Картонная мадонна

***

Алексей снова и снова перечитывал утреннее письмо. Оно действительно страшно интриговало. Незнакомка обладала не только изысканным почерком – все содержание письма было столь же утонченным: в принадлежности незнакомки к аристократическому обществу не было сомнений.

–Читай снова, читай вслух! – прокричал Макс.

Он носился из угла в угол, радостный, как зверь, почуявший весну.

Алексей стал читать.

–А? Алихан, как?

–Стихи как будто переводные. Но недурно для барышни.

–Ага! Молодец! Точно подметил. И что ты о ней думаешь?

Алексей стащил со лба сухую уже косынку.

–Судя по всему, она хорошего происхождения.

Макс нетерпеливо махал ему рукой, мол, дальше, дальше.

–Ну же, поднапрягись, где твое воображение? Писатель – это когда тебе показывают ноготь, а ты понимаешь, от чего умрет твой герой!

Алексей поднапрягся: Макс обожал воображать себя античным учителем.

–Ей должно быть лет восемнадцать, большее – девятнадцать. Она грустит, думает о смерти. А такие мысли приходят в момент от юношества к зрелости и могут дать характеристику…

Макс свалился, наконец, в глубокое кожаное кресло, задрал босые ноги – приготовился к диалогу. Алексей не понимал его босяцких в прямом смысле привычек. Свою неоконченную рукопись он закрыл и аккуратно сдвинул в сторонку.

–Ты абсолютно прав, Алешка. Если все чувства юной девы – на кончике ее пера, значит перед нами существо необыкновенное. Так и вижу ее: хрупкую, легкую… Вот она стоит на высоком каменном молу, смотрит вдаль, волосы распущены, ветер обнимает ее – одежда облепила тонкую талию и стройные ноги… Знаешь, Алихан, что ценнее всего в поэзии? Индивидуальность! Поди ж ты: одна строка – а ты уже в ее особенной власти! Настоящий поэт всегда возбуждает воображение. Всегда хочется узнать: кто скрывается за этими строками, как он страдает и чувствует, кого любит, что заставляет это сердце биться сильней. У подлинного поэта все слова – о себе самом…Извини – перебил. Продолжай.

–Вот именно, – осклабился Алексей, – Возбуждает. Признайся, Макс, эти опусы не возбудили бы тебя так, если б она не писала о своем восхищении, преклонении тобой и тому подобные прелюдии начинающей поэтессы. Ей просто нужна протекция.

Макс подскочил, схватил письмо, прижал бумагу к столу своей широкой рукой – пришпилил. И глубоко заглянул Алексею в глаза – прошил.

–Вздор! …В ней так много грусти. Отчего бы? Ну? Вспомни: «умножающий знание умножает скорбь»… Если юная дева пишет о смерти…

–Видимо, ты хочешь сказать, что ее судьба печальна, Макс? Знаем мы эти страдания богатых…

Для Алексея соломонова мудрость не значила ровным счетом ничего. Ему вообще было странно слышать о таких вещах как «скорбь, печаль», впрочем, к тому же ряду относились слова «вдохновение, муза». Глупость. Все устроено просто. И особенная глупость – у людей с искрой таланта: Бог знает что воображают, истерят на пустом месте. А писательский труд – такое же ремесло, как труд горнодобытчика. С той лишь разницей, что горнодобытчик имеет дело с рудой, а писатель – с кириллицей…

–И все-таки, какой поразительный почерк! – продолжал Макс, – Ну-ка, Алихан, выдай мне, что можно сказать о женщине с таким почерком.

–А что тут гадать. Вывод очевиден. Видимо, она на пороге насильственного замужества, отсюда тоска. Раз пишет стихи, вряд ли ей хочется стать женой какого-нибудь аристократа, который в лучшем случае отнесется к ее таланту снисходительно. Ее мучит также и собственное сомнение: поэт ли она, имеет ли право? Конечно, ей хочется признания – а кому не хочется, Макс? Свое высокое положение она принимает как оковы. Но люди, пишущие аккуратно и красиво, обычно безвольны. Если рассуждать объективно, каллиграфический почерк говорит как раз о подавленной индивидуальности. Не удивлюсь, если она получила очень строгое воспитание. Это выработало в ней потребность в похвале – я объясняю эту почти машинную ровность букв и фраз только так…

–Погоди-ка, – ввернул Макс, – Но ведь она – поэт, возможно – художник…

–Макс, ты тоже – художник. Однако пишешь, прости, как курица лапой. Обрати внимание на угловатость этих согласных. И вообще, почерк у нее какой-то отвесный. Сильные нажатия. Пишущие так люди требовательны к себе и окружающим. Думаю, ее воспитывали в строгости. Она усидчива, послушна, вне сомнений – блестяще образована. Но, повторюсь, ей крайне важна чужая оценка – иначе зачем учиться писать так красиво?

Макс уважительно посмотрел на друга.

–Продолжай.

