Суп без фрикаделек
Вокзал, маршрутка, остановка. Я иду к дому сквозь берёзовую рощу и на середине останавливаюсь. Я так ничего и не решила! Что говорить? Как объяснять?
Еле передвигаю ноги.
Но вот и дом, и лестница, и дверь. Мама встречает меня, как будто я пришла со щитом. Она гордится даже тем, что я набрала баллы для платников.
– Мама, – говорю я с порога, – в Питере со мной кое-что случилось. Нехорошее.
Мама с ужасом оглядывает меня. И я всё рассказываю, монотонно, на одной низкой ноте, время от времени набирая в лёгкие воздуха.
– Всё понятно, – заключает мама, – это же цыганка была, да? Цыганка?
– Ну… не знаю…
– Это гипноз, Танечка… Они кому угодно могут голову заморочить – хоть профессору, не только тебе… Были случаи.
Неужели мама меня ещё и оправдывает?! Но вот она наконец переключается на другую мысль.
– Подожди, – говорит она, – так а на какие деньги ты там жила? Ты на что билет-то купила?
– Мне прислал… папа, – сознаюсь я и заливаюсь краской. Слово «папа», как обычно, даётся мне плохо.
Мама срывается с места, бежит в ванную и запирается. Из-за двери я слышу её громкие рыдания. Подхожу и тихонько скребусь:
– Ма-ам… Ну ма-ам… Ну прости меня, ну пожалуйста…
– Уйди! – говорит мама страшным голосом, и я ухожу в комнату пережидать. Хочется свернуться в комок, превратиться в точку, исчезнуть.
Всё противно, и я себе противна. Чувство непоправимого меня душит. Бесконечная мысль движется по кругу: а если бы я не взяла с собой эти деньги… А если бы не пошли на Апрашку… А если бы я просто сказала: «Нет, мы не будем в этом участвовать»? Сколько возможностей, и все упущены. Мечтать о прошлом бессмысленно. Если только о будущем, в котором можно будет искупить вину.
«Тупица, – корила я себя и не могла остановиться. – Купилась на лохотрон. Мама копила, работала на трёх работах, а ты…»
– Сколько он тебе дал? – мама, заплаканная, появляется на пороге комнаты.
– Шесть тысяч.
Мама отсчитывает шесть тысяч, резко бросает на мой стол:
– Чтобы сейчас же взяла эти деньги и отнесла ему.
– Да я…
– Почему ты не позвонила мне? – с надрывом спрашивает она. – Ты хоть знаешь, у кого ты просила? Да ваш папаша всю жизнь давал какие-то копейки на маршрутку! Один раз не выдержала и написала ему, нужны были деньги на твоё лечение. И что ты думаешь? Без толку! Мне денег не даёт, а вам даёт на шоколадки – вы и рады, добрый какой папа, посмотрите-ка! А тёте Тамаре он знаешь что сказал?
– Ну, мама, такого уж быть не могло, – не выдерживаю я, – это тётя Тамара что-то перепутала.
– Быстро дуй к нему и верни ему деньги. И только попробуй не отдать! Или он тебе больше дал? Обманываешь?
– Нет! Не больше!
Я беру деньги, выхожу из дому и направляюсь к папе. Ехать долго, с пересадками. Нет, думаю я, это какой-то бред, такого быть не могло. Я вспоминаю соседку по огороду, тётю Тамару. Ну, она приятельствовала с родителями, но нельзя сказать, что дружила. Она могла неправильно понять, перепутать или, в конце концов, даже оклеветать! И вот так, из-за этой ошибки, мама все эти годы думает, что папа такой бессовестный и отказывался кормить своих детей? Хотя нет… Кормил или не кормил – это же факт. Не может же мама говорить «не давал денег», если он на самом деле давал? Значит, не давал? Но почему?
А может, ему самому не хватало? Не было денег – и всё? А сейчас вот появились – и он выслал?
К папиному дому подходить тоже как-то непросто. Как я ему всё это объясню? Или это он будет что-то объяснять?
Папа встречает меня на пороге растерянный.
Он живёт в уютной квартире с новой женой и двумя толстыми кошками. Мы с Полиной иногда ходим к нему в гости. Папина жена вкусно нас кормит, после обеда мы тискаем толстых кошек и пытаемся общаться. У Поли с этим полегче: она старше и папа для неё подольше успел побыть папой. Мне сложнее: я никогда не знаю, о чём говорить.
О самом папе я могу рассказать довольно много. Он фотограф, летает на дельтаплане и фотографирует город с воздуха. Поднимает тяжёлые гири и бегает по утрам. Умеет что-то вытачивать на токарном станке, рыть колодцы, строить и ремонтировать. Казалось бы, так много увлечений, но я никогда не могла сказать, о чём он думает, когда поднимает гири или летит на дельтаплане. Что его волнует. Есть ли у него какие-то проблемы. Счастлив он или нет… Папа был немногословен и о главном никогда не говорил. А спрашивать я не решалась, как будто такие вопросы задают на специальном языке, который я пока не освоила. Если бы меня спросили, хороший ли человек мой папа, я бы ответила, что да, пожалуй. Но меня всегда удивляло, что он – мой родственник, да ещё и такой ближайший. Что во мне есть его гены, что я на него похожа. Папа казался мне странным.
– Привет! Заползай! – пригласил папа, и я вошла в прихожую.
– Слушай, пап, – начала я скороговоркой, – в общем, мама просила тебе вернуть эти деньги. Спасибо тебе, и извини, в общем, вот… Пойду я…
– Подожди-подожди-подожди… – замотал папа головой. «Подожди» он произносил с мягкой «ж»: «подож'и». – Ну-ка проходи.
Я послушно разулась, прошла и села в кресло. Папиной жены не было дома.
– Это что ещё такое? – спросил папа и неловко рассмеялся.
Я пересказала то, что услышала в этот раз от мамы. Когда дошло до реплики тёти Тамары, я посмотрела на папу строго: в конце концов, если это правда, то хорошо бы услышать и объяснения.
У папы с лица не сходила растерянная улыбка.
– Какая ещё тётя Тамара? – Брови его поползли вверх. – Откуда она это взяла? Кому она это сказала?
– Ну какая-какая? Обыкновенная тётя Тамара, с огорода, – сказала я и начала раздражаться.
– Ерунда какая-то.
Папа снял очки и принялся протирать их клетчатым платком.
– Всё, пап, я пойду! – вскочила я с кресла.
Никогда мне не узнать никакой правды. От папиной неловкости и мне было неловко. Очень хотелось остаться одной и попытаться не думать обо всём случившемся.
– Подожди-подожди… – запротестовал папа и ухватил меня за локоть. – Ты что? Ты поверила? Ты сердишься? Не отпущу, пока не скажешь, что не сердишься. – И он уверенно сжал мою руку.
На мгновение мне стало страшно. А что если папа меня действительно не выпустит? Папа очень сильный. А что если он маньяк-убийца и это и есть тайна, которую они с мамой зачем-то хранят сообща все эти годы?
– Папа, пусти! – крикнула я и задёргала рукой.
– Не пущу! – сказал папа и продолжал неловко смеяться.
Выглядело всё это очень некрасиво.
– Я не сержусь, – наконец сказала я. – Всё нормально.
– Точно?
– Ага. Давай, мы ещё с Полей к тебе приедем в воскресенье…
– Ну ладно, – сказал папа и выпустил мою руку.
Через минуту я уже шла к остановке. И я действительно не сердилась.
На будущий год я опять набрала баллы только на платное обучение. И мама меня уговорила – я осталась учиться в Питере. Красную коробочку со стопками я почему-то хранила и взяла с собой. Иногда в общаге я разливала в них вино для гостей и говорила: «А вы знаете, сколько стоят эти стопки? Двадцать тысяч!» «Да ладно!» – удивлялись гости, и я рассказывала связанную с этими стопками постыдную историю. Мне казалось, что, если буду её рассказывать, она перестанет быть постыдной.
Но я ошиблась.
Потом мне казалось, что стопки – хранилище моего стыда и от них надо избавиться. Нет, я не выбросила их, они со временем сами разбились одна за другой.
Но что толку – я до сих пор помню их и рисунок на коробке.
Ещё я мечтала, что вот пройдёт много лет, окончу я Муху, стану известным иллюстратором, буду получать огромные гонорары. А мама ведь когда-нибудь выйдет на пенсию, и вот тут-то я и пришлю ей двадцать тысяч рублей. И ещё много, много тысяч рублей! И мне наконец перестанет быть стыдно.
Но и тут я ошиблась.
Прошло много лет, мама вышла на пенсию. Известным иллюстратором я не стала, зато работаю на трёх работах и действительно высылаю маме деньги. Я выслала уже гораздо больше двадцати тысяч, но оказалось, это ничего не меняет. И думаю, дело не в инфляции.
Потеря
Вот говорят, что совпадения не случайны. Но случайность случайности рознь.
Если я выхожу в Томске на улицу Ленина и вдруг встречаю своего соседа или бывшего одноклассника – тут ничего удивительного нет. Потому что все в Томске ходят по улице Ленина, город-то маленький. Странно было бы, если бы я прошла всю улицу и никого из знакомых не встретила. Вот тогда бы я забеспокоилась. Может, в городе грипп свирепствует, а я тут прогуливаюсь как ни в чём не бывало?
Но вот приехать в Питер и встретить на Фонтанке Андрюшу Филатова – это, знаете, было чрезвычайным для меня происшествием.
Была у нас в Томске такая компания одно время: Лёня, Наталка, Андрюша и я. Я была влюблена в Лёню, Лёня был влюблён в Наталку, при этом с Наталкой мы тоже друг друга крепко любили и никак не хотели поругаться. Андрюша ни в кого влюблён не был.
Мы обыкновенно собирались в парке у пединститута, садились на бревно и начинали что-нибудь распивать. Чаще всего портвейн или разбавленный спирт. Я мученически глядела на Лёню, Наталка делала мне какие-то знаки, а Андрюша всех этих сюжетов не замечал, или ему было всё равно. Он чаще всего улыбался и глядел куда-то поверх голов. А потом неожиданно вскакивал и говорил: «А хотите, я вам своё стихотворение прочитаю?»
И мы слушали стихотворение. Лёня говорил: «Молодец, Андрюша, садись, пять». «Нет, что, плохое стихотворение?» – закипал Андрюша. Творчество у нас было больным вопросом. Лёня выступал лидером группы, а Андрей – его флейтистом. При этом флейтист и сам потихоньку сочинял песни, но Лёню перегнать ему пока не удавалось.
Лёня говорил: «Танюша, ну отчего бы вам не дружить с Андрюшей? Как было бы славно! Мы с Наташей, вы с Андрюшей». Но Филатов продолжал улыбаться, и совсем нельзя было сказать, что он про всё это думает. Я, кажется, тоже ничего определённого не смогла бы сказать на эту тему.
И вот с тех пор прошло года три, жизнь нас всех, как говорится, раскидала. Мы уже не собирались на бревне, Наталка и Лёня поженились, Андрюша окончил училище по классу флейты, а я бросила филфак и уехала поступать в Муху во второй раз. Творчество продолжало оставаться больным вопросом.
Я сдала экзамены и в растерянности брела по Фонтанке, помахивая пустой папкой. Результаты огласят только после выходных. С ума можно сойти за это время от неизвестности.
И тут я обомлела. Навстречу шёл Андрюша Филатов собственной персоной, без флейты, с какой-то горбатой сумкой на плече и рядом с незнакомым кудрявым парнишкой.
– Филатов! – завопила я и выронила папку. Она с шорохом уехала по асфальту. – Ты что здесь делаешь?
– Танюша! А ты?
За криками и объятьями мы долго не могли выяснить, что же мы действительно тут оба делаем. Оказалось, в то самое время, как я поступала в Муху, Андрюша поступал в Театральную академию на Моховой. Это в пяти минутах ходьбы от Мухи! То есть мы неделю-другую шагали одними и теми же маршрутами, а повстречались только сейчас.
– Это Антоша, – представил Филатов своего товарища. – Я из Томска, он из Омска.
Оба они засмеялись. Видимо, с этим были связаны какие-то новые театральные шутки.
– А мы по крышам идём гулять. Айда с нами, – предложил Антоша.
Ну ещё бы! Сердце моё выпрыгивало от восторга.
Мы отправились на Петроградку. Мне никогда уже не вспомнить этого пути, не отыскать ту крышу. Но у меня сохранилась фотография: я в оранжевом свитере стою между светленьким Филатовым и кудрявым Антошей. Антоша увлекался фотографией и сделал этот кадр на автоспуске. Позади наших фигур видны купол Исакия и шпиль Петропавловки. Я всегда гляжу на этот фото и думаю: я тут юная и прекрасная. Забралась на крышу покорять Петербург. Невинная как голубь. Я уже поступила в Муху, но ещё не знаю об этом. И я совсем не догадываюсь, как окончится этот день.
Мы немножко выпили, закусили бутербродами с кабачковой икрой и спустились вниз. Становилось сумеречно. Не знаю, откуда Андрюша прознал про эту крышу, но путь к ней лежал через чьё-то жилище. Дверь нам открывал угрюмый худой человек. Жилище это имело скошенный потолок, было душным и не очень богатым. Над газовой плитой сушилось стираное белье. Что это было – мастерская или незаконно занятый чердак, – я так и не поняла.
Мы простились с угрюмым человеком и поспешили к мостам. Нам нужно было успеть выйти с Петроградки, потому что наши временные пристанища располагались «на материке». Тогда я ещё не знала, что «материк» – тоже остров.
Кстати о наших пристанищах. Андрюша жил то у одних знакомых, то у других. Не знаю, почему он не выбрал общежитие, может, оно было не в центре. Наше-то и впрямь находилось в зажопинских выселках, я там уже квартировала с Алёной в прошлом году и больше не хотела. Я напросилась к Алёне и Сане на улицу Марата.
Алёна и Саня тоже поступали в Муху второй раз. Но, в отличие от меня, они после неудачного первого не отправились учиться в какие-то другие заведения типа моего филфака, а прилежно весь год посещали мухинские подготовительные курсы и снимали эту квартиру на Марата. Одно окно выходило в Радищевский двор. Там на доме висит табличка, которая сообщает, что в этом доме жил Радищев и здесь напечатал в собственной типографии книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Под окном у нас постоянно галдели туристы и экскурсоводы. Но это под окном. Вход у нас был с другого двора и тоже примечательный. Отдельный. Открываешь ключом дверь подъезда, поднимаешься по ступенькам и обнаруживаешь ещё одну дверь – в квартиру. Такой персональный подъезд, на одного.
Комнат было две. В одной жили Алёна и Саня, в другой поселилась ещё одна абитуриентка. Но она привезла с собой маму. А я расположилась в кухне, на диванчике, коротком и узком даже для моей малогабаритной фигуры. Надо мной нависала газовая колонка, из которой периодически вылетали искры. Спала я в таком положении тревожно.
Мы разделили плату за месяц поровну между всеми и жили не бесплатно. Хозяйками выступали Алёна и Саня. Но каждый высказывал свои пожелания насчёт общего быта и общего расписания, поэтому режим в итоге получился довольно строгий. Во-первых, никого не водить. Во-вторых, спать ложиться в двенадцать. Если позже – то лучше не приходить вовсе.
Меня это в общем не очень устраивало, но выбирать не приходилось.
После крыши мы дождались развода мостов, заняв заранее место на набережной. Я впервые всё это видела своими глазами. Странное чувство у меня было, когда я держалась за парапет и перегибалась, пытаясь рассмотреть происходящее. Я совершенно чётко вдруг ощутила, как далеко от любящей мамы и от заботливой сестры. Как далеко я от школы, от универа и от всех наставников. Мне захотелось остаться тут, на набережной, как бы там ни было, и делать всё что захочу. Даже если не поступлю, я буду ездить сюда каждый год, маниакально добиваясь права жить в этом городе. Интересно, а Андрюша поступит?
Андрюша мне в этот вечер улыбался как-то иначе. А может, мне только показалось.
Чувство вседозволенности охватило меня, чувство бесконтрольности и авантюризма. Я не знала, куда приложить свою энергию.
– Андрюша, дай мне сигарету.
– Ты же не куришь, – удивился он.
– Сейчас закурю.
Я старательно затянулась, но не закашлялась, как рассказывают иные, а опустила локти на парапет и стала смотреть в воду. Мне казалось, что я и сама несколько разжижена и сейчас просто стеку в мутноватую Неву.
– Ты в порядке? – спросил Андрюша.
– Я в порядке, – ответила я.
И он накинул мне на плечи свою куртку.
Когда стало уже совсем зябко, ребята довели меня до дома. Мы выпили всё вино, которое у нас оставалось, и порядком утомились. На часах было что-то около пяти. Перед персональным подъездом я вдруг заартачилась.
– Не пойду, – твердила я. – Там все спят. Подожду, когда станет не так рано.
– Ну и что, ты собираешься тут сидеть и мёрзнуть? – злились ребята.
– Да, буду сидеть. Не хочу, чтобы на меня там вся компания гавкала.
– Ну и черт с тобой, – обессилено сказал Андрюша. – Сиди. Но если что, пеняй на себя. Мы тебя проводили.
«Ну и сам ты иди к чёрту», – подумала я и села на крылечко. Засекла время и приготовилась ждать. Но постепенно голова клонилась, искала опоры… и наконец я привалилась к стене и заснула как убитая.
Проснулась я около восьми часов, совсем закоченев. Вскочила, дрожа от холода, позвонила в дверь и проскользнула мимо сонной Алёны под газовую колонку. И проспала до обеда.
Придя в себя, я решила позвонить Филатову. Клочок бумаги с его номером был в сумке. Я потянулась за сумкой, куда обычно её ставила – справа от диванчика, под колонкой. Рука застыла в воздухе. Сумки там не оказалось. Я как-то сразу поняла, что её нет ни в коридоре, ни в комнатах, ни в персональном подъезде. Я поняла, что, рванув от холода, просто оставила сумку на крылечке. И на крылечке её тоже уже давно и след простыл.
– Девочки… – проговорила я. – Кажется, я потеряла сумку.
Алёна с Саней уставились на меня как на безумную. Мама абитуриентки схватилась за сердце.
Что было в сумке. Расчёска, зеркальце, записная книжка. Карандаш и стирательная резинка. Кошелёк. Но денег немного, рублей двести, ерунда. Деньги я хранила дома.
Но в сумке был паспорт! Паспорт гражданина РФ! А мне через неделю надо было уезжать! А никакого билета не было и в помине. И даже если бы он был, кто бы меня пустил в поезд без паспорта?
Я схватилась за голову.
Нет, не так уж было страшно застрять в Питере до тех пор, пока мне не выдадут временную справку или что-то вроде этого. Страшнее всего было позвонить маме и сказать: «Мама. Я потеряла паспорт». Или так: «Мама, я напилась и потеряла паспорт». Или: «Мама, я накурилась сигарет, напилась, заснула у подъезда и потеряла паспорт. А перед этим мы ходили по крышам». Крыши маму добьют, безо всякого сомнения.
Девочки кудахтали возле меня и советовали написать объявление. Или сходить в милицию. Я написала пачку объявлений (Прошу вернуть за вознаграждение…), расклеила на Марата и пошла к милиционерам. Ближайший пункт я отыскала в метро. В милиции мне сказали, что сегодня уже поздно и лучше приходить в понедельник. Записали мне адрес нужного отделения.
Я вернулась домой и в отчаянии приросла к дивану. И провела остаток дня в таких размышлениях: звонить маме или не звонить? звонить или не звонить? может, паспорт отыщется? зачем раньше времени волновать? Конечно, паспорт отыщется, его принесут за вознаграждение. Не растворился же он в воздухе. И мама ни о чём не узнает.
Девчонки ушли гулять, я одна сидела в темноте и тишине и думала о том, какая я неблагодарная дочь. В первый год, когда я поехала в Питер, у меня выцыганили на Апрашке двадцать тысяч рублей, немалые деньги даже по нынешним временам. Когда поехала второй раз, я потеряла паспорт. Скорее всего, после всего этого мама скажет: «Рановато тебе, Танечка, жить самостоятельной жизнью. Головы-то на плечах пока нет. Горе ты моё луковое». И оставит меня в Томске под присмотром.
Тишину взорвал телефонный звонок. Неужели мама?
Но это оказался Филатов.
– А мне тут квартирка перепала. Приходи в гости.
– А я сумку потеряла. С паспортом.
Андрюша присвистнул.
Потом объяснил, как дойти до переулка Джамбула.
Я спустилась и стала на ощупь запирать персональный подъезд. В арке было уже достаточно темно. И вот тут-то появились эти люди.
Они словно из-под земли выросли. Вот их не было – и вот уже меня окружила толпа. Человек двадцать. Это были… дети. Дети и подростки. Все разного роста и возраста. Одеты ужасно: кто-то грязно, у кого-то пальтецо с чужого плеча. У многих на глаза надвинута кепка. Ребята распространяли вокруг себя устойчивый запах клея «Момент».
Вперёд выступил главарь всей этой шатии-братии и спросил с вызовом:
– Это вы, значит, потеряли паспорт?
Несколько минут я смотрела на этого человека и не могла сказать, кто это – мальчик или девочка. Я глядела на коротко стриженные вихры и думала: «Мальчик». Прислушивалась к звеневшему голоску и думала: «Девочка». По лицу я не могла определить ни пол, ни возраст существа.
– Ребята, – взмолилась я, прижимая руки к груди, – если вы знаете, кто взял сумку, попросите его… мне ничего не надо… только паспорт… за вознаграждение… я в другом городе живу… я билет не могу купить…
Ещё чуть-чуть, и я бы, наверное, разревелась от жалости к себе. Меня не покидало чувство бредового сна. Толпа малолетних токсикоманов в трёх шагах от Невского проспекта? Может, здесь снимается кино? Сейчас кто-нибудь крикнет «Стоп! Снято»? Эти дети сбросят свои отрепья, из-за угла выйдет режиссёр и поздравит меня с неожиданным дебютом?..
