Крапива

А и придушить бы его заместо того, чтобы лечить! И вождя шляхов с ним вместе! Крапива отшвырнула тряпку и уткнулась лицом в колени. Почто Рожаница возложила на ее плечи столько тягот? Неужто потому, что мать травознайка не слушала? Али требы возносила негоже?

– Утащи вас всех к себе Хозяйка Тени! – взвыла она. – Ненавижу!

И сама оторопела от всколыхнувшейся внутри злости: не заметил ли кто, не осудит ли? Но ветви вишни надежно прятали девицу от шляхов. И те, сказать по правде, сами вспыльчивы без меры. Видно, не было у них матери, чуть что велевшей не позорить ее криками. Не приходилось, сцепив зубы, загонять злость глубоко в живот.

Травознайка стиснула кулаки – не время себя жалеть. Надобно лечить княжича, ибо живым он ей нужен куда как больше, чем мертвым.

Трав вокруг росло великое множество. Огненный корень, редкая баяница, просырь, что цвел лишь на болотах, да и то не всем давался. У чудно́го родника посреди Мертвых земель можно было отыскать диковинки, о которых Крапива лишь краем уха слыхала. И стояли они все разом в самом соку, хотя огненный корень собирали в середине лета, а просырь перед заморозками. Выйдет зелье на славу – мертвого подымет!

Крапива развела маленький костер в своем заливчике, выпросила котелок и творила ворожбу. Травы сладко пахли, густой дым курился над снадобьем, а вишня полоскала в воде тяжелые ветви. Так она и просидела до темноты: то по капле вливала отвар в рот Власу, то поила настоем шляхов, то готовила примочки. И только когда сырой жар сменился благостной вечерней прохладой, свалилась от усталости.

Княжич стал дышать без хрипов, и Крапива, воровато оглядевшись, дозволила наконец и себе искупнуться. Заскорузлая одёжа прилипла к телу, пришлось идти в воду прямо в ней и там размачивать да отстирывать. Бурая грязь стекала с волос, расходилась кругами. Крапива раз за разом окуналась с головой, а все казалось, что чужая кровь никогда не отмоется. Наконец, стянув мокрые тряпки, она набрала полную грудь воздуха и нырнула. Ледяная родниковая вода кусалась, кожа от нее становилась что у ощипанного гуся, но девица все не выплывала на поверхность. Будто бы там, над серебряной гладью, остались все беды, и не пробраться им через мерцающую препону.

Но девка не рыбешка, навечно под водою не останется. Легкие начало печь, и Крапива вынырнула. А вдохнуть так и не сумела, потому что Влас, только что не могший пошевелиться, лежал, опираясь на локоть, и неотрывно глядел на нее своими черными глазами.

Крапива присела, прячась в озере по шею, но чистейшая водица не скрыла ее тела. А завизжи – и примчатся шляхи, с радостью добьют едва очухавшегося княжича.

– Отвернись, – хмуро велела она.

– Вот еще.

– Отвернись, говорю!

– Ну, говоришь. Мне что с того?

– Я Шатая кликну. Он тебя…

Княжич спорить не стал, но не выказал и тени страха:

– Да, может. Ведь так поступают шляхи? Бьют тех, кто сдачи не даст. Вот только я дам.

– Ты встать-то не можешь.

– Но ты же все одно меня боишься. Вон синяя вся, а на берег не идешь.

И то верно. Пленник измучился так, что сам и поесть не сумел бы, а Крапива пред ним стояла ровно на казни. А и глядел Влас так, словно озерцо, зеленый остров в Мертвых землях, сама степь, да и Крапива заодно – все принадлежало ему одному. Сызмальства его так глядеть учили, что ли?

– Спасибо бы лучше сказал! Я тебя выходила…

– А я тебя от верной гибели спас, но благодарности тоже не дождался.

– А я…

– А ты мешалась только! – перебил Влас. – Вылазь уже. Я есть хочу.

И так сказал, что Крапива наперво послушалась, а там уже докумекала, что княжич раскомандовался. Но не лезть же обратно?

Девица отвернулась сама, чтобы хоть так унять стыд, обтерлась ладонями, натянула мокрую рубаху. И все чудилось, что взгляд княжича обжигает спину, но, когда она управилась, Влас лежал, подложив руку под затылок и рассматривая бледные пока звезды.

– Поторопись, – велел он. – У меня уже живот к хребту прилип.

Крапива до боли стиснула кулаки, из груди рвался вопль. Зато княжич и бровью не повел: лежал, словно не в плену, а в тереме на мягкой постели. И девка повиновалась, пошла к общему костру, откуда уже доносился запах пищи. Завидев аэрдын, Шатай подобрался, но рта при ней не открыл. Просить еды было неловко, но Крапиву и не принуждали – ее уже ждала плошка, и лежало расстеленное одеяло. Кривой маленько отодвинулся, давая место.

– Спасибо… – пролепетала травознайка. Взяла еду и, красная от стыда, пошла обратно к Власу. А что там пробормотал себе под нос Шатай, уже не слышала.

Ясно, что нарочно для пленника никто готовить не стал. Сглотнув слюну, Крапива пододвинула посуду к нему, но княжичу и того оказалось недостаточно.

– Покорми меня.

– Да ты дите малое, что ли? Или умираешь?

– Может, и умираю.

Надо признать, не сильно-то и соврал. Своими зельями травознайка Власа едва не с того света вытащила, да и ныне не была уверена, что до утра доживет. Впрочем, острый язык служил ему исправно, так что надежда имелась.

Руки мелко дрожали от злости, но Крапива зачерпнула похлебку. Княжич же приподнялся, брезгливо понюхал и скривился:

– Отведай ты сперва.

Надеть бы ту плошку ему на голову! Крапива процедила:

– Боишься, отравлю?

– У тебя умишка недостанет меня отравить. Боюсь, что шляхи готовят дерьмово.

– Ты еще и нос воротишь?!

– А что, нужно соглашаться на первое, что предложат? – Влас покосился в ту сторону, откуда доносились голоса степняков. – Как ты?

Крапива запихнула ложку с похлебкой так глубоко ему в глотку, что испугалась, как бы Влас не задохнулся. А после, смутившись, отпробовала сама. Готовить шляхи и верно были не мастера, но уж она-то после дня в пути перебирать не станет. Да и Влас, отбросив княжеские манеры, уплетал за обе щеки. Нрав показал – и будет, так что плошка опустела прежде, чем пленник ляпнул еще какую гадость. А после завалился на спину и указал на впалый живот:

– Глянь рану от той твари. Свербит.

Рана была не из тех, от которых испускают дух, но выглядела в самом деле худо. Травознайка смочила тряпицу в остатках зелья и промокнула не желающие подсыхать края. Пока же она сидела на коленях, низко склонившись над Власом, тот как-то измудрился положить ладонь ей на бедро, поверх длинного полога рубашки.

– Ну, сказывай, – склонил голову он. – За мной поехала?

Крапива шарахнулась:

– Не трогай!

– Я и не трогал. Сквозь рубаху только. Так же не жжешься.

– Зато по лбу могу дать!

Влас ухмыльнулся:

– И верно – ты крапива. Только задень – мигом обожжешь! Не колдовством, так словом. Найдется ведь и тот, кто к тебе в рукавицах подступится. А схватить покрепче – и сама ластиться начнешь, как кобыла непокрытая!

Стыд опалил девке уши, заплакала мутными каплями стиснутая тряпица. Права была матушка! Гульня Крапива, гульня, каких поискать! Вот и княжич то сразу понял, иначе не стал бы над нею измываться. А вольно́ было без платка ходить, рукава подворачивать да хвостом перед чужаком вертеть! Сама ведь напросилась. Вот срам!

Крапива проглотила злые слезы:

– Чего тебе надо от меня? Почто прицепился, как репей?

Влас вскинул смоляные брови:

– Ты за мной поехала, не наоборот. Наклонись.

– Зачем?

– Наклонись, – с нажимом повторил он. – Могут… услышать.

Крапива нехотя склонилась к самому лицу раненого.

– Ниже, – выдохнул княжич.

– Говори так.

Он лишь прищурился.

Крапива вдохнула воздуха, как перед погружением в воду, уперлась ладонями в землю по обе стороны от его головы и наклонилась так низко, что дыхание у них стало одно на двоих. Капли воды стекали с мокрых волос, падали на скулы и губы Власа, а тот жадно слизывал их.

– Ты окрутила шляха, чтобы поехать с ним, – уверенно сказал он. – Шляхи жадны до женщин. Подыми юбку – согласятся на что угодно. – Крапива вспыхнула и отстранилась бы, но княжич крепко схватил ее за ворот рубахи. – Ты поехала, чтобы вызволить меня.

Черные глаза держали ее крепче, чем рука за рубаху. Влас не шевелился, но напряжен был, как зверь перед прыжком. И поди разбери, нападет или нет.

