– А свидетели?

– Обещал доставить.

– А кольца?

– За кого ты меня принимаешь? Уже у него.

Говоря так между собой, они торопливо шли по каменным плитам дороги. У самого портала перекрестились, юноша рванул на себя высокую дверь – …И орган торжественно и торжествующе взревел, возгласив прибытие брачующихся.

Тут же зажглись тысячи свечей в канделябрах, алый ковер будто сам подкатился им под ноги.

Сидений не было уже давно – видимо, то, что не доел червь, пустили на растопку. Каждая пядь пола с его знаменитым шахматным рисунком была занята нарядными фигурами. Священник, улыбаясь, ждал в разукрашенном алтаре.

– Подстава, – чертыхнулся Кьяртан, торопливо вытаскивая фату из-за пазухи и напяливая невесте на голову. – Засада. Ведь это ты, братец, нас продал.

– Вовсе нет, – с наглецой хихикнул Бьярни. Он уже отбежал от побратима на безопасное расстояние и теперь цеплялся за невестин шлейф. – Они и без меня знали, я только тебе о том не сообщил. Очень уж охота была дружкой побывать. И кадуцеем бога Меркурия, что покровительствует любовникам. И свечкой… Подержать ее, вестимо.

– Вот и держи как следует, не тяни подол на себя, – гневным полушепотом произнесла невеста. – Из-за тебя, сквернословца такого, я свадебный букет не получу.

– Как то есть не получишь? Эй там, в рядах!

В глубине человеческих масс возникло шевеление, и оттуда возник и двинулся прямо к невесте желтый сияющий круг на палке. Когда он оказался в руках Зигрид, оказалось, что это огромный, только распустившийся подсолнечник, туго набитый молочными семенами, – знак чадородия.

Свидетели стали за молодой четой: у Зигрид был мой Торригаль, у Кьяртана – сама мать аббатиса.

И обряд начался без помех и задоринок.

Правда, король слегка покривился на сторону, когда их с лаборантой на мгновение соединили золотой кандальной цепью, но ее тотчас убрали. Жених надел невесте на палец кольцо с морским жемчугом-барокко, невеста жениху – перстень с плоским изумрудом, похожим на пойменный луг. Знаки обоюдных приобретений, так сказать. По счастью, в Вертдоме было не принято окольцовывать голым золотом.

Ну, а потом свежеотчеканенную королевскую чету тут же, среди глубокой ночи, отвезли в стольный город Вробург, расположенный неподалеку, однако не в цитадель, а в один из пригородных особняков, отвели в специально приготовленную для нее комнату и уложили в просторную, как площадь, кровать с балдахином.

И, разумеется, Кьяртан не пожалел сил, чтобы отплатить в лице своей нежной спутницы жизни всем тем властным женщинам, кои обротали его, и взнуздали, и накинули седло, крепко-накрепко затянув подпруги. Битва сия длилась с переменным успехом до утра?, чтобы ненадолго прерваться ради свадебного пированья, потом до вечера и до следующего по счету у?тра. И хотя король показал себя бывалым воином, вполне достойным своих великих предков, его милая соратница и соработница не отставала от него в ратном труде и обороне, в ложных отступлениях и рекогносцировках, в атаках и рассеивании сил противника. Одной этой долгой медовой ночи хватило бы, так нам кажется, чтобы произвести дюжину потомков: однако они появлялись в течение шести лет. Ибо королева, по старой привычке к выращиванию богатых урожаев, зачинала всякий раз пару близнецов, причем по большей части вышедших не из одного яйца, но из двух разных. Звали их Фрейр и Фрейя, Бельгард и Бельгарда, Моргэйн и Моргиана, Таласси и Талассо, Ситалхи и Ситалхо, Филипп и Филиппа. Это изобилие потомства грозило разорвать страну на клочки или установить в ней республиканский строй, что означает практически одно и то же. По счастью, все дети были рождены с морской солью в крови: сильные и гибкие, они грезили странствиями и путешествиями, безразлично – по воде или посуху, и не единожды пересекали границу своего мира.

