Адская машина принуждения к свободе

2.1. Монпелеринские мудрецы

В далеком послевоенном 1947 году произошли два мало кем замеченных события, которые исподволь начали менять облик нашего мира. 1 апреля в идиллическом швейцарском курорте Мон Пелерин состоялось неформальное собрание группы ученых, известных тогда лишь узкому кругу посвященных. Теперь имена некоторых из них получили мировую известность. В тот апрельский день около 40 участников съехались из стран Западной Европы и США, чтобы в течение десяти дней обсуждать волновавшие их вопросы. Большинство участников были учеными; двадцать были экономистами, еще восемь представляли такие науки, как право, история, философия, политология и химия. Среди гостей были также бизнесмены, журналисты и аналитики. Инициатором этого ученого собрания был австрийский экономист Фридрих фон Хайек, в то время профессор Лондонской школы экономики и политических наук. Незадолго до этого в Великобритании и США была издана его книга «Дорога к рабству» (The Road to Serfdom, 1944), которая с тех пор стала библией неолиберализма.

Почему почтенные ученые и их последователи организовали научную конференцию в столь уединенном месте в условиях строгой конспирации, как заговорщики, замышлявшие государственный переворот? Сейчас это трудно представить, но после войны либерализм был, мягко говоря, мало популярен в академических и политических кругах. Те, кто его исповедовал, чувствовали себя чуть ли не изгоями, а по меньшей мере – маргиналами. После Великой депрессии, которая впервые продемонстрировала опасности нерегулируемого рынка, парадигма свободного рынка сменилась кейнсианской теорией, обосновавшей необходимость государственного регулирования экономики. Успехи социалистической индустриализации, проведенной впечатляющими темпами, и решающая роль СССР в победе над фашизмом способствовали распространению идей социализма. Мобилизация национальных экономик в условиях Второй мировой войны и рационирование продуктов питания в послевоенное время привели к усилению государственного регулирования в Западной Европе, США и Японии. Увеличение роли государства в экономике вызывало раздражение и беспокойство у либеральных ученых и представителей большого бизнеса.

Развитие этих тенденций побудило Хайека написать «Дорогу к рабству». Успех книги в США окрылил его, и он решил создать некий клуб единомышленников. Во время триумфального турне по США он встречался со старыми соратниками, такими как его учитель Людвиг фон Мизес, а также новыми сторонниками и будущими спонсорами. Хайек направил приглашения 50 ученым, из которых откликнулись 36 человек. После года подготовительной работы конференция, наконец, состоялась. Поначалу Мизес отнесся довольно скептически к этой инициативе, и только благодаря мягкой настойчивости своего ученика и спонсорской поддержке, он решился на поездку из США в Европу.

Вступительное слово Хайека задало тон не только дискуссиям на конференции, но и всему последующему неолиберальному дискурсу на долгие годы. Хайек определил повестку послевоенной идеологической реконструкции классического либерального движения. Для этого было необходимо, с одной стороны, «очистить традиционную либеральную теорию от некоторых случайных наростов, которые с течением временем приросли к ней» и, с другой стороны, «подготовиться к решению некоторых реальных проблем, которых избегал чрезмерно упрощенный либерализм или которые проявились, когда он превратился в застывшее и жесткое кредо» [141].

Следует отметить, что участники конференции несмотря на свои либеральные взгляды не представляли монолитного единства. Учитель Хайека Мизес был тогда типичным представителем старой гвардии классического либерализма. Сам Хайек, Милтон Фридман и Фриц Махлуп уже были неолибералами. Виктор Ойкен и Вильгельм Рёпке были немецкими ордолибералами и теоретиками социальной рыночной экономики. Бертран де Жувенель, Фрэнк Найт, Майкл Полани, Карл Поппер и Джордж Стиглер были либеральными социал-демократами. Морис Алле и Лайонел Роббинс представляли крайне левую ветвь либерализма. Между участниками существовали разногласия, например, по вопросам государственного контроля за денежно-кредитной политикой, роли религии, минимальной заработной платы и уровню обеспечения благосостояния, допустимому для свободной экономики. Некоторые участники, такие как Рёпке и Раппард, полагали, что либерализм должен был сдерживаться стремлением современного человека к безопасности. Мизес опасался, что такие уступки станут первым шагом на пути к рабству. Во время заседания, посвященного распределению доходов, некоторые участники высказывались в поддержку идеи прогрессивного подоходного налога, а Мизес возмущенно воскликнул: «Все вы – кучка социалистов!» [87]. Хотя участники не обязательно разделяли общую интерпретацию причин или последствий, однако, они видели опасности в расширении роли правительства, и, в первую очередь, в государстве благосостояния, во власти профсоюзов и монополий, а также в сохранявшейся угрозе и реальности инфляции.

Хайеку удалось направить дискуссии в конструктивное русло и завершить конференцию принятием Заявления о намерениях. Документ, принятый 8 апреля 1947 года, начинался пафосно: «Главные ценности цивилизации в опасности». Во многих странах «существенные условия сохранения человеческого достоинства и свободы уже исчезли», а в других они «находятся под постоянной угрозой». «Даже самое ценное достояние западного человека – свобода мысли и выражения находится под угрозой». В Заявлении указывалось, что «этому способствовало снижение веры в частную собственность и конкурентный рынок; ибо без децентрализованной власти и инициативы, связанной с этими институтами, трудно представить общество, в котором свобода может быть эффективно сохранена» [238].

Группа подчеркивала, что не намерена создавать ортодоксальное учение, учреждать или присоединяться к какой-либо политической партии или течениям, или вести пропаганду. Предполагалось сосредоточить усилия на изучении таких вопросов как: 1) «Переопределение функций государства для более четкого различия между тоталитарным и либеральным порядком». 2) «Методы восстановления верховенства права и обеспечения его развития таким образом, чтобы отдельные лица и группы не могли посягать на свободу других и частные права, что могло стать основой хищнической власти». 3) «Возможность установления минимальных стандартов средствами, не противоречащими инициативе и функционированию рынка» [238].

Несмотря на принципиальные разногласия, встреча, в целом, прошла успешно. Главным результатом было основание Общества Мон Пелерин 9 апреля 1947 года и избрание Хайека президентом. В ноябре того же года общество было официально зарегистрировано в США как некоммерческая организация. Его заявленной целью было «изучение политических, экономических, исторических, нравственных и философских аспектов гражданского общества, имеющих отношение к институциональным и организационным условиям, совместимым со свободой мысли и действий». Долгое время всей деятельностью Общества управляли сам Хайек, который был президентом с момента основания до 1961 года, и европейский секретарь Альберт Хунольд [87].

Как указывается на официальном сайте Общества, многие из его индивидуальных членов были известными и влиятельными персонами. Некоторые из них впоследствии были министрами в правительствах различных стран или высшими должностными лицами и даже президентами или премьер-министрами, среди них – Людвиг Эрхард в Германии (1963—1966), Луиджи Эйнауди в Италии (1948—1955), Март Лаар в Эстонии (1992—1994; 1999—2002), Ранил Викрамасингхе в Шри-Ланке (1993—1994; 2001—2004; 2015—2018 и с 2018 года) и Вацлав Клаус в Чешской Республике (2003—2013). Однако все они достигли этих высоких постов как индивидуумы, а не как представители Монпелеринского общества, подчеркивается на сайте.

Я столь подробно останавливаюсь на первых шагах Монпелеринского общества потому, что, во-первых, мне как научному работнику, было интересно открыть для себя (и надеюсь для читателя) малоизвестные факты об этом и по сей день довольно закрытом научном сообществе и то как Хайек занимался его продвижением и поисками спонсоров. Я с удивлением узнала, что те, кого сейчас называют «властелинами Вселенной», сталкивались с такими же проблемами, как и любой современный ученый, трудностями с публикациями трудов, финансированием исследований и организацией конференций. Я отношусь к этому периоду их деятельности с сочувствием и даже симпатией.

Во-вторых, мне хотелось проследить зарождение неолиберального движения, и в этом смысле собрание в Мон Пелерине представляет собой момент его зачатия, исходный пункт, хотя почти четверть века после этого неолиберализм продолжал находиться в латентном состоянии. Общество было своего рода спящей террористической ячейкой.

В-третьих, в дискуссиях на учредительной конференции в той или иной форме прозвучали практически все ключевые темы, которые волновали либеральное сообщество. Впоследствии некоторые из них, такие как вмешательство государства в экономику, получили приоритетное развитие в выступлениях и публикациях монпелеринцев. Однако с течением времени некоторые подходы изменились и даже произошли повороты на 180 градусов, это, в первую очередь, относится к трактовке конкуренции и монополии.

И, наконец, любопытно было узнать, что столь могущественное движение вылупилось из яйца в столь скромных условиях. Я имею в виду, что первыми спонсорами были не миллиардеры, а мало кому известные фонды или отдельные бизнесмены. Фонд Волкера финансировал транспортные расходы американских участников для поездки на учредительное заседание в 1947 году; на протяжении многих лет щедрые пожертвования поступали от ряда европейских и американских фондов [87]. Тогда ведь не существовало всемогущих «Коктопуса», Сороса и т. п. Интересен тот факт, что Хайек обращался за поддержкой к Рокфеллерам с просьбой пожертвовать 5 тыс. долл., но получил отказ. Тогда он планировал собрать 30 тыс. долл. для организации ежегодной конференции Монпелеринского общества в США, но так и не смог. Получается, что для поддержания общества на плаву счет шел всего на несколько десятков тысяч долларов в год, что не идет ни в какое сравнение с авансом в миллион долларов, который Березовский и Гусинский выдали Чубайсу и Коху на написание книги о приватизации, которая так и не была написана. А жаль. Может быть там они, наконец, дали бы научное обоснование приватизации и объяснили, почему частная собственность эффективнее государственной.

Еще более неприметным событием, случившимся в том же году, была смерть Уильяма Волкера 4 ноября 1947 г. в американском Канзас-Сити. Однако эти два события оказались связанными невидимой, но прочной нитью, протянувшейся в Европу из-за океана. Волкер не был ученым либерального толка. Он был успешным предпринимателем, который создал с нуля фирму по производству аксессуаров для интерьера и превратил ее в многомиллионный бизнес. В 1932 году Волкер направил половину своего состояния в благотворительный фонд Уильяма Волкера (Volker Fund). В уставе фонда указывалось, что он будет «заботиться о больных, престарелых и беспомощных»; «обеспечивать средства и условия для физического, умственного, морального и духовного совершенствования людей»; «улучшать условия жизни и работы» и поддерживать «образование и учебные заведения».

По жестокой иронии судьбы наследник Уильяма Волкера и его душеприказчик Гарольд Лахнау оказался большим поклонником трудов Хайека, и, особенно, «Дороги к рабству», являясь ярым сторонником неолиберализма. Под руководством Лахнау Фонд сместил фокус внимания с благотворительной деятельности в Канзас-Сити и начал оказывать финансовую поддержку Монпелеринскому обществу с целью пропаганды мировоззрения австрийской школы в США[2 - Anonymous Funding of the Academic Right: William Volker and Henry Earhart // Mises Institute. URL: https://mises.org/wire/anonymous-funding-academic-right-william-volker-and-henry-earhart (дата обращения: 12.06.2020)]. В первые годы существования Общества Мон Пелерин фонд Волкера был одним из немногих, кто финансировал расходы по организации собраний. При финансовой поддержке Фонда Фридрих Хайек оказался в Чикагском университете. Фонд также оказывал помощь ряду либеральных ученых, членам Общества, которые в то время не могли получить должности в американских университетах, таким как Мизес и Аарон Директор. Я так подробно пишу о фонде Волкера потому, что меня поразило столь благоприятное для Общества стечение обстоятельств, которое привело к тому, что после смерти основателя фонда его средства стали служить для финансовой подпитки неолиберализма, по самой своей сути, глубоко враждебного той благородной социальной деятельности, которой занимался сам Волкер.

Более двух десятилетий Монпелеринское общество было в буквальном смысле тайным, т.е. о его существовании было известно только посвященным. Этот статус сохранялся не только потому, что оно особо себя не афишировало, но главным образом, потому, что время его еще не пришло, и идеи, которые оно продвигало не очень интересовали широкую общественность. Между тем, Общество занималось вполне нормальными для научной организации рутинными делами. Проводило ежегодные конференции в разных странах. Учредило пару дочерних организаций. Его члены активно публиковали научные труды, преподавали в университетах и бизнес-школах по обе стороны Атлантики, участвовали в научных дискуссиях, выступали перед бизнес-сообществом. Мирная академическая жизнь внезапно и приятно прервалась в 1970-х годах.

