Изгои Рюрикова рода

– А то кто ж!

Огонёк лучинки разорвал темноту, и Твердята увидел широкое, наискось рассечённое шрамом лицо воеводы. Полученная смолоду рана сделала лик Каменюки на удивление красивым. Шли года, белела потихоньку Каменюкина борода, редели волоса на его макушке, старела, покрываясь складками, левая половина его лица, в то время как правая, по странному промыслу судьбы оставалась юной.

– Узнаю тебя! – Твердята попытался улыбнуться старому товарищу.

– А я тебя – не то чтобы…

– Так тихо…

– Тихо! Только что сплавил дуба черниговского – Дорофея свет Брячиславича! И за что только князь такого кормит?

– От степняков отбились…

– Как же, отбились! Ни одного корабля не уцелело! Ни тебе захудалой лодчонки! Всё пошло на дно в виде чёрных головешек или дымом в небеса улетело!

– Значит…

– …значит, пре нашей конец! Сам Господь нас ведёт через степь! Да и то дело! Орду знатно пощипали. Полон велик! Здешний посадник подрядил рыжебородых пристань починять.

– Тат…

– Бабы страшной нет среди них, – левый, пожилой глаз Каменюки уставился на Твердяту с жалостливым сочувствием, в то время как правый, молодой, блистал задорным злорадством.

– Выздоравливай, Демьян Фомич! А мы пока для дороги дальней снарядимся. Тут у рыжебородых неподалёку становище. Мы им – пленников, они нам – дорожные припасы. Гляди, и сторгуемся, и бабу твою беглую отыщем, если нужда ещё в ней имеется…

Вечером в палатку купца явился Владимир Всеволодович. Твердяте князь показался веселей обычного:

– Ловко ты на нас степняков навел, – улыбнулся князь Владимир. – Мои охотнички не один десяток их в лесу переловили. Остальные, не солоно хлебавши, в степь утекли.

– Эх! – вздохнул Твердята. – Жалко кобылу. Хорошую цену за неё дал! Да и не в деньгах дело! Видать, накаркал Мирон Емельянович! Напророчил, старый тысяцкий!

– Оставь! – князь Владимир улыбнулся. – Не кляни новгородского старинушку. Тем паче, что кобыла твоя цела. Мы нашли её в лесу… Эй, Игнатий!

Шустрый отрок подал князю жёлтый лоскут тонкой шерстяной материи.

– Я нашёл кобылку в лесу, стреноженной и привязанной к смородиновому кусту, – сказал князь Владимир. – Ноги кобылки оказались перепутанными этим вот лоскутом.

Твердята взял у него из рук лоскут, приложил к лицу. Ах, как сладко пах он лошадью, травами, дождём! Князь Владимир смотрел на купца, не скрывая усмешки.

– До невесты путь долгонек, а степь – вот она! – он взмахнул рукой. – Твоя Тат исчезла, но имущество сберегла!

– Пусть так. Всё хлеб, – тихо проговорил Твердята. – А ведь обещала стать вечной рабой…

* * *

Они простились на кромке леса и степи. Караван, поскрипывая осями, уходил к горизонту.

– Не держи на меня зла, – проговорил князь Владимир.

– Ты спас меня, – улыбнулся Твердята. – Какие могут быть обиды? Да и Миронег…

– И о Миронеге, – черниговский князь снял шелом, перекрестился, вздохнул. – Слабость. Пагубная ревность. И терпеть его не могу, и убить не в силах божью тварь бессмысленную! Хотя надо бы… А так он сам пропал, да и бог с ним. Но ты уж доставь его в Царьград. Пусть там обретается.

Под копытами их коней шумел-клонился степной ковыль. Ветер давно уж разогнал грозовые тучи, просушил травы. А потом снова шёл дождь, и снова влагу сушили ветры. Зажили раны на теле Твердяты.

– Миронег, конечно, заноза, но не так уж вреден, раз Господь до сей поры его не прибрал! – Твердята обнажил голову, склонился в последнем приветствии. Он уж повернул Колоса мордой к югу, когда князь Владимир снова заговорил:

– Чует моё сердце, встретишь ты Володаря Ростиславича…

– Ежели встречу – невелика беда, – засмеялся Твердята.

– Невелика? – Владимир Всеволодович устало прикрыл глаза. Каурый конь под ним стоял неподвижно, подобно изваянию.

– Ежели встретишь Володьку-греховодника, – продолжил князь, – то передай ему: пусть идёт в Киев, пусть сложит у Золотых ворот оружие своё и доспех. Пусть бьет челом отцу моему, князю всея Руси Всеволоду Ярославичу. Пусть повинится, и будет прощён. Так и передай.

– Передам! – захохотал Твердята, пуская Колоса вскачь. – Дело осталось за малым: в степи не разминуться!

* * *

Что за странные дела? Что за чудные наваждения? Зачем и в пути, и на недолгом ночном отдыхе всё думал он о Тат? Зачем, открывая глаза после недолгого, беспокойного сна, каждое утро он надеялся увидеть её шаль цвета сохлой травы? Зачем возил с собой в тороке кусок мягкой, искусно вытканной материи, которым она в последние минуты перед бегством спутала ноги Касатке?