– Да кому ты нужен! – с жаром бросила девка.

– Тебе. Тебе нужен, травница. Потому что тяпенская Матка пригласила меня. Потому что то, что случилось, отец посчитает засадой. Потому что, если я не выживу, вашу деревню сровняют с землей. И ты, дура самоуверенная, решила, что должна меня вернуть.

Говорил он твердо, словно приказывал, и Крапива уже сама не понимала, по доброй воле поехала в Мертвые земли или выполняла волю княжича. А он все не отпускал ее и говорил прямо в губы:

– И ты заставишь шляхов поверить тебе, поклянешься в верности, а когда я окрепну, достанешь самого быстрого коня. А до того сделаешь все, чтобы меня не казнили. Поняла?

Слова вырвались сами собой.

– Я тебя ненавижу, – сказала Крапива. – Если бы не ты, ничего этого не случилось бы!

И будто натянутая струна в животе лопнула! Он, он виновен во всем! Не уехал, когда стоило, не отпустил проклятую девку… аэрдын. И на шляхов напал тоже он, княжич Влас!

В черных глазах горел пламень, но вины в них не было. Влас ответил:

– Если не я, твоих родных, тех, кого не зарезали шляхи, убьет мой отец. Так что делай что говорю.

– Лучше бы ты меня не спасал от той твари.

– Если бы я тебя не спас, вскоре сам бы подох. Так что иди к своему дурачку шляху и клянись, что полюбила его.

Он легонько отпихнул Крапиву, а девке показалось, что она получила пощечину.

– Откуда тебе знать? Может, я не солгу. Может, я и правда… полюбила, – шепнула она.

Влас широко улыбнулся, отчего пересохшие губы его треснули.

– Ври, да не завирайся, – фыркнул он. – И принеси еще пожрать.

Отчего-то Крапиве снова захотелось искупнуться. Она с тоской покосилась на озерцо, но подступающий ночной холод сделал его неприступным, а согреть после ледяной воды девицу было некому.

– Дружина не стала биться за тебя. Они грабили дома и насиловали женщин, а сражаться никто не стал. Знаешь почему?

Княжич не ответил, но Крапива знала, что слушает.

– Потому что сражаются за достойных.

Она зябко поежилась и села на берегу.

Тревожное забытье, в которое погрузилась травознайка, не назвать было сном. Мокрая рубаха льнула к телу, и радовало это не больше, чем объятия княжича. Верно, потому она не услышала осторожных шагов. А может, тот, кто приближался к ней, умел ходить так, что не услышал бы никто. Крапива вздрогнула лишь тогда, когда одеяло легло на плечи.

– Стэпные ночи холодны. – Шатай стоял рядом и глядел на серебряную гладь, а не на девку.

Крапива открыла рот, но так и не нашлась что сказать. Поблагодарить? Повиниться? Соврать или попросить о помощи? Она молча обвила руками ногу шляха, а тот, мигом растеряв всю спесь, сел рядом и обнял ее поверх одеяла. Он кивнул на дремлющего неподалеку пленника:

– Хочэшь, я убью его?

Крапива шмыгнула носом:

– Слишком долго я его лечила, чтобы вот так сразу убивать.

– Хочэшь, убью кого-нибудь другого?

– Нет, что ты… Вы… в степи не ценят чужой жизни?

– Мертвые зэмли жестоки. Слабый все равно нэ выживэт.

– Но вы лечите раненых!

– Мы нэ спасаем обрэченных.

Почудилось или шлях взаправду покосился на княжича с сочувствием?

– Поэтому… та тварь из-под земли… никто не спасал Бруна.

– Брун мог умэрэть один. Или могли умэрэть всэ. Развэ лучше умэрэть всэм?

Крапива вздохнула:

– Лучше никому не умирать.

Чем сильнее сгущалась тьма, тем ярче сияли купающиеся в озере звезды. Они тонули в ледяной черноте, но не пропадали, а упрямо топорщились острыми гранями. Так светятся на черном плаще Хозяйки Тени души тех, кого она уводит за собою. И Холодок, старый Айз, перерубленный надвое пес, бросившийся защищать хозяина, все, кого наперечет знала Крапива, тоже светили где-то там. А травознайка сидела на берегу и уже не могла помочь никому из них. Могла лишь тем, кто остался.

– Я тоже слабая, – сказала вдруг она. – Я слабая, и я могла умереть там, в яме. Но ты не бросил меня.

Шатай подогнул под себя ноги и долго вдумчиво обрывал лепестки с попавшегося под руку дубровника. И таким потерянным выглядел в тот миг! Потерянным и… юным? Впервые Крапива поняла, что гордый шлях немногим старше ее. В седле держался, словно и правда родился в нем, с мечом управлялся и не раз сам под чьим-то клинком оказывался… Но едва ли пережил два десятка зим. И не было у него ни сладкого пирога, матерью к празднику спеченного, ни отца, в бойню готового кинуться на защиту родного чада. Был лишь конь да кривой меч, поющий свою страшную песню. Где ж тут вырасти добрым да ласковым?

– Почему ты не бросил меня? – спросила Крапива.

– Потому что я взял тэбя в сэдло. Поклялся защищать пэрэд Рожаницэй.

Вот оно как. «Шляхи жадны до женщин», – сказал Влас. Сказал, а сам не понял. Не жадны – бережливы. Юный шлях, забрав с собою из разоренной деревни девицу, с нею вместе посадил на коня Лихо. Кто станет ответ держать, коли девица окажется лгуньей? Он и станет.

Крапива вызвала в памяти обиженно вскрикнувшего Холодка, когда за ним пришла Хозяйка Тени. Больше не сыграет на свирели первый парень Тяпенок, а Крапива не вздохнет украдкой, что нельзя хоть раз прильнуть к его устам. И ведь не абы кто, не безликий степняк убил Холодка, а Шатай! Его лицо, не чье-то еще, перекосила ярость битвы. Но вот сидел с нею рядом, робко пряча взгляд, уже совсем иной Шатай… И больно было предать его!

Шатай и Влас разнились, как вода с небом. Разные народы родили их, а все одно отражались друг в друге, как братья.

Один вырос в дороге, не спал на перине и не пил сладкого меда, а о Крапиве пекся словно о родной!

Второй, баловень богов, любимый воспитанник Посадника, обожаемый слугами и окруженный красавицами… А душа истекает кипящей черной смолою.

Один не задумываясь резал своих и чужих.

Второго бросили в бою самые преданные воины.

Да и обликом Рожаница обоих наградила, словно в насмешку.

Степняк Шатай выделялся в племени выгоревшими соломенными волосами и слишком светлой кожей. Выше всех, зато не вышедший шириной плеч.

Влас же, напротив, смуглее и чернявее всех в роду, а мягкие кудри его будто девице принадлежали, а не мужу.

И кому из них верить, Крапива не знала. Зато знала то, что крепко Посадник любит непутевого сына.

Девица облизала пересохшие губы:

– Как… Как в ваших краях берут себе жен?

Шатай прыснул:

– Лишь нэдостойные бэрут сэбэ жен! Они запирают их в тэсных домах, заставляют прятать волосы и рожать дэтэй каждый раз, когда на смэну холоду приходит тэпло! В наших краях женщины бэрут себе мужэй.

Крапива закусила мокрую косу и ощутила железо на языке:

– Как?

Шатай откинулся на траву, так и не расплетя ног. Указал на яркую звезду на небосклоне:

– Это глаз Рожаницы. Она смотрит на нас с нэбэсного чэртога. Когда она нарэкаэт рэбенка жэнщиной, то протягивает руку с серэбряной иглой и вспарываэт дэвочке живот. Послэ того как пошла кровь, дэвочка может выбирать. Она может выбирать очэнь долго: год или два. Или всэ дэсять лэт. Пока нэ выбэрэт достойного. А может взять пэрвого мужа сразу.

– Первого?

Отчего Крапива ахнула, шлях не понял. Продолжил спокойно, едва заметно улыбаясь:

– Пэрвый муж обэрэгает женщину. Он поет ей, дарит дорогой подарок и приносит добычу к ее порогу. И если жэна остается довольна, она можэт подарить ему дочь. Но это нэ случается скоро. Послэ она выбирает сэбэ еще мужей. Двух или трех. Рэдко больше.

Щеки травознайки горели. Тут на одного-то мужа согласиться страшно, а степные распутницы берут по два, по три. И никому до них дела нет, все только порадуются, коли женщина понесет.

– А если ребенок… не от мужа?

– Как это?

– Ну… – Во рту у девицы стало сухо. – Если мужей несколько… Как понять, от кого женщина понесла?

– Нэ понимаю.

– Ох, мамочки…

Жарко стало так, что ледяное озеро показалось спасением. Вот же стыдоба! Как можно помыслить об эдаком непотребстве?! Тьфу! Тьфу!