Как повествует Эмон Батлер, «в 1980-1990-х гг. у них было волнующее чувство, что наконец-то дела пошли своим чередом. Несколько стран, начиная с правительства Маргарет Тэтчер в Великобритании, приватизировали свои государственные предприятия; правительства, начиная с Китая, Индии и Америки и кончая Францией, проводили либерализацию, сокращение или снижение налогов и был достигнут прогресс в либерализации международной торговли. Затем в 1989 году с поразительной скоростью рухнул железный занавес, и обнажилась экономическая катастрофа, которая скрывалась за ним». Он пишет, что «невозможно измерить влияние Общества в этой революции». Однако вскользь отмечает, что «путем создания международной сети, с помощью которой могут распространяться либеральные идеи, и через политические институты, которые продвигали его принципы, оно, несомненно, изменило события» [87].

Вместе с востребованностью неолиберальных теорий со стороны мировых лидеров пришло и долгожданное научное признание. На Общество полился золотой дождь в виде Нобелевских премий по экономике. Восемь его членов стали Нобелевскими лауреатами. Первым премию получил Фридрих фон Хайек (1974). Затем ее удостоились Милтон Фридман (1976), Джордж Стиглер (1982), Джеймс М. Бьюкенен (1986), Морис Алле (1988), Роналд Коуз (1991), Гэри Беккер (1992) и Вернон Смит (2002). Еще один монперелинец, перуанский писатель Марио Варгас Льоса, получил Нобелевскую премию по литературе в 2010 году.

Здесь необходимо уточнить, что Нобелевская премия по экономике – это сокращенное название, а полностью оно звучит так – Премия Шведского национального банка по экономическим наукам памяти Альфреда Нобеля, т.е. это неофициальная, параллельная премия, типа Шнобелевской премии. Сходство с настоящей Нобелевской премией лишь в том, что она присуждается и вручается в Швеции.

Эмон Финглтон, бывший редактор The Forbes и The Financial Times, в саркастической статье с длинным названием «Бог изобрел экономистов, чтобы астрологи выглядели хорошо, так почему же экономисты получают все Нобелевские премии?» подверг уничтожающей критике неолиберальную идеологию ее получателей. Он пишет: «Что касается Нобелевской премии по экономике, я вряд ли одинок в утверждении о ее необычайной предвзятости. Даже потомки Альфреда Нобеля заметили это и пригрозили запретить использовать в названии экономического приза имя Нобеля. По их мнению, Альфред Нобель отрекся бы от многих мошенников, которые прикрываются его именем». Он указывает, что «в течение многих лет подавляющее большинство получателей шведской безделушки были экстремальными сторонниками laissez-faire. Таким образом, именно им мы должны быть благодарны за радикальное финансовое дерегулирование, которое испортило жизнь многим покупателям жилья и мелким инвесторам в США (не говоря уже об Ирландии, Испании и других странах)» [120].

По сути дела, единственным настоящим Нобелевским лауреатом из числа монпелеринцев является писатель Варгас Льоса. Как бы то ни было присуждение Нобелевской премии по экономике восьми его членам подняло престиж Общества в глазах широкой общественности, придало больший вес их суждениям и способствовало дальнейшему продвижению и широкому распространению неолиберальной доктрины.

К 2012 году Общество выросло до 699 членов – около 140 было добавлено после решения, принятого на Общем собрании в Сиднее в 2010 году, разрешившее расширение до 1000 членов. Кстати, при желании можно попытаться стать членом Монпелерина. Как указывается на его сайте, «следующее окно для подачи заявки на членство откроется с 1 апреля по 30 июня 2020 года»[3 - How to Join MPS // The Mont Pelerin Society. URL: https://www.montpelerin.org/how-to-join-mps-3/ (дата обращения: 12.06.2020)].