–А теперь это, – Алексей показал на букву N, которой незнакомка подписала письмо, – Nihil – ничто. Макс, она живет под чьим-то мощным давлением. И она не способна к решительным поступкам. И мне уже самому ужасно хочется проверить, прав я или не прав.

Макс отошел от стола, походил по кабинету, заложив руки за спину. Он думал. Алексей, весьма довольный своим экспромтом, сидел, откинувшись на стуле.

–Значит, так, – итожил Макс, – юная, хрупкая, возможно, сирота. Благородная кровь. Замкнутый образ жизни. Авторитарное воспитание… Подчинение. Подавленность, отсутствие свободы. Однако так ли она безвольна? Я бы не стал утверждать, хотя твои доводы кажутся мне вескими. Но ведь решилась прислать письмо, значит, в ней идет борьба. Конечно, тон письма осторожный. Но…

Алексей вдруг хлопнул себя по лбу.

–Макс! Мне вот какая мысль пришла. Она – монашка!

Друзья переглянулись и расхохотались.

–Ну, если монашка, тогда пиши пропало. Что ж, проверим…

И Макс вынул из кармана халата конверт с указанием почтового отделения и номера получателя «до востребования».

–Почему бы нам не пригласить ее сюда? А?

***

Лиля в глубине души была уверена, что Макс обязательно отпишется ей. Потому что с того момента, как письмо упало в почтовый ящик, все вдруг переменилось. Будто дрогнул исполинский маховик, пришли в движение покрытые паутиной шестерни и шестеренки, и ожил – заскрипел где-то в надземном пространстве механизм ее судьбы, а на циферблате качнулась стрелка рока. Макс не мог не ответить.

Но случилось то, чего она никак не ожидала и к чему не была готова.

Лиля с утра была как на иголках. Запнулась о сморщившийся половик и упала. Пролила кофе. Вынуждена была переодеться в другую юбку. Мать заявила, что Лиля встала не с той ноги, почему-то вдогонку стала спрашивать, что ей снилось. Но Лиля уже спускалась вниз по скрипучей лестнице.

Уроки тянулись невыносимо медленно. На перемене не удалось избежать встречи с Орловой. Не в пример обычаю, она была молчалива, часто вздыхала и, казалось, искренне переживала о чем-то. Сашенька шепнула Лиле на ухо, что дома у нее произошло объяснение с мужем, муж всю ночь не ложился – хватался за именную саблю, врученную ему начальством на юбилей, а потом заперся у себя. Сашенька плакала одна на широкой кровати и думала, что к утру обязательно овдовеет. Пока не овдовела. Но все еще может быть. Потому что муж написал Максу записку крайне оскорбительного содержания, Сашенька читала ее. Бедный Макс! Орлова рисовала картины кровавой расправы с поэтом из-за ее поруганной части и беспокоилась: нужно ли уже писать Волошину, или еще повременить?

Лиля слушала в пол-уха. Как-то утешала и что-то говорила. Но мыслями витала рядом с ним – здоровым, бодрым и полным жизни. Волошин для нее сейчас был ошеломляюще реален, как будто завеса пространства раздвинулась и Лиля стала невидимкой.

Вот мальчик почтовой службы доставил ему письмо. Вот Макс вскрыл конверт. Вот он читает, глаза торопливо бегут по строчкам. Лиля представила себе его удивление, и стала почти невесомой. Вот Макс отрывает голову от письма, улыбается – обязательно мечтательно улыбается – и воображает себе девушку, написавшую всю эту романтическую чепуху…

Как только уроки окончились, Лиля выскочила из гимназии, забыв, кажется, даже кивнуть швейцару, и помчалась, насколько это было возможно с ее хромотой, в почтовое отделение.

Пожилой мужчина в глухом мундире и фуражке почтового служащего равнодушно шагнул к стеллажам с кипами конвертов, когда Лиля всей грудью легла на стойку и назвала свой номер. Сердце ее бешено билось: ответил или не ответил? Служащий взял пачку писем и стал не спеша просматривать. Лиля всем существом ощущала, как движется на нее по неумолимой траектории громадный маятник судьбы.

Письмо от Макса упало на белую стойку ровно в тот миг, когда маятник готов был стереть и раздробить Лилю. Но Лиля вскочила на его тяжелый блестящий диск – схватила письмо. И выбежала из конторы.

Дневная петербургская улица была оживлена, городовой то и дело свистел в свисток, надувая щеки: движение нуждалось в регулировке, чтобы того гляди какой-нибудь лихой извозчик не задавил зеваку. Сигналили машины, цокали копытами кони, прохожие перекидывались пустыми фразами, лаяли собаки и шумно взлетали стаи голубей.

Лиля ничего не слышала – торопилась домой.

Она не хотела вскрывать «горячее» письмо в уличной суете, бог знает, отчего. Лиля проходила мимо домов и магазинов, погруженная в свой секрет, и ей казалось, что в стекольном отражении она видит силуэт другой женщины. Эта женщина с прямой осанкой шла, молитвенно сложив руки, и шлейф ее платья вился по отзеркаленной мостовой…

Дома Лиля скинула обувь и пальто и скользнула в свою комнату.