Крапива
– Пойдешь голой? – только и спросил Шатай.
Крапива едва не вырвала у него одежу. Думать, как прикрыть стыд, не пришлось вовсе. Все три степняка обступили ее, повернувшись спинами, да оно и остальные не глазели. Сначала девка оробела, но смекнула, что к чему, и быстро сменила наряд. Найдись зеркало или хоть лужа, непременно залюбовалась бы. Не каждый день получаешь обновки от чужого народа. Но зеркала не было, а сами шляхи не стали ни хвалить, ни насмехаться. Только Шатай отчего-то закашлялся.
К вождю они пошли все вместе. Любопытство не только Кривого с Бруном одолело. Почитай, все шляхи, собрав сумы и взнуздав коней, столпились подле главного костра.
Вождь влез на камень и устроился на нем подобно соколу, оглядывающему владения. А у его ног валялся человек. Одежда его превратилась в лохмотья, словно он пробыл рабом не ночь, а целую седмицу. Волосы слиплись от крови, а некогда красивого лица было не узнать из-за побоев и страшного ожога, схожего с теми, что оставляет крапива.
Сердце травознайки сжалось. Уж какой только кары она ни желала Власу, когда возвращалась домой вчера поутру, но такого и представить не умела.
Княжич шевельнулся: затихший люд обеспокоил его. Не сразу признал он девку в степной одежде, а признав, криво ухмыльнулся, и губы его, пересохшие от жажды, потрескались.
– Что, все-таки разложили тебя? Знал бы, что с тобой так надо, разговоров разговаривать не стал бы.
Мигом пропала жалость к раненому. Вот, кажется, Крапива на колени пала бы, умоляя вождя отпустить пленника, а через мгновение уже и добавить захотелось. С этим и без нее управились: вождь едва повел бровью, и тот шлях, что стоял к княжичу ближе, ударил его ногой в живот. Влас захрипел, Крапива же разом пожалела о вспышке злости. Не заслуживает человек таких мучений, будь он хоть сто раз зверем.
Она с трудом отвела взгляд от пленника и поклонилась:
– Свежего ветра в твои окна, вождь.
Шатай подсказал на ухо:
– Говори со мной.
– Говори со мной, – повторила Крапива.
– Свэжэго вэтра. – Воин огладил густую бороду. Был он спокоен и нисколько не удивлен; немудрено, небось еще с вечера доложили, что увязалась за племенем вослед девка. – Есть ли имя у жэнщины?
– Дома меня звали Крапивой.
– Гдэ же твой дом и почему ты дэржишь путь с нами?
Княжич вновь подал голос. Он засмеялся булькающим смехом и, насколько позволяла привязь, приподнялся:
– Так тебя не увели? Пошла добровольно? Шляховская подстилка!
На сей раз его ударили, не дождавшись приказа. Шляхи и без того народ вспыльчивый, а тут еще и женщину оскорбили. Крапива зажмурилась.
– Мой дом – деревня, где год за годом вы становились гостями, – выдавила она, не узнавая собственный голос – высокий и тонкий. – На сей раз случилась беда, и гость стал биться с гостем. – Крапива с усилием открыла глаза и посмотрела прямо на вождя. – Мы не желали чинить тебе обиды.
– И все жэ вы позволили сыну горной козы устроить засаду.
Крапива сжала кулаки:
– То случилось не по нашей вине. Мы нарушили старинный обычай, из-за нас пролил кровь дорогой гость. Но и мы пролили достаточно, чтобы расплатиться!
Ох, не то говорила девка, ох, не то! Надобно было плакать и рассказывать, как тяжко жилось в Тяпенках, как не любили ее односельчане и какой честью будет, если племя Иссохшего Дуба дозволит ей стать его частью. Вместо того травознайка раскраснелась от злости. Неужто мало людей погибло в угоду гордости двух сильных мужей?!
– Ты пришла укорить мэня? Мэня, явившегося с добром и спрятавшэго мэч в ножны? Мэня, получившэго удар в спину?
Вождь плавно спустился с камня, будто стек. Глаза его сверкали раскаленными угольями – убьет, как есть убьет. Вождь подошел близехонько, Крапива ощутила запах дыма и крови от его густой бороды. Вот сейчас достанет клинок, и…
– Аэрдын! – крикнул Шатай и втянул голову в плечи от собственной наглости. Вождь разинул рот, и юный шлях продолжил, ведомый лихой храбростью: – Она аэрдын, вождь! Вэдает травы, слышит зов корнэй. Ее сторонились дома, и она пошла с нами. Ей нэкуда больше идти.
– Это так?
Кривой встал по левую руку от травознайки:
– Я сам видэл, что она может, вождь.
А Брун показал перевязанную руку:
– Свэжая рана затянулась к утру от ее колдовства.
Крапива же просто кивнула.
– Ты станэшь лэчить моих воинов? – спросил вождь.
– Я лекарка. Я лечу всех.
– Тогда можэшь остаться у низшего костра и звать мэня по имэни.
У степного народа имена звучали дивно. Но всего страннее было, что тот, кого называли вождем, от имени отказывался вовсе. С тех пор как присягало ему на верность племя, заместо прозвания, данного матерью при рождении, он брал имя, данное племенем. Вождь звался Стрепетом. Крапива поклонилась ему:
– Свежего ветра в твои окна, Стрепет.
– Свэжэго вэтра, аэрдын.
Глава 6
Знатно пришлось Крапиве потрудиться! Раненых среди шляхов было немало, а кое-как перевязанные после битвы увечья заживать не спешили. Оставаться же на месте и ждать, покуда травознайка наберет сырья для снадобий, вождь наотрез отказался, словно торопился куда. Вот и пришлось девке ехать на коне с Шатаем вместе и раз за разом указывать, где надобно спешиться. Там она спрыгивала наземь и, следуя за одной ей слышимой песнью трав, срывала пожухлые лепестки. После складывала их в кожаную суму, выделенную Стрепетом, а во время редких коротких привалов готовила и раздавала зелья. Кони из-за этого двигались вдвое медленнее привычного, но оно и к лучшему: иди они обычным шагом, пленник, которого шляхи вели на веревке, подобно животному, нипочем не поспевал бы.
Улучив время, Крапива будто бы случайно склонилась рядом с Власом. Тот и рад бы брезгливо сплюнуть, но от жажды влаги в теле не осталось, и он лишь смерил ее огненным взглядом. Травознайка ответила ему бесстрашно: вольно́ отвечать, когда противник сидит побитый да калечный.
– Делай, что скажу, коли хочешь жить.
Влас с трудом разомкнул спекшиеся губы:
– А коли не хочу?
Залепить бы хорошую оплеуху упрямцу! Но Крапива лишь незаметно кинула ему бурдюк с водой. Благо здесь княжич крутой нрав показывать не стал: накрыл бурдюк телом, пока кто не заметил, а после жадно приник к горлышку. Когда же отнял его ото рта, лекарка успела отойти.
Всю дорогу солнце нещадно пекло, и некуда было спрятаться от его палящих лучей. От коней и мужчин дурно пахло, да и сама девка благоухала не лучше, и от этого запаха делалось тяжко голове. Колючий жаркий ветер не спасал, а будто обдирал кожу с путников заживо, и скоро мир вокруг начал дрожать и расплываться.
– Эй, аэрдын!
Шатай за ворот втянул ее обратно в седло, и тогда только Крапива поняла, что едва не упала.
– Задремала… Прости. Непривычна я к походам.
Но Шатай сам то и дело недовольно поглядывал на спину Стрепета.
– Всэм нужэн отдых, – сказал он. – Но вождь спэшит.
– Неужто в Мертвых землях можно куда-то опоздать?
Шатай пожал плечами.
– Куда же он так гонит?
– Вождь приказываеэт. Он нэ совэтуется.
Вот тебе и раз. Племя Иссохшего Дуба тянулось за своим предводителем покорной вереницей, но знать не знало, куда он ведет его. Матка Свея тоже не терпела, когда с нею пререкались, но каждый житель Тяпенок знал о ее делах все. Уж не задумал ли вождь дурного?
Конь Шатая шел, почитай, в самом хвосте. Следом семенил лишь один скакун – Бруна, и Крапива уже знала, что по месту в обозе можно судить о важности воина. Ей, стало быть, достался едва ли не последний в племени. За ними, привязанный к Брунову седлу, плелся Влас. Лекарка надеялась украдкой поднести ему еды, но вождь запретил разжигать костры до большого привала, и приходилось терпеть голод.
В этом была вся степь – голод, жажда, суховеи. Казалось, упади в по-осеннему рыжую траву кто из раненых – и вытянет она его соки без остатка. Так оно и вышло.
Первыми забеспокоились кони. Бