Кортик капитана Нелидова

– Ах, кормилец ты мой! Я тебе который час об поручике Русальском толкую, а ты, видать, недобрал ещё…

– Это который Русальский? Иван Савельевич?

– Сам ты Савельевич. А он просто поручик Русальский. Эх, холодно что-то…

– Да ты скажи-ка толком, матросик. Иван Русальский тут у вас в кандалах?

– Да! Ротмистр Русальский. К нему товарищ Матсон специального человека приставил. Служил в местном сыске. Харя та ещё. С виду дворник-татарин, а на самом деле одно большое ухо. Слушает, смотрит и всё доносит.

– Провокатор?

– Специалист! Говорю же: из местного сыска к нам перешёл. Теперь в подвале в кандалах сидит. Конспирация! С голодухи чем не станешь заниматься?

– И то правда. Выпьем. Закусим.

– Выпьем. А потом ты мне расскажешь, зачем тебя в такую-то погоду во Псков принесло. Твои-то сермяжные родичи между осенью и зимой по домам сидят или мёрзлую грязь полозьями шарашат. А ты зачем-то на пролётке притащился. Вот у меня, как у ответственного работника возникает вопрос: зачем? С одной стороны – это хорошо. Вот сидим мы с тобой – и я уже сыт, а ты – не знаю…

«Кормилец» взялся за бутыль. Наклонил её над кружкой. Матрос примолк, прислушиваясь к журчанию влаги. В свете костерка опаловая жидкость, льющаяся в кружку, казалась матросу прозрачней родниковой воды.

Опустошив кружку и закусив предложенным, уже третьим за этот вечер яичком, матрос продолжил:

– …Но, с другой стороны, рожа у тебя бритая, и ты всё время молчишь. Только спрашиваешь и слушаешь, как на допросе в контрразведке. Всё это смутительно очень. Да и имя твоё…

Тут собеседник счёл необходимым возмутиться:

– Да чем же имя-то моё тебе не угодило? Вполне христианское имя. Ты, брат, ешь-пей. Тут много ещё всего, а ночь впереди длинная! Ой, какая длинная!

– …И не понять мне, стар ты или молод… да и имени ты так и не назвал…

– Нынче все не стары и не молоды. Нынче люди либо живы, либо мертвы. Третьего не дано. Такова особенность настоящего момента. Вот и у тебя служба тяжёлая. Я-то всё думаю: где-то твой подчасок запропастился?

– Какой подчасок?

– Твой. Надо ж и его угостить. Ты как считаешь?

– Нет никакого подчаска и угощать некого.

– Как так? Какой же часовой без подчаска?

– Какой я часовой? А вот такой! – И Матрос раскинул на стороны руки. – И тебе часовой, и всем недобиткам часовой! И не надо мне подчаска! Не полагается! У нас кадров нет! Кадры бегают туда-сюда через фронт!

– Как так? Да часовой ли ты тогда? Вот в чём вопрос.

– Эх… Кто ты-то такой? Вот в чём вопрос…

Ослабевшее от сытости тело матроса клонилось то вправо, то влево. Сидел он неудобно, на узеньком чурбачке – не прикорнёшь, не приляжешь и прислониться не к чему. В дурманной его голове кишели обрывки разных беспокойных мыслишек. Главная – о товарище Матсоне, который по пробуждении, потребует непременного отчёта, для представления которого матросу жизненно необходимо выяснить настоящее имя «кормильца», его фамилию и отношение к советской власти. Самая же назойливая и неприятная не мысль, но звериное, выработанное непростым военным временем чутьё благовестило о нависшей, неотвратимой опасности. Страх превыше пьяной сытости грыз его, уничтожая последние крупинки здравомыслия.

– Эх, что-то мне жарко!..