Что же до их родителей…

Вот тут-то нас и одолели сомнения и угрызения – стоило ли отклонять путь обоих туда, куда пожелалось нам. Ибо когда крестникам знаменитого рутенца Фила, что сочинил наш мир, исполнилось по десяти лет, королева постриглась в монахини и вскоре сделалась преемницей слегка постаревшей Бельгарды на ее торном пути – как того и хотели обе. Король же, вручив корону Фрейру и отыскав ему достойную супругу, по чистой преднамеренной случайности носившую имя его сестры-близнеца, отбыл на Землю Колумбана, где и постригся в простые монахи. Должно быть, там он вволю играет в свои железные игрушки, последнее время слегка поднадоевшие вертским обывателям, укрощает полудиких ба-фархов, что резвятся рядом с ним в морской пучине, и ухаживает за садом, который вольно раскинулся вокруг гробницы святого. Побратима с ним нет, хотя они регулярно переписываются, а Бьёрнстерн даже ездит в гости к хозяину Морского Народа. Мой сын, кстати, уже вырос и в парадных клетчатых ножнах глядит истинным шотландцем по прозвищу «клеймор».

И как нам, трем женщинам с четвертой, теперь узнать, была в самом деле любовь между обоими нашими детьми – или только скрещение обоюдных лукавств и поединок хитроумий?

Никак.

Ибо мы ныне в том окончательно уверились.

Подсолнух, что не закрылся во тьме и светился в ночи как солнце.

Сухие молнии, то бишь зарницы, что и посейчас изредка перелетают через половину вертдомского неба, соединяя мужское островное братство Святого Колумбана и женский монастырь Мармустьер, который называли одно время Маимустьер, что можно было понять как Maius Monasterium, то есть самый славный монастырь; ибо поистине не было во всем Вертдоме монастыря прекраснее.

Вот этими слегка перефразированными словами маэстро де Бальзака и позвольте мне, уважаемый читатель, закончить сию нравоучительную повестушку о…хм… настойчивости в любви.

И, так сказать, перейти к основной части доклада.

Камень Большого Орла

Любовь – это беседа, в коей обоюдное наслаждение становится новым изысканным языком двоих.

    Отец Эригерон Колумбаниус

I

Старуха медленно и величаво идет по направлению к моей одиночной келье. Волосы спускаются на морщинистое коричневое лицо неряшливыми серыми прядями: яблоко, испеченное в золе остывшего костра. Старый халат из рыбьей кожи запахнут сикось-накось, а уж кому, как не мне, знать, что стоит ей только пожелать, – нет, только сделать вид, что она желает, – и ее мигом обрядят в пурпур и виссон. Тончайшие волокна мантии биссуса, густо пропитанные жидкостью моллюска багрянки. Два вида древнейших вертдомских раковин. Две чудовищно дорогих вещи, по представлениям наших больших друзей рутенов. Антикварно дорогих. Знак верховного священства. Эталон драгоценного безумия.

Верховная сакердотесс ба-нэсхин. Священная шаманка Морского Народа. Такая важная, что у нее уже и самого имени-то не имеется. Лет десять назад ее величали здесь Фибфлиссо – если мне удается этими губными и мезжзубными звуками передать то, что вылетает из дыхала разумных дельфинов, наших ба-фархов. У Морского Народа есть легенда (у них на все случаи жизни имеются подходящие легенды), что это Водные Кони научили моих людей, ба-нэсхин, разумной речи.

Пять лет назад мою бабку еще звали Библис. Десять – Верховная Мать Библис. Двадцать – Именем Энунны Одна из Трех Соправительница Библис, дочь Хельмута и Китаны. До моего сакраментального рождения она была Библис-Бахира умм Моргэйн бинт Амир Арман ал-Фрайби Энунниа. То бишь Библис, урожденная Бахира, владетельница – иначе говоря, мать – принца Моргэйна и приемная дочь короля (точнее – Амира Амиров) Армана из Фрайбурга, жрица богини Энунны. Уф.

По мере возвышения сии пышные имена одно за одним слетали с моей бабки, точно осенняя листва. К чему они ей, единственной в своем роде?

Редкостная красота ее, однако, еще сохранялась довольно долгое время. У служительниц богини земного плодородия и любовной ярости это длится до тех пор, пока с этого имеется хоть какой-нибудь прок. А потом как-то вмиг спадает с плеч, равно как изысканный наряд, закрывающий статную фигуру вплоть от шеи и кистей рук и до самых пят.

Так что теперь моя царственная матушка Мария Марион Эстрелья выглядит куда моложе нашей колдуньи, чем на календарный год, который их на самом деле разделяет. А про мою воспитательницу Стелламарис, нашу «железную леди», и вообще речи нет. Не увядает, хоть ты сам в прах рассыпься! Только мужает, если можно так выразиться о женщине. Металл в голосе, упругость стальной пружины в теле, серебряное свечение на дне глаз. И вечная рыжина в косах – почти как у меня самого, только поярче и совершенно без седины.