Вьется среди полей стёжка-колея, дурно накатанная, поросшая травой дорога. Бежит она всё время полем, опасаясь проникать в перелески, избегая полумрака дубрав, желая всегда оставаться под открытым небом. Носятся по степи несметные табуны, поднимаются к небесам дымки кочевий. Смуглые, синеглазые пастухи верхом на невысоких, мохноногих коньках гоняют стада с пастбища на пастбище, продают путникам по сходной цене молоко и сыр, и баранье мясо. В этих местах не сеют жито, не возделывают огороды, не созывают церковные колокола честной народ к молитве по воскресным дням. Зато в реках много рыбы, стада степняков многочисленны и тучны. Степняки пекут пресные, плоские, похожие на лунный диск лепешки, ткут разноцветные ковры и не любят подолгу засиживаться на одном месте. Когда над линией горизонта, между пологих увалов возникал тёмный силуэт верхом на печальном верблюде, Твердята каждый раз присматривался в тайной надежде узнать в одиноком путнике Тат.

– Не сомневайся, Демьян Фомич! – бормотал надоеда Миронег. – Она вернётся, чтобы оросить нас потоками своих благодеяний.

Всё дальше в степь от переславльских рубежей уходит караван. Караванщики и добрая дружина ночуют под открытым небом. Ставят телеги и повозки в круг. Жжёт костры, не спит ночная стража. Смотрят новгородцы в южные небеса, силятся прочесть незнакомый рисунок созвездий. Тёмная степь ночью тиха, пугающе бескрайна. Бродят вокруг Твердятина лагеря осторожные волки, блещут очами, поют звездам свои печальные песни, вступают друг с другом в схватки. Твердята допоздна не спит, считает и прикидывает. Ещё пять дней пути – и караван достигнет реки Миус, того места, куда к концу лета откочёвывает становище степного воителя, хана Кочки.

* * *

Твердята часто припоминал тот день. Много раз снился ему впоследствии высокий курган. На плоской вершине кучка грубо вытесанных изваяний – обычное дело для этих мест. Беспокойный Миронег, как обычно, погнал своего мерина на вершину холма. Ледащая скотинка с неохотой взбиралась в гору по тропинке. Твердята наблюдал за любимейшим родичем черниговского князя, остановив Колоса у подножия холма. Караван медленно втягивался в извилистое русло узкой долины. Дорога петляла между пологими холмами вдоль берега небольшой, безымянной речки. В прибрежных зарослях копошилась какая-то дичь, и Твердята уже наложил на тетиву стрелу, надеясь добыть по случаю зазевавшуюся куропатку. Мерин Апполинария, дарованный ему взамен утраченного под Переславлем, влёк своего любознательного всадника вверх по склону холма. Изваяния, подсвеченные низко висящим солнечным диском походили на растопыренные пальцы исполинской десницы. Их было ровно пять. Или шесть? Твердята перестал посматривать на прибрежные кусты, опустил лук и уставился на изваяния. Купец снова и снова пересчитывал их до тех пор, пока не углядел быструю тень, мелькнувшую между камней. На вершине холма, между изваяний прятался человек. Невысокого роста, юркий и тщедушный незнакомец кутался в плащ. Голову его прикрывали полы башлыка, лицо невозможно было рассмотреть. Твердята пустил Колоса следом за Миронегом. Конь вскоре обогнал мерина и его всадника, вихрем взлетел на вершину холма. Твердята, обнажив меч, соскочил с седла. Изваяния обступили его со всех сторон. Двое мужчин и три женщины. Странные лики чужих людей смотрели на него с разным выражением. Одна из женщин, самая высокая из всех, с длинными косами, обрамлявшими строгое, отрешённое лицо, поразительно походила на Тат. Прямые солнечные лучи падали на лик изваяния, оживляя его. Твердята дрогнул, заслышав слова Миронега:

– Вот и я непрестанно думаю о ней и молюсь. Не сомневайся, купец, она вернётся к нам…

Апполинарий неловко сверзился с седла, с ленивым изумлением взирая на Твердятин обнажённый меч, и снова заговорил:

– Я видел лазутчика. Сдается мне, они не станут нападать…

– Что ты мелешь, Миронег?! – Твердята ходил между статуй, внимательно рассматривая землю у себя под ногами. Но примятая трава не показывала ничьих следов. Ровными жёлтыми прядями она устилала вершину холма. Твердята посмотрел вокруг. Холмы, долины, редкие рощи – всё казалось безмятежно пустынным, нигде не видно было следа человека, не было слышно ни звука. Мычание волов, крики возниц, бряцание сбруи – обычные звуки караванного движения не достигали вершины холма. Твердята слышал лишь завывание ветра да тихое бормотание Миронега. Прибежал верный Грошутка, да не с пустыми руками – принёс пронзённую стрелой тушку суслика, протянул Твердяте.

– На что мне? – изумился Твердята. – Зачем напрасно убивать бессмысленную тварь? Слава богу, мы не голодаем, чтобы есть такое…

– Посмотри на стрелу, дядюшка! – Грошута потянул за древко и вынул наконечник из мертвого тельца.

Твердята взял в руку стрелу. Серовато-белое оперение, древко выстругано из твёрдого дуба, кованый наконечник с выбитым на нём клеймом-трезубцем.

– Ишь ты! – усмехнулся Твердята. – Почто же киевляне по сусликам стреляют? Нешто так оголодали…

– Далековато в степь зашли, дядя, – Грошутка в тревоге смотрел на Твердяту. – За каким делом и почему скрытно следуют за нами?