«Кормилец» поднялся. Движение его было резким, стремительным, юным и трезвым. Матрос от неожиданности отшатнулся и едва не завалился на спину. Пахнущая клопами доха глухо ухнула на пол. Матрос тупо уставился на блестящие пряжки портупеи, кобуру и украшенные затейливым орнаментом ножны. Не наваждение ли? В глазах смерклось, и матрос в растерянности дунул на угли. Те вспыхнули ало, осветив странно изменившееся лицо гостя, его опрятную одежду, особую, хорошо знакомую матросу офицерскую выправку. Такие шагают на заминированные проволочные заграждения с наганом и саблей, не выпуская изо рта недокуренной папироски.

– Ба! Да ты нарядный!.. – пробормотал матрос. – Ваше благородие, закурить не найдётся?

Его собеседник тут же достал из левого кармана галифе чеканный портсигар, ловким движением распахнул его, достал одну папироску и протянул её матросу:

– Возьми.

Матрос растерянно таращился на запачканную сажей, но тонкую, неподходящую для крестьянского труда, кисть, слегка испорченную давно зажившими шрамами. Руки! Эх, как же рук-то матрос не заметил?

– Кормилец ты мой сермяжный, твоё благородие… – пробормотал матросик, принимая сигарету.

Из правого кармана галифе гость извлёк зажигалку. Вспыхнул каплевидный светлячок оранжевого, пахнущего соляркой огонька. При ближайшем рассмотрении сердцевина светлячка оказалась белым неподвижным шаром, а края его трепетали, извиваясь и постоянно меняя форму. Вдруг что-то блеснуло, подобно молнии. Прикуренная уже матросом папироска выскочила из пальцев, и теперь он смотрел, как она истлевает на каменном полу.

Что же это было, выхлоп пулемёта или всё-таки молния? Стальное лезвие мелькнуло, отразив в своих гранях алый отблеск углей, и пропало. А растерянную голову матросика потряс громовой удар такой силы, которую возможно испытать, лишь находясь вблизи батареи крупного калибра в момент её солидарного залпа.

– Ах ты… офицерьё… – пробормотал матросик, заваливаясь на бок.

* * *

Рано утром, ещё до наступления рассвета, я услышал, как скрежещет железо – это наши тюремщики решили отпереть дверь в застенок. Мой сокамерник встрепенулся, уселся, потирая глаза грязными кулаками.

– Жрать охота. У тебя осталось две картошки. Дай одну! – таковым было его первое утреннее приветствие.

Ответить я не успел, потому что дверь в узилище распахнулась. Удар о стену, казалось, перебудит весь дом, однако некоторое время всё было тихо. Нет, это не тюремщики. Нас явился навестить кто-то иной, отважный, с неясными намерениями. Я слышал лишь поверхностное, частое дыхание Простака Простакова – бедолага перепугался. В кромешной темноте я не увидел, но скорее почувствовал стремительное, почти бесшумное движение.

– Ай, кто это! – пискнул Простак. – Изыди!

Загремело железо. Послышался глухой удар, и снова всё стихло.

– Это чекистский подсадок?

Вопрос, видимо, адресовался мне. Значит, ночной гость пребывал в уверенности, что в камере присутствует кто-то ещё кроме оглушённого им человека. По тому, как он не вошёл, но впрыгнул в камеру, подобно уходящему от преследования косому, я понял, что это точно не часовой. Да и полагающегося оружия при нём не было, а ведь стоящему на посту часовому непременно полагается винтовка с примкнутым штыком, который непременно сверкнёт хоть одной из своих граней даже в самом непроглядном мраке.

– Кто здесь?

– А вы-то кто?

Взаимные, одновременно прозвучавшие вопросы, возможно, заданные слишком громко, открытыми голосами, пробудили в недрах спящего дома тихую возню. Услышав её, пришелец, прежде чем обратиться ко мне со следующим вопросом, осторожно притворил дверь.

– Иван, это ты? – спросил он.

– Я действительно Иван, – откликнулся я. – Но тот ли я Иван, который вам нужен, – вот в чём вопрос!

– Вольноопределяющийся Русальский?

Вольноопределяющийся! Именно этим я являлся в течение всей Великой войны, вплоть до самого дезертирства.

– Я действительно Русальский! А вы?..