А Шатай нахмурился, силясь взять в толк, и наконец рассмеялся:

– А-а-а! У вас дэти зовутся по отцу! У нас нэ так. У рэбенка есть мать и есть плэмя. Все мужчины в плэмени принимают его. Мэня нашли в стэпи, и никто нэ знает, как звали мою мать. А Иссохший Дуб стал мнэ отцом.

– Тогда где же… – Крапива собралась с духом. – Где ваши женщины? Сколько живу на свете, не встречала ни одной… шляшенки.

Шатай повернулся на бок и оказался так близко, что девица с трудом заставила себя не отстраниться. Он долго глядел на нее, а после протянул руку.

– Не тронь…

– Нэ трону.

Касания его были легки, что крылья стрекозы. Не касания даже, а движение воздуха у волос. Ладонь Шатая скользнула по ее плечу, закрытому золотыми прядями.

– У Стрэпэта была жена. И у Кривого. И еще одна, ее звали Нардын. Ей нэ случилось выбрать ни одного мужа. А потом их забрали у нас, и Дуб стал Иссохшим.

– Кто забрал?

Шатай резко сел, а затем так же стремительно встал. Он взъерошил пальцами волосы так, словно хотел вырвать:

– Их забрал Змэй. – Шлях плюнул на две стороны, замер и плюнул еще раз.

– Кто такой…

– Нэ произноси поганого имэни! Это тварь, дрянь, будь он трижды проклят! Он нэ чтит законов, нэ сидит в сэдлэ. Называэт Мертвые зэмли своими владэниями, хотя стэпь не принадлэжит никому! Он бэрет женщин силой! – Шатай замолчал, тяжело и громко дыша, а после добавил: – Когда я встрэчу его, я его убью.

– А если он окажется сильнее?

Шатай и не задумался.

– Тогда он убьет мэня. В Мертвых зэмлях нэ выживают слабые. И твой раб тоже нэ выживэт, – добавил он. – Стрэпэт позволил лэчить его лишь для того, чтобы отдать богам.

– Как это?

– Он отдаст эту падаль на съедэние смрадным птицам.

Холод запустил лапы под одеяло, царапнул Крапиве спину. Вот так живется в Мертвых землях. Никто не дорожит ни своей, ни чужой жизнью.

– Стрепет вождь, а княжич сын вождя, – пролепетала она. – Отец выкупит Власа, если назначить цену…

– Дэти Мертвых зэмэль не торговцы! Мы воины! – отрезал Шатай.

– Неужто воинам чужда жалость?

– Жалость есть слабость. У нас слабостэй нэт.

Вот только не было это правдой. Первой смекнула Матка Свея, она же растолковала дочери и Крапиве. А ныне травознайка и сама докумекала бы.

То, что Крапива считала проклятьем, послужит ей защитой. Нет, не колдовство. Самое естество – то, что делает девку женщиной. То, за что безмолвно укоряла ее мать, превратилось в единственное оружие.

Крапива поднялась и скинула одеяло.

– Шатай, – позвала она. – Ты… Я… хочу взять тебя в мужья. Ты станешь мне первым мужем?

Шлях подался к ней, но аэрдын выставила вперед раскрытые ладони:

– Ты сказал, что будешь любить даже ту жену, к которой не сможешь прикоснуться. Если… если не соврал…

Все ж таки он не сумел сдержаться. Шатай бросился к девице, подхватил ее под коленями, поднял и закружил. Напуганная, Крапива обвила руками его шею: не упасть бы! Но вспомнила о проклятье, рванулась… Оба с плеском свалились в ледяную воду.

Сотни и сотни звезд, пойманных в капли, взметнулись в вышину и опали. Когда Крапива, кашляя и плюясь тиной, выкарабкалась на сушу, она сжала зеленую поросль на берегу так сильно, что корни затрещали.

Шатай, ясно, и не заметил, что случилось:

– Живая, аэрдын?

– Вроде…

– Напугалась?

Крапива с усилием растянула в улыбке занемевшие губы:

– Нет, что ты…

– Вставай!

– Сейчас… Только… отдышусь маленько.

– Пойдем к костру. Там жарко от огня. Станэшь дышать там, а я спою для тэбя.

Крапива стояла на четвереньках, боясь пошевелиться, а пальцы ее сжимались и разжимались. Вот уже целое новое озеро натекло с мокрой рубашки и волос, а все казалось, что она так и не вынырнула, что легкие жжет, а вдохнуть не выходит.

– Ты иди. Я… потом. Сердце колотится. Всякой девке боязно свадьбу предлагать.