Прискорбно, но факт, после неожиданно свалившейся славы и признания деятельность Общества и жизнь его ведущих членов радикально изменилась. Постепенно Монпелерин превратился из научного сообщества в младшего брата Бильдебергского клуба, а его анонимность сменилась шумной публичностью и политической активностью. Вот на этом переломном моменте временно оставим Монпелеринское общество и обратимся к трудам его главных идеологов, заложивших краеугольные камни неолиберализма.

2.2. Австрийская школа в изгнании

Если учёный не может объяснить восьмилетнему мальчику чем он занимается – он шарлатан.

Курт Воннегут, «Колыбель для кошки» (1963)

Стедмен-Джоунз причисляет к властелинам Вселенной, в первую очередь, Хайека и Фридмана, однако, я начала свои поиски смысла приватизации с работ Людвига фон Мизеса. Несмотря на то, что он вначале довольно скептически отнесся к начинанию своего ученика Хайека и не охотно посещал заседания Мон Пелерина, именно в его трудах нужно искать истоки идей, которые были развиты его неолиберальными последователями, хотя и получили при этом довольно гротескную форму. Сам Мизес оставался классическим либералом и впоследствии старался дистанцироваться от неолиберализма.

Приведу несколько фактов из биографии, которые проливают свет на его роль в становлении неолиберализма в Европе и США. Мизес родился в 1881 году в Лемберге (современный Львов), который входил в состав Австро-Венгерской империи. Окончил Венский университет (1906) и преподавал там в 1913—1938 гг. В 1926 году основал Австрийский институт исследования бизнес-циклов. В 1940 году Мизес, спасаясь от фашизма, эмигрировал в США при поддержке Фонда Рокфеллера. Как и многие европейские либералы, которые нашли убежище в США, он получал финансовую поддержку Фонда Волкера. Мизес был приглашенным профессором в Нью-Йоркском университете и занимал эту должность с 1945 года до своей отставки в 1969 году, при этом жалованье ему выплачивал не университет, а щедрые спонсоры [162].

Описать все гигантское научное наследие Мизеса не представляется возможным. Остановлю внимание на двух книгах, которые наиболее отвечают моей задаче, а именно: «Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории» (1949) и «Либерализм» (1962), в которых мы увидим разные ипостаси Мизеса. Первая книга привлекла меня претензией на фундаментальность, а вторая – популярностью изложения.

Само название книги «Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории» обязывает. Читатель вправе ожидать изложения фундаментальных основ экономический науки. Хотя Мизес так и не дал ответа на мой уже превратившийся в идею-фикс вопрос об эффективности частной собственности, рассмотрю основную проблематику этого труда. В дальнейшем она будет служить ориентиром для выяснения того, насколько далеко ушли его ученики от тематики традиционного либерализма. Основная тематика книг включает стандартный либеральный набор: свобода, рынок и частная собственность, конкуренция и монополии, государство вообще и социалистическое, в частности. Вполне понятно, что большая часть экономической теории по Мизесу посвящена частной собственности и рынку. Однако он не рассматривает законы функционирования и развития рыночной системы, а провозглашает ее вечный естественно-эволюционный характер.

Краеугольный камень учения Мизеса представляет свобода, которая существует для него только в рыночных координатах. Он патетически пишет: «Не существует иной личной и политической свободы, чем та, которую несет с собой рынок. В тоталитарном гегемонистском обществе у индивида остается только одна свобода, поскольку ее нельзя у него отобрать, это свобода покончить жизнь самоубийством» [32, c.204]. Получается довольно жесткая безальтернативная конструкция: нет рынка – нет свободы. Отсюда берет истоки тотальное отрицание социализма, хотя ни Мизесу, ни его сторонникам так и не удалось доказать его неосуществимость. «Замена рыночной экономики планированием устраняет всякую свободу и оставляет индивиду лишь право повиноваться». Изначальная зашоренность и категоричность исходных посылок лишает подход Мизеса потенциала творческого исследования, для которого характерны сомнения и даже метания. Отрицает Мизес и возможность третьего пути, т.е. сочетания частной и государственной собственности.

Вторая жесткая связка «рынок – частная собственность» окончательно придает ригидность ментальной конструкции Мизеса. «Частная собственность на средства производства представляет собой фундаментальный институт рыночной экономики. Именно наличие этого института характеризует рыночную экономику как таковую». По Мизесу, частная собственность носит вечный цивилизационный характер. «До настоящего времени все цивилизации были основаны на частной собственности на средства производства. В прошлом цивилизация и частная собственность были связаны воедино» [32, c.261]

Довольно интересна трактовка Мизесом прав собственности. «Частная собственность представляет собой человеческий механизм. Она не божественна. Она возникла на заре истории, когда люди своей собственной силой и своей собственной властью присваивали себе то, что прежде не было ничьей собственностью. Собственники то и дело лишались своей собственности путем экспроприации. Историю частной собственности можно проследить до того момента, когда она возникла в результате действий, которые определенно не были законными» [32, c.261]. Он признает, что происхождение частной собственности связано с первоначальным присвоением, однако, тут же находит весьма неуклюжий выход из этой коллизии. «Однако тот факт, что юридический формализм может проследить любое право собственности либо до самовольного присвоения, либо до насильственной экспроприации, не играет никакой роли в обстоятельствах рыночной экономики. В рыночной экономике собственность более не связана с отдаленным происхождением частной собственности… Лишь в юридическом и формалистском смысле собственники могут считаться преемниками захватчиков и экспроприаторов» [32, c.262].

Он выдает пленарную индульгенцию былым «захватчикам и экспроприаторам» на том основании, что первородный грех искупается тем, что они якобы будут использовать собственность на благо тех, у кого они ее отобрали. Абсурдная логика его рассуждений такова: «В рыночной экономике собственники капитала и земли могут получать пользу от своей собственности, только применяя ее для удовлетворения потребностей других людей… Собственность является активом только для тех, кто знает, как наилучшим образом поставить ее на службу потребителям. Она суть социальная функция» [32, c.262]. Оправдание Мизесом неправедного завладения собственностью является не просто теоретическим казусом; оно получило вполне практическое применение в процессе российской приватизации.

Далее Мизес раскрывает содержание прав собственности независимо от способа ее приобретения. «Права собственности, очерченные законами и защищенные судебной системой и полицией, представляют собой продукт вековой эволюции». Он убеждён, что «право собственности должно давать собственнику право претендовать на все выгоды, которые могут быть порождены использованием данного блага, с одной стороны, и возлагать на него весь ущерб от его использования с другой. Только тогда собственник будет нести полную ответственность за результат». При этом во всех возможных отклонениях от эффективного использования собственности на благо потребителей, Мизес, согласно своей логике, обвиняет государство, а не собственника. «Его поведение будет отклоняться от линии, которой оно следовало бы, если бы законы лучше соответствовали экономическим целям частной собственности» [32, c.242].

Довольно спорным даже для современной Мизесу экономики является идеалистическое утверждение: «Рынок – последняя инстанция. Рынок в одиночку упорядочивает всю общественную систему и придает ей смысл и значение» [32, c.265]. Он довольно схематично и идеалистически описывает функционирование рыночного механизма. «Рыночный процесс является согласованием отдельных действий множества членов рыночного сообщества с требованиями взаимного сотрудничества. Рыночные цены сообщают производителям, что производить, как производить и в каком количестве. Рынок это фокус, в котором сходится деятельность индивидов, центр, из которого расходится деятельность индивидов» [32, c.266].

В своем анализе рынка Мизес, по сути дела, отменяет невидимую руку Адама Смита. «Принято метафорически говорить об автоматических и анонимных силах, приводящих в действие механизм рынка. Используя подобные метафоры, люди готовы пренебречь тем, что единственными движущими силами, управляющими рынком и определением цен, являются намеренные действия людей. Автоматизма не существует; есть только люди, сознательно и осмысленно стремящиеся к выбранным целям» [32, c.226].

Понимание конкуренции Мизесом также является отходом от классической политической экономии, и это не случайно. «Концепция конкуренции не включает в себя требование наличия множества конкурирующих субъектов. Конкуренция это всегда соревнование одного человека или фирмы с другим человеком или фирмой, независимо от того, сколько этих других состязаются за один и тот же приз» [32, c.295]. Мизес пошел на это отступничество сознательно, понимая, что в условиях монополизации капиталистической экономики необходимо пожертвовать чем-то из либерального арсенала. Либо конкуренцией, либо самим свободным рынком, хотя последний без первого такой же нонсенс, как нетающий лед. Чтобы прикрыть зияющую дыру в рыночной идеологии, Мизес идет на подлог, обвиняя в монополизации своего извечного врага – государство. Здесь Мизес прокладывает дорогу неолиберализму, который упорно не «замечает» противоречия между монополизацией и свободным рынком. Он утверждает: «Проблема монополии, стоящая сегодня перед человечеством, не является результатом действия рыночной экономики. Она продукт целенаправленной деятельности правительства» [32, c.299].

Третьей логической парой в либеральном учении Мизеса является свобода – государство. «Концепции личной свободы и зависимости имеют смысл только по отношению к функционированию государства» [32, c.202]. Он весьма неохотно допускает змия государство в рыночный рай, предупреждая, что «Государство общественный аппарат сдерживания и принуждения неизбежно представляет собой гегемонистский орган. Если бы правительство было в состоянии расширять свою власть по желанию, оно могло бы упразднить рыночную экономику и заменить ее во всех отношениях тоталитарным социализмом. Чтобы не допустить этого, необходимо ограничивать власть правительства. Это задача всех конституций, биллей о правах и законов. В этом смысл всех сражений за политическую свободу, которые вели люди» [32, c.204].

Какие же функции Мизес оставляет за государством? «Государство общественный аппарат сдерживания и принуждения не вмешивается в рынок и в деятельность людей, направляемых рынком. Оно применяет силу, заставляющую людей подчиняться, только для предотвращения действий, приносящих вред сохранению и спокойному функционированию рыночной экономики… Государство создает и оберегает среду, в которой рыночная экономика может благополучно функционировать» [32, c.204]. Таким образом, минимальное либеральное государство должно служить телохранителем рынка. Теперь понятно, по какому лекалу выкраивал Гайдар пореформенное государство в своей книге «Государство и эволюция».

Кульминацией исследования Мизеса является анализ четвертой логической связки государство – собственность. Здесь появляется некоторое разнообразие. Во-первых, два антагониста – капитализм и социализм. «Рыночная экономика, или, как ее часто называют, капитализм и социалистическая экономика исключают друг друга». Во-вторых, существуют различные формы смешанной экономики, которые он решительно отвергает. «Никакое смешение этих двух систем невозможно и непредставимо; смешанной экономики, системы, частично являющейся капиталистической, а частично социалистической, не существует» [32, c.266]. В-третьих, «Система деформированной рыночной экономики, или интервенционизма нацелена на сохранение дуализма различных сфер деятельности государства, с одной стороны, и экономической свободы в условиях рыночной экономики с другой… Государство своими приказами и запретами вмешивается в ход экономической жизни» [32, c. 530].

Термин интервенционизм говорит сам за себя. Государство – интервент, враг рыночной экономики. С проблематикой интервенционизма Мизес связывает проблемы коррупции, перераспределения доходов и налогов. Он так и пишет: «Коррупция является постоянным спутником интервенционизма» [32, c. 530]. С легкой руки Мизеса проблема коррупции истинной или мнимой широко используется США и их сателлитами для борьбы с неугодными правительствами, как внутренними, так и внешними противниками [58, с.39-51].

Мизес непримиримый противник государства благосостояния и вообще любых социальных функций государства. «Сущность интервенционистской политики состоит в том, чтобы взять у одной группы и отдать другой. Она суть конфискация и распределение. Любая мера в конечном итоге оправдывается заявлением, что было бы справедливо обуздать богатых ради блага бедных» [32, c.543—544]. В полном согласии со своим мировоззрением, Мизес считает налоги конфискацией богатства. «Государства должны прибегать к помощи налогообложения, т.е. они должны собрать доходы путем принуждения подданных к отказу от части их богатства и доходов [32, c.552]. Вспомним, что Гайдар называл налогообложение государственным рэкетом.