Ну, я-то, несмотря на долгий седой волос, еще мужчина в соку, хотя хорошо уже заглубился в свой четвертый десяток. (Тем более, природной лысины не имею и тонзуры не брею – в моем ордене это не принято.) И хранит меня таким мое отшельничество, мое милое монашество, мое избранничество среди равных. И моя откровенная неженатость.

А самое главное – мои ба-фархи. Супердельфины, как выражается мой юный друг из Рутена. Разумные животные, которым это определение пристало гораздо верней, чем рутенским. Как бы даже и не животные более. Добродушные, но умеющие яриться в бою. Покладисто несущие не такую уже удобную пеньковую сбрую, которая позволяет нам с головокружительной скоростью нестись по волнам на их крутой спине, сжимая ногами крутые бока. Пожалуй, ба-фархи не уступят размером легендарному индийскому слону, только что стихии этих двух видов несовместимы. И мощь наших друзей почти не встречает преград, в отличие от силы сухопутных тварей.

Да, а моя прародительница тем временем ещё идет, куда шла… К тесным рядам то ли индейских типи – но куда круглее и без перекрещения прутьев вверху, то ли эскимосских иглу, но без снега, то ли просто степных юрт. Наше тесное общение с миром Рутен обогатило нас множеством понятных всем терминов и сравнений.

Более всего наш малый монастырь похож на старинный ирландский или вообще кельтский. Гробница святого Колумбана под высоким куполом-ротондой, натурфилософская лаборатория и вокруг них – стадо малых круглых скорлупок из прутьев, иногда обтянутых кожей погибших ба-фархов, но куда чаще – гладко выделанным войлоком.

Вообще-то наша безымянная покровительница и сама живет здесь. Единственная среди нас дама.

Нет, мы бы с радостью поселили ее отдельно, более того – вырастили бы ради нее одной кольцевидный коралловый дворец, в каких обитают островные и прибрежные ба-нэсхин, а теперь еще и мои дорогие мальчики. В самом начале так строились капища и хранилища древней памяти – своеобразные библиотеки из размеченных особым образом раковин. Ручные коралловые полипы начинают это строительство на самом дне моря, доводят до уровня соленой воды и потом как бы поднимают, надстраивают этажи снизу. Селятся они сами в морских этажах, где вечно колышется и переливается вода, предоставляя людям вытачивать помещения в узорном теле надводного рифа. Обставлены эти людские залы почти так же непритязательно, как и наши одиночные клетушки, хотя потолки не в пример выше: там готические своды, здесь – закопченный дымом потолок, где в самом высоком месте пробита дырка для выхода дыма, а в прочих едва умеешь разогнуться. Плоское ложе для спанья, тощая подушка для сиденья, столик для чтения, письма и еды. И немыслимо щедрые звёзды…

Поистине, спрашиваю я себя, прежде чем отойти ко сну, не одно ли и то же бессмертное синее небо над Виртом и Рутеном, даже если на нем сияют иные солнца?

Только наша повелительница не хочет дворцов. И вообще держит себя так, чтобы с гарантией уберечь нас всех от соблазна. (Снова рутенское, торгашеское слово. Оба из них.) И даже так, чтобы я, в наилучших колумбанских традициях, не испытывал к ней никаких родственных чувств. Одни деловые.

Ибо тут я преуспеваю в своих начинаниях – так же, как преуспела в своем далеком сельскохозяйственном клостере моя многоплодная супруга.

– Ну, что скажешь, ученый брат Каринтий? – говорит Старшая.

Она почти никогда не здоровается: не любит тратить время напрасно. Зато уж не упустит шанса – непременно уязвит меня за главное моё здешнее прозвище. Я вполне мог бы, по ее мнению, оставить прежнее королевское имя – Кьяртан. Или, на худой конец, взять одно из принятых у здешних братьев растительных имен. Тех, благодаря которым наша обитель если не по виду, то на слуху кажется цветущим садом. Брат Джунифер, то есть Можжевельник, брат Эвфорбий – Молочайник, брат Лизимахий – Вербейник, брат Котонеастер – Кизильник, отец Бергений – Бадан, отец Артемизий – Полынь и отец Саксифраг – Камнелом…. А еще брат Эпимедиум – Горянка, братец Арункус – Волжанка (река такая есть в Рутене – Волга) и, как венец всего, наш пресвятой аббат, отец Эригерон, то есть Мелколепестник.

Для меня сие поначалу было куда как смешно, это теперь я свыкся.