Шатай присел на корточки с нею рядом, хотел убрать волосы за ухо, но Крапива увернулась.

– Нэ пэрэдумаешь? – серьезно спросил он.

– Нет. Просто… страшно, – честно ответила аэрдын. – Иди.

Шатай покачал головой, но напирать не стал. То ли не знал, чем девку утешить, то ли еще какой закон воспрещал невесте мешать. Кто их, шляхов, разберет?

И лишь когда он, помявшись, ушел, Крапива поднялась и в ужасе уставилась на свои ладони. Шатай не заметил, а она – да. Как не заметить, коли никого коснуться не могла вот уже десятый год как? А Шатая коснулась. И проклятье его миловало.

Она стояла бы так до рассвета, но из темноты донесся знакомый голос:

– Может, я и ошибся.

Плеск разбудил раненого или княжич не спал с самого начала и следил за каждым словом, что доносилось изо рта травознайки? Он тяжело, со стоном перевернулся и договорил:

– Хотя бы врать ты умеешь.

Густой туман шевелился над озером, и внутри него перекатывалось нечто живое. Крапива дремала, кутаясь в одеяло; мокрая рубаха холодила тело, но снять ее было боязно. По крайней мере, до тех пор, пока не уснет крепко княжич – большой охотник заставлять девку краснеть! Пойти же к костру, где ждал ее Шатай… Вода и бурлящий близ нее белый кисель манили больше, чем его объятия. Ну как снова хвороба подведет?

Звезды налипли на завешенный мглой небосвод тусклыми светлячками: поди разбери, какие из них горят далече, а какие лишь прикидываются. Все чудилось, что небесные огни не замерли на месте, а перебегают, стоит отвернуться. Может, то не звезды вовсе, а голодные глаза неведомых тварей? Наблюдают, ждут, покуда девица шагнет им навстречу.

Сон сморил лекарку али усталое забытье, а разобрать, въяве ли развернулось то, что предстало пред ее взором, было не можно. Уже не звезды, а серебряные мухи парили в молочной дымке. И жужжание их, до того лишь угадываемое, нарастало. Крапива и рада бы убежать, но во сне собственным членам не хозяйка – ноги заледенели и не двигались, да и руки стали как чужие. Что уж! Веки смежить и то не выходило… Огни то ведали, не иначе. Роились, носились туда-сюда. И не было покоя от их жужжания. Все громче, громче оно делалось, покуда не заложило уши.

– Довольно! – закричала Крапива что есть духу, но изо рта раздался лишь слабый писк.

Светляки собрались в хоровод и завертелись. Дурно сделалось девке, разум помутился, а рябь ускорялась. Где сон, где явь? Где сама Крапива? Вот вроде на бережку сидела, а уже мстилось, будто плывет в тумане вместе с колдовскими пчелами.

Огни вертелись, утаскивая ее в хоровод, и чудилось в их жужжании что-то сродное песне. Казалось, вот-вот – и можно слова разобрать. Но чужая речь, Крапиве незнакомая, ускользала в последний миг.

Светляки собрались в большой стог, какими дома собирают сено, и стали вдесятеро громче прежнего. А изнутри, из самого живого кокона, кто-то звал ее:

– Слушай, девочка! Слушай!

В проклятом жужжании терялось все, лишь биение собственного сердца о ребра оставалось.

– Слушай!

Всякому кокону приходит пора извергать из себя жизнь. Так и этот надулся в последнем усилии.

– Слушай! Ты слышишь?

– Ничего я не слышу! Ничего! Мама! Матушка!

Но вопль снова потонул в тумане.

Серебряная молния вспорола кокон изнутри, от нестерпимого блеска заболели глаза, но не отвернуться, не спрятаться. Рана на сияющем коконе стала шире, из нее полился свет такой силы, что тошнота подступила к горлу. И будто бы кто-то тянул руку оттуда…

– Прислушайся! Ты все услышишь!

Стало слишком много. Света, звука, ужаса. Девку вывернуло прямо там, на берегу, и она лишь порадовалась, что ужин был скуден. А когда отдышалась, не было ни кокона, ни светляков. Даже звезды с неба и те пропали. На лбу выступила испарина, и мокрая ледяная рубаха показалась спасением. Да и не из-за нее ли привиделась лиховщина?

Крапива украдкой глянула на Власа, но тот вроде не проснулся. Она спряталась под одеялом, стянула с себя одёжу и пошла к дотлевающему костерку. На озеро она боле не глядела.