Исчезли они так же, как и появились. Как какой-нибудь маленький народец, слились с темнотой, ушли куда-то в стены. Ничего не спросили больше. Ничего не предложили. Ничего не потребовали.
Я ошарашенно побрела к переулку Джамбула.
По дороге я купила какого-то алкоголя и сигареты «Лаки страйк». Я помнила, что они нравятся Андрюше. Я вообще любила запоминать чужие пристрастия, а потом делать подарки «в тему». Если Филатов заговаривал об Ирвине Уэлше, через месяц я тащила ему видеокассету с «Кислотным домом». Если он читал нам с Наталкой весь вечер лекцию о Шнитке, спустя какое-то время я тащила ему альбом Шнитке. И каждый раз Андрюша удивлялся, как я угадала. Он ничему не придавал значения и ничего не запоминал. Я помнила всё и придавала значение каждой мелочи.
Квартира на Джамбула принадлежала некой Еве. Филатову ключи передал Миша Орлов, его знакомец. Я тогда ещё ни о Мише, ни о Еве ничего не знала. Это была анонимная для меня квартира, но необычайно уютная. Мебель там была старенькая, видно, что принесённая с помойки. Но заботливыми руками её очистили и покрасили в пастельные тона. На полу лежал полосатый матрас с небрежно накинутым одеялом. На стене красовался плакат с Че Геварой. Кассеты, разбросанные вокруг сломанного магнитофона, нам понравились. Андрюша пожарил картошки и починил магнитофон. Сначала мы слушали Высоцкого, а потом Джима Моррисона. Я ничего не делала, сидела на табурете, нервно раскачивалась из стороны в сторону и скорбела по сумке.
– Да найдётся твоя сумка, не переживай. Всюду люди.
– Ну как, они придут и сознаются – да, это я взял?
– Да хоть в почтовый ящик могут бросить твой паспорт. Ты же адрес указала?
– Указала, – вздохнула я.
– Вот и успокойся. Оставайся сегодня со мной.
У меня по спине пробежал холодок. Но ведь так в лоб не спросишь: «А что ты задумал, Андрюша?» Нет, вроде буднично так расправляет простыни. Мат рас в комнате один, логично забраться на него вдвоём. Что такого?
Такое началось сразу же, как мы укрылись одним одеялом. Я просто сразу поняла, как глупо лежать спиной к горячему телу. Как это неестественно. Андрюша развернул меня к себе лицом и поцеловал.
Я действительно была невинна, но вовсе не как голубь. То и дело я предпринимала попытки лишиться невинности – с одним своим школьным товарищем. Мы старательно раздевались и старательно целовались, но всё остальное у нас никак не выходило. Точнее, не входило. Потому что мои мышцы сжимались намертво и я никак не хотела впускать в себя посторонние предметы. Честно говоря, тысячу раз видела все эти анатомические картинки, как там у женщины всё устроено. Но поверить, что в моем теле есть ещё какая-то скрытая до поры до времени полость – я не могла. И не верила. Потому, наверное, ничего и не получалось.
Из-за этих неудач девственность стала меня тяготить. Я не ждала от первого акта удовольствия. Я начиталась книжек, где говорилось, что не всё так сразу бывает у девиц. А ещё вспоминался совет, что в первый раз лучше отдаться человеку, который не станет потом твоим мужем. Вроде того, что память о такой неприятности вечно будет отравлять совместную жизнь.
Мы лежали с Андрюшей в абсолютной темноте, шторы были плотно задёрнуты. Мне казалось, что мы где-то на дне колодца, в изолированном мире, в каком-то убежище. И опять меня накрыло чувство бесконтрольности и желание творить черт знает что. Только теперь мы уже оба поняли, как можно эту энергию применить.
Энергии нам понадобилось немало.
Сначала всё было очень волнительно и мило. Мы целовались и даже улыбались в темноте. Потом Андрюша приступил к решительным действиям. Я старательно разводила ноги в стороны, но мышцы мои по-прежнему не подавались, и скоро мне стало казаться, что мы набили друг другу синяки да шишки этими поступательными движениями.
– У тебя были девственницы до меня? – спросила я. Мне хотелось, чтобы я для него была тоже в чем-то первой. Уникальной какой-то.
У Андрюши, оказывается, были до меня девственницы. Но со мной он по-прежнему не мог справиться.