Угодный богу
Фараон понял, что Тотмий говорит о себе.
– Хорошо, – сказал он, немного подумав. – Завтра я сообщу о своем решении. Надеюсь, за это время ты не поссоришься еще с кем-нибудь, даже ради такого великого дела, как искусство.
Ирония повелителя была встречена Тотмием, как добрый знак.
– Я буду терпеливо ожидать решения божественного, – кланяясь и отступая, ответил скульптор.
Когда он вышел из павильона, фараон почему-то улыбнулся ему вслед. Иноземец начинал по-настоящему интересовать его, как человек, одержимый неведомой страстью. Амонхотеп смутно осознавал свое внутреннее родство с этим молодым человеком, нечаянно ворвавшимся в его жизнь. А, может, это было закономерным? Что их объединяло? То, что сидело в глубине души и не давало свернуть с однажды избранного пути? Он чувствовал, что как и им, судьбой голубоглазого иноземца движут неведомые силы, направляющие его по нужному руслу и дающие ту дерзкую смелость, с которой он двигался вперед к только ему одному известной цели.
Фараон прошел в то помещение, где обычно работал ночами, и достал из ящика для папирусов древний свиток. В ушах все еще звучали слова Тотмия, пытавшегося убедить фараона в его значимости. Они волновали Амонхотепа, заставляли возвращаться к ним вновь и вновь.
Он развернул свиток и несколько раз пробежал его глазами, но так и не понял ни единой фразы, поглощенный собственными мыслями. Наконец, он встряхнул головой, присел на скамейку и заставил себя увидеть надписи на свитке. Это было одно из тех погребальных сочинений, которое не подлежало выносу из гробницы. Но нашелся какой-то ослушник, переписавший и сохранивший этот памятник древнейшей поэзии, донеся его до живых. Амонхотеп IV держал в руках копию песни из дома усопшего царя Антефа, которая располагалась в гробнице рядом с изображением певца с арфой. Фараон любил это произведение и много раз читал его. Вот и сейчас, после разговора с Тотмием, он почувствовал желание вновь обратиться к папирусу.
– «Одни поколения проходят,
а другие продолжают существовать
Со времен предков», – прочитал он в «Песне арфиста» и подумал, что это сказано и о нем, фараоне восемнадцатой династии, правившей в Египте более двух столетий. Прошли и исчезли в темноте семнадцать династий и даже пирамиды не убеждают живущих в том, что это могли построить люди, которых давно нет, как нет уже их детей, внуков и правнуков. Десять веков не выходят на свет из своих гробниц, однажды мелькнувшие под солнцем и успевшие возвести каменные горы и чудовище-сфинкса; «А другие продолжают существовать» – это он, Амонхотеп IV и его предки, начиная от героического освободителя Египта, Секененры, погибшего в войне с гигсосами, когда-то поработавшими страну. И пришедший ему на смену фараон Камос, и его потомки – Яхмос, Тутмосис III… Они продолжают существовать, покуда живет восемнадцатая династия.
– «Боги, бывшие некогда,
Покоятся в своих пирамидах».
Да, сколько их сменилось! Каждая династия вносит свои изменения в божественную иерархию. Даже бога солнца при каждом правлении называли иначе. Последним было имя Амона, покровителя восемнадцатой династии. И звался он Амоном-Ра Уасетским, поскольку резиденция фараона располагалась в городе Уасете.
Фараон невольно погрузился в размышления. Он понимал, что страна, зажатая в тисках жречества, нуждается в обновлении. Слишком долго властители Египта были беспомощными куклами в руках мощной, спаянной касты. Служители культа бессовестно грабили страну, двор, диктовали свое мнение и развязывали войны, прикрываясь волей богов. Войны приносили горе народу, но процветание тем, кто прятался от мира за толстыми золочеными каменными стенами храмов. В последние семьдесят лет Египет вел мирную политику, стараясь решить проблемы на внешних рубежах с помощью дипломатии, а не кровопролития. И жречество, изголодавшееся по новым сокровищам, рвалось к власти, мечтая посадить на трон своего фараона. Так был возведен Амонхотеп IV. Фараон не испытывал благодарности к Такенсу и его приспешникам, но не мог не признать, что не будь их, ему никогда бы не видать царской власти. И был в отчаянии от того, что, заперев его в храме, они отняли у него большую половину жизни, стремясь отобрать и ее остаток.
Но там он научился мыслить. Старик Хануахет, тебе возносил слова благодарности твой тридцатитрехлетний ученик Амонхотеп. Фараон считал учителя мертвым, но, вспоминая о нем, всегда видел перед собой подвижное лицо, изборожденное морщинами, живые проницательные глаза.
– «Благородные и славные люди
Тоже погребены в своих пирамидах, – читал Амонхотеп. -
Они строили дома -
Не сохранилось даже место, где они стояли,
Смотри, что случилось с ними.
А что с гробницами?
Стены обрушились,
Не сохранилось даже место, где они стояли,
Словно никогда их и не было.
Никто еще не приходил оттуда,
Чтоб рассказать, что там,
И наши сердца успокоить,
Пока мы сами не достигли места,
Куда они удалились…»
И тут неожиданно для себя фараон понял, что «Песнь арфиста» не прославляет загробную жизнь, а скорбит по утраченным людям, по земной жизни, ускользнувшей и пропавшей в прошлом. Удивительные чистые и светлые слова лились со свитка. Кто мог написать это в ту пору, когда жречество неусыпно следило за незыблемым соблюдением божественных правил? Амонхотеп вспомнил глаза Тотмия. В них горел тот же чистый, ясный свет, который сейчас так и струился со свитка прямо в сердце фараона.
Повелитель невольно подумал о «Книге мертвых», мудрой и древней, которая рассказывала о том, что делать после жизни. Но где же та книга, которая посоветует, как строить бренную, тленную земную жизнь? Много ли нужно мертвым? Неужели погребенным в мастабах хуже живется в загробном мире, чем тем, что спят в гигантских пирамидах и роскошных заупокойных храмах? Отец Амонхотепа IV выстроил себе великолепную гробницу в мертвом городе Ипет-Ресе, украсив ее вход двумя гигантскими статуями. Зачем ему это теперь, когда он занят общением с богами, ему подобными? Традиции заставляют властителей отражать свое богатство и могущество в величественном облике усыпальниц и тем увековечивать идею власти. Но не видел в этом смысла фараон Амонхотеп IV, как не понимал назначения у статуй взгляда, обращенного в вечность, скульптор Тотмий.
– «Видишь, никто не взял с собой
своего достоянья.
Видишь, никто из ушедших не вернулся
обратно».
Амонхотеп вдруг понял, что для Тотмия таким достоянием была жизнь человека, его чувства, переживания, красота души и тела, которые он так стремился научиться передавать и сохранять в камне. А аскетические каноны отнимали у него эту возможность. Фараон был восхищен величием замысла иноземного ваятеля: продлить жизнь, сохранив не только облик человека и его молодость, но и внутренний свет, исходящий от сердца. Тотмий не тягался с богами, он хотел воспеть гимн божественному в человеке, истинному и вечному, всему тому, что так тонко ощущал и к чему тянулся всей душой. Амонхотеп понимал, что скульптора не испугают ни угрозы, ни запреты. Он достаточно силен, чтобы двигаться в одиночку навстречу своей заветной цели. Фараон вспомнил сегодняшний сон. Преграда была страшна, но так хрупка, достаточно только приложить усилие и устранить ее. Не об этом ли говорил ему ваятель? Не требует ли этого от Амонхотепа сама жизнь? Он понимал, что все эти годы во сне совершал путешествие внутри себя, боясь сломать привычки и с ужасом бредя в полной темноте. Он не хотел возврата к мраку. Пробиться к свету, став другим, свободным, легким, подвластным только самому себе. Как страшно было отказаться от привычного, но оставаться на месте он не мог, то, что ждало впереди, манило и захватывало дух. Он пытался осмыслить свои ощущения, и его разума было недостаточно. Он чувствовал, что поступит так, как никто никогда до него не делал, чего бы это ему ни стоило. Ему стало весело оттого, что он ощутил себя таким же невежественным и дерзким мальчишкой, как иноземец Тотмий. Ему нравилась излишняя храбрость молодого человека. И тут словно кто-то шепнул ему давние слова Хануахета, сказанные еще в пору отрочества Амонхотепа: «Никогда нельзя быть излишне храбрым. Храбрости всегда недостает. Но ее нельзя подменить безрассудством». И фараон осознал, что Тотмий не был безрассуден, напротив, в его действиях и словах присутствовали не только здравый смысл, но и воля и расчет. Он сочетал в себе порывистость и осмысленность, вдохновение и разум, проницательность и наивность. Как он сказал? «Бояться тьмы тому, кто сам излучает свет…» Нет! «Почему ты не ступаешь, а крадешься?» – вот что он говорил. Амонхотепа так взволновали эти слова Тотмия, что он встал с места и зашагал по кабинету.
Разве он крался? Он убрал из города Такенса, поставил жрецов Амона на место. Он строил новый город, где будет справедливо править и учреждать новые законы, несущие людям счастье. Неужели все это называется «красться»? Амонхотеп лишился душевного равновесия. Он прекрасно понимал, что дерзкий скульптор был прав. Надолго ли затихли служители богов? До тех пор, пока не появился новый Такенс. А если ничего не делать, он появится довольно скоро, пока фараон будет обосновывать причину, заставящую жречество прислушаться к интересам государства. Не лучше ли самому занять место верховного служителя культа? Амонхотеп снова и снова обдумывал это. Не исполнит ли он тем самым тайные чаянья тех, кто пять лет назад возвел его на трон, и так настойчиво хотел посвятить в высший жреческий сан? Времена прошли, и сейчас среди них нет их вдохновителя. Но это только в храме Амона, а таких культов в Египте множество, из них Амон является высшим божеством, и его верховный жрец считается главным над всеми остальными. Надолго ли? – Взгляд фараона упал на окно. На внешней его стороне рос плющ, и солнечные лучи косыми прядями падали через окно внутрь павильона.
Солнце – это бог, которому возносит молитвы все живое.
Амонхотеп закрыл глаза и сжал пальцами переносицу.
Египту нужен новый бог, у которого не будет божественных родственников, чьи служители начнут грабить народ и подталкивать его к возвеличиванию над другими народами. Этот бог будет защищать и объединять, дарить правду и справедливость каждому жителю страны. И этим богом будет солнце. Не Хепри, не Амон и не Ра. Не нужны идолы-животные, кровь на алтарях. Богом будет само солнце, светящийся шар, который виден на небе любому зрячему, а слепец ощущает на себе тепло его ласковых рук. И фараон неумело стал рисовать на чистом папирусе круг, от которого во все стороны расходились прямые линии- лучи, каждый из которых оканчивался подобием человеческой руки. Он больше не хотел красться по темным коридорам, его не тревожили честолюбивые замыслы, он знал, что для осуществления его дела нужна нечеловеческая храбрость. Он хотел стать для Тотмия тем, ради кого тот совершил свой долгий путь, и Амонхотеп уже знал, что поддержит ваятеля в его стремлениях. Он знал, что только иноземец, свободный от канонов, способен будет их сломать, чтобы создать свои шедевры и научить других новому искусству. И он уже представлял строящиеся храмы нового города, увенчанные рельефами бога солнца, повторяющими то изображение, которое только что появилось на его папирусе.
А уже через считанные недели великая по своему размаху и дерзкая по замыслу мечта начала осуществляться. И никому не приходило в голову оспорить волю фараона, ибо сам бог Солнца непроторенной тропой вел своего сына к свету.
Глава 13.
Египет. Ахетатон.
Над отделкой одного из храмов нового города работали мастера. Немолодой скульптор делал рельеф: на гладкой поверхности шлифованного камня с помощью какого-то инструмента чертил круг, все больше углубляясь в камень. Это был Юти, занимающий должность главного скульптора при дворе Амонхотепа IV. У противоположной стены на высоком сооружении, похожем на огромную скамью, трудился другой человек. Он был моложе Юти, худощав, с очень сильными жилистыми руками. Он стучал по камню специальным приспособлением, высекая пыль и крошку, а порой и желтоватые искры, бледные в свете дня. На стене начинало появляться какое-то изображение. Линия, глубокая и четкая, тянулась и изгибалась, образуя очертания человека с поднятыми вверх руками. Оно напоминало изображение жреца, возносящего хвалу богу солнца. Босой грязный мальчишка, в котором угадывался сын бедняка, уже давно следил за работой мастеров, прячась за колоннами. Юти сразу приметил его, но не подавал виду, лишь изредка поглядывал в его сторону, проверяя, не ушел ли босоногий зритель. Изображение в рельефе человека привело мальчишку в восторг, он не мог оторвать взгляда от работающих мастеров, и уже совсем забыл, что надо прятаться, чтобы его не прогнали. Он никогда не видел картинок в камне, хотя его отец и рассказывал ему, что в больших городах так принято украшать храмы и гробницы. И сейчас ощущал себя внутри какого-то удивительного мира, где сбываются его мечты.
Неожиданно чья-то рука легла ему на плечо. Вздрогнув, но еще не приходя в себя, мальчишка обернулся. Он увидел перед собой невысокого щуплого паренька примерно его лет, который с нескрываемым презрением его разглядывал.
– Ты чего здесь? – наконец спросил незнакомец. – Чего тебе тут нужно?
Мальчишка удивлялся нахальству парня и не посчитал нужным робеть:
– А тебе что до этого? – с вызовом произнес он, поднимая брови и пытаясь смотреть на собеседника с большей независимостью.
– Ничего таким здесь околачиваться, – не смутился парень. – Мешаете работать.
– Ха! – засмеялся босоногий. – Что ты сам-то понимаешь в этом?
– Да уж больше твоего. Я – скульптор, как и мой отец. Видишь того, что работает на козлах? Это Мен, скульптор фараона, а я Бек, его сын.
– Врешь! – неуверенно произнес мальчишка и осекся.
– Уходи отсюда, – приказал Бек. – Нечего тебе тут делать.
Тут он заметил, как босоногий сжал кулаки.
– Хочешь подраться? Заняться нечем? – подначивал его юный скульптор. – Лучше сходи умойся, а то на тебя тошно смотреть…
Он не успел договорить, как мальчишка бросился на него и повалил на пол. Они покатились, сцепившись клубком, хрипя от ярости и отчаянья. Увидев драку, Мен спрыгнул вниз и попытался их разнять, но ему это не удалось, и он позвал Юти. С большим трудом они вдвоем разняли дерущихся и растащили их в стороны.
– Чего ты кинулся на моего сына? – принялся браниться Мен. – Ты болен бешенством?
Мальчишка исподлобья косился на говорившего.
– Откуда ты взялся? – продолжал скульптор. – Затеял драку в священном месте, поднял шум. Убирайся!
Его голос отразили колонны недостроенного храма, и последнее слово прозвучало, как проклятье. Мальчишка втянул голову в плечи. Юти, доселе державший его за руки, отпустил его, и он понял, что ему придется уйти из этого сказочного мира, подарившего ему сегодня несколько часов счастья.
Поникнув головой, медленно пошел он по направлению выхода и услышал за своей спиной негромкую речь Юти:
– Бек поступил неправильно, решив прогнать его прочь. Я наблюдал за ним. Он долго стоял и смотрел на нашу работу.
Мальчишка в надежде обернулся.
Мен, Юти и несколько сникший Бек смотрели на него. Он воспринял это, как разрешение остаться или сказать несколько слов перед уходом.
Он приблизился к скульпторам и, преодолевая смущение, произнес:
– Я виноват, уважаемые… Но позвольте мне объяснить, почему я пришел сюда…
– Да, мы слушаем тебя, – спокойно сказал Юти. – Говори.
Мен молча кивнул головой. Бек поджал разбитые губы.
– Уважаемые, я сын простого ремесленника, но мне бы хотелось работать так, как вы. Я хочу научиться вашему делу. Я мечтаю назваться вашим учеником, уважаемые. Я хочу стать скульптором.
Мен отвел глаза и при этом замотал головой: «Нет». Бек, заметив это, затаил в губах усмешку. Юти молчал.
– Нельзя? Мальчишка еще лелеял надежду. – Но почему, скажите, уважаемые!
– Пойми, мальчик, – попытался ему объяснить главный скульптор. – Наше искусство доступно не для каждого. Видишь ли, чтобы сделаться ваятелем, недостаточно одного желания. Необходимо иметь особую одаренность, расположенность к этому ремеслу: как физическую, так и умственную. Ты должен по-особому видеть мир, а это очень сложно. И этому долго учатся.
– Я готов долго учиться! – с пылом воскликнул мальчишка, но Юти, словно не замечая этого, продолжал:
– Мы учились этому ремеслу с раннего детства, воспитывались иначе, чем дети ремесленников и крестьян. Скульптор – это другой мир, в который не войти без особой подготовки. И мало получить воспитание, нужна еще и память предков. Ты хочешь знать, что это? – Юти говорил так, будто утешал безнадежного больного. – Это то необъяснимое, когда потомственный скотовод с младенчества находит общих язык с животными, сын военачальника с рождения способен вести за собой людей… Мой дед занимался ваянием и научил этому моего отца, от которого знания и мастерство неминуемо перешли ко мне. Ты видишь Бека? – мальчишка кинул завистливый взгляд на своего недруга, а тот с презрением посмотрел в ответ. – Он хоть и кичлив, но ему на роду написано быть скульптором, и здесь ничего не изменишь. Это, конечно, кажется несправедливым, потому что ты должен вернуться к отцу и научиться у него тому, что умеет он. Пойми, я говорю это, сочувствуя тебе. Но участь человека определена богами, и если боги сделали тебя сыном ремесленника, значит, так тому и быть.
Мальчишка почувствовал, как огромные горячие капли наплывают ему на глаза. Он глубоко вздохнул, слезы отступили, но в носу от этого сделалось мокро.
– Не огорчайся, – продолжал Юти. – Ты перерос тот возраст, когда еще было не поздно браться за твое обучение. Тебе ведь уже лет тринадцать?
– Четырнадцать, – буркнул мальчишка.
– Тем более! И, как я вижу, ты беден. А для того, чтобы учиться, необходимо платить за полученные знания. Поэтому тебе остается только смириться с судьбой. Ничего не изменишь.
Мальчишка молча повернулся и, ни на кого не глядя, побрел из храма, низко опустив голову. Он старался скрыть слезы, безудержно бежавшие из глаз и падающие на каменные плиты пола.
– Постой! – ласково позвал его Юти.
Тот медленно обернулся.
– Если тебе так уж нравится наша работа, приходи, смотри, сколько пожелаешь, – как можно более доброжелательно произнес Юти. – Как твое имя?
– Халосет, – не сразу сказал мальчишка слегка охрипшим голосом.
– Приходи, Халосет.
Он не ответил, еще больше втянул голову в плечи и побрел прочь от группы скульпторов, которые молча смотрели ему вслед, пока его фигурка не потерялась из виду в лучах слепящего солнца, а потом вновь принялись за работу.
Оказавшись на улице, Халосет побрел в сторону Хапи, и шаги его все учащались. И вот он уже бежал, а его скорость наталкивала на мысль о погоне. Но никто не преследовал грязного подростка, хлюпающего носом и то и дело растирающего по лицу влагу, сочившуюся из-под густых длинных ресниц, не знавших мустайма. Это были слезы обиды и боли. Он не мог с ними справиться и от досады бежал все быстрее. Он несся, не разбирая дороги, не глядя под ноги, благо, людей ему на пути попадалось немного, и каждый предусмотрительно отступал в сторону.
Недостроенные улицы сменяли одна другую, какие-то вели к центру, иные – к руслу Хапи, и мальчишка, знавший здесь каждый плефр, бежал к реке. Но тут кто-то крепко схватил его за руку и удержал с силой, достойной воина. Резко развернувшись, подросток уже хотел укусить того, кто помешал ему, но слегка обомлел, не ожидая увидеть перед собой тщедушного старика, прямого, как его палка, которую он держал в одной руке, в то время как другой продолжал сжимать запястье мальчишки. Сила у старика, казалось, бралась из ниоткуда. Но сухие пальцы до боли стиснули запястье парнишки.
– Подожди, юноша, – тихо и внятно сказал старик.
От его слов повеяло умиротворением, заставившим мальчишку немного успокоиться: – Присядь со мной.
Повинуясь неведомой воле, паренек последовал за незнакомцем. Они сели на камни. Мальчишка поймал себя на ощущении, что когда-то видел этого старика. Но при каких обстоятельствах? Где?
– Ты решил, что не стоит продолжать эту жизнь? – вдруг спросил старик.
Парнишка вскинул на него глаза, в тот же миг щеки его вспыхнули, и даже грязные разводы не сумели скрыть румянца.
– Нельзя сдаваться сразу только из-за того, что кто-то отказал тебе в участии, – продолжал старик. – Ты хотел не славы, а прикосновения к красоте, ведь так?
Мальчишка заворожено смотрел на старика и не понимал, откуда тот знает о нем так много и почему говорит об этом здесь, сейчас?
– Ты пытался расшевелить черствую душу, оторвать от работы того, для которого ничего не существует вокруг, пока есть он и его труд? А ты спросил себя, тот ли это человек, который достоин того, чтобы учить тебя?
Халосет не замечал, что его лицо постепенно вытягивается от удивления, а глаза достигают чудовищной ширины. Рот открылся, но ни звука не сорвалось с губ.
– Как ты мог подумать, что мнение Юти – единственное на свете? Кто научил тебя такой глупости? Я рад, что оказался поблизости и сумел предотвратить твою бессмысленную гибель. Я продлил тебе жизнь и, быть может, тем самым поступил жестоко, потому что тебе предстоит нелегкий путь разочарований, предательства и отчаянья. Но поверь, твоей душе полагается испытать и боль, и радость, и любовь, чтобы разобраться в справедливости и коварстве. Ты должен пройти все до конца, стать мудрее и разумнее, оставив после себя добрые дела, и только после всего этого решать собственную участь. Я знаю, тебе уготована не жизнь ремесленника. Нужно быть стойким. На земле Египта Юти не единственный человек, способный осуществить твою мечту. Твой разум и чувства подскажут тебе, что делать. И никогда не отчаивайся. Не думай о смерти до последнего мига, пока она сама не позовет тебя в ту пустыню, где живут души художников, этих вечных странников, и тогда посмейся над смертью. Но и она не избавляет от боли и терзаний. А впрочем, – старик усмехнулся и посмотрел на мальчишку. – Может, это только моя фантазия и я говорю тебе о будущем, которому не суждено осуществиться?
Мальчишка молчал. Что он мог ответить?
– Я очень многое знаю о тебе, – продолжал старик. – И вижу, что напрасно рассказал о твоей судьбе. Ты все равно построишь ее так, как требует наш бог.
– Какой бог? – впервые подал голос Халосет.
– Бог нового Египта, Атон-солнечный диск, – старик прищурил глаза и посмотрел на стоящее в небе светило. – Именно ему ты будешь служить отныне и до смерти. Я не могу ошибиться, так сказал сам Атон, – с этими словами старик встал и, опираясь на свою палку, неторопливо отправился прочь.
Мальчишка остался сидеть, обдумывая слова странного собеседника. Некоторые из них его пугали, кое-что казалось бредом, но так или иначе нельзя было не признать, что старик говорил ерунду. Взять хотя бы бога Атона. Он оговорился – Амона! Нет главнее Амон-Ра среди богов Египта, это Халосет знал точно.
Старик уходил, мальчишка посматривал в его сторону и совершенно забыл о том горе, которое привело его на эту пустынную улицу, ведущую к Хапи. Старик же тем временем дошел до угла недостроенного дома и скрылся за поворотом. А паренек так и не вспомнил, где и когда видел этого человека. Он уже обдумывал план своих новых действий, согласно которому он во что бы то ни стало сделается лучшим скульптором Египта, как Юти! От этой мысли он развеселился и, бодро вскочив на ноги, побежал к водам Хапи… умывать щипавшее от недавних слез лицо.
Египет. Уасет.
Тотмий поставил перед собой на столик маленькое изваяние, стилизованное под куб. Бока статуи покрывали надписи, которые не были интересны скульптору. Он разглядывал лицо изображенного, то и дело поворачивая фигурку разными сторонами. Затем в раздумье погладил подбородок и потянулся за инструментами.
– Что ты собираешься делать? – строго спросил его Махрос, ревностно следящий за каждым движением неучтивого иноземца.
– Хочу исправить недоделки скульптора, – как бы между прочим, ответил молодой человек и уже занес над физиономией статуи резец, но тут прозвучал властный голос мастера:
– Остановись, невежа! Как ты смеешь покушаться на то, к чему не прикасалась твоя рука, что не тобой сотворено? Почему ты считаешь себя вправе вмешиваться в работы других мастеров?
– О, досточтимый Махрос, фараон разрешил мне вести любые поиски, – и резец вновь навис над каменной фигуркой.
– Стой! – велел египтянин, и Тотмий, взглянув на его грозно горящие глаза, был вынужден подчиниться. – Я все знаю, – продолжал Махрос, немного успокоившись. – Почему ты не исправляешь свои собственные статуи, сделанные раньше, а берешься за чужие?
– Но, мастер, у других ошибки заметны сразу, я их прекрасно вижу. А к своим глаз привык, и трудно распознать те изъяны, которые вкрапливаются в работу с самого начала.