Особое неприятие у Мизеса вызывает прогрессивное налогообложение. «Система дискриминационного налогообложения, принятая повсеместно под вводящим в заблуждение названием прогрессивного налогообложения доходов и наследства, не является одним из методов налогообложения. Скорее она представляет собой метод замаскированной экспроприации добившихся успеха капиталистов и предпринимателей» [32, c.598]. Следует отметить, что современные неолиберальные государства, следуя заветам Мизеса, всячески стремятся переложить налоговое бремя с богатых на бедных. Особенно преуспел в этом Дональд Трамп.

Мизес резюмирует свое описание различных форм хозяйствования вполне ожидаемым образом. В своей патологической ненависти к социализму он противопоставляет идеально пасторальную картинку капитализма исчадию ада в лице социализма. При этом ненависть лишает его способности к анализу. Поскольку в его учении частная собственность – это квинтэссенция не только капитализма, но и цивилизации в целом, он считает, что ее превосходство над общественной собственностью – это аксиома не требующая доказательств.

По сравнению с «Человеческой деятельностью» книга «Либерализм» является более полемически заостренной, политизированной и откровенно циничной. Многие темы и оценки перекочевали из предыдущего трактата, однако, есть, если так можно выразиться, и «научная новизна». Таковой в «Либерализме» является апология либеральной глобализации, которую позже возьмут на вооружение неолиберальные правительства. «Либерализм не останавливается на ограниченных группах, он не заканчивается на границе деревни, провинции, страны или континента. Его мышление отличается космополитичностью и всемирностью: оно вбирает в себя всех людей и весь мир. Либерализм в этом смысле является гуманистическим учением, а либерал – гражданином мира или космополитом» [30, c.103—104].

В заключение краткого очерка либеральной экономики и философии Мизеса хотелось бы остановиться на такой новой по сравнению с «Человеческой деятельностью» теме, как зоологическая ненависть к России. Можно было бы ожидать, что она является развитием и продолжением его отрицания социализма. Однако Мизес ненавидел не только СССР, но и дореволюционную Россию. Думаю, будь он жив, еще пуще бы ненавидел нашу страну сегодня. В главе «Россия» он пишет: «Есть нации, у которых остались неустойчивые атавистические порывы к грабежу и насилию… Сегодня есть только одна великая нация, которая твердо придерживается милитаристского идеала, а именно русские… С того самого момента, когда Россия начала влиять на европейскую политику, она неизменно вела себя как разбойник в засаде, готовый внезапно наброситься на свою жертву и ограбить ее. Никогда российские цари не признавали никаких других ограничений для расширения своей империи, кроме продиктованных силой обстоятельств. Позиция большевиков в отношении территориальной экспансии не отличается ни на йоту» [30, c.145].

Отметим два важных момента. Во-первых, «Либерализм» был издан в 1962 году, т.е. после двух мировых войн, где агрессором была отнюдь не Россия. Во-вторых, Мизес эмигрировал в США, спасаясь от фашизма, а не сталинизма. Свою иррациональную ненависть он подкрепляет измышлениями наподобие следующего. «… Россия не желает войти в систему человеческого социального сотрудничества. В отношении человеческого общества и сообщества наций ее позиция – это позиция народа, нацеленного исключительно на потребление того, что накопили другие. Люди, жизненной силой которых являются идеи Достоевского, Толстого и Ленина, не могут создать прочную социальную организацию. Их удел – возвратиться к условиям полного варварства». Он рекомендует политикам, «руководящий принцип политики цивилизованных наций в отношении России. Пусть русские будут русскими. Пусть они творят, что хотят в своей собственной стране. Но нельзя позволить им переходить границы своей земли с целью уничтожить европейскую цивилизацию». В экономической сфере его завет заключается в том, что «правительства Европы и Америки должны прекратить содействовать советской политике разрушения, поощряя экспорт в Советскую Россию и тем самым укрепляя советский строй в России с помощью финансовых вкладов. Пусть они прекратят пропаганду эмиграции и экспорта капитала в Советскую Россию» [30, с.146—147]. Написано в прошлом веке, а как будто сегодня в оправдание политики Трампа, НАТО и иже с ними!

Русофобию  неолибералов первой волны , в большинстве своем эмигрантов из Европы, можно объяснить их глубоко личными историями, иррациональными страхами и психологическими травмами. Впоследствии русофобия стала безличной силой и была возведена в абсолют западной пропагандистской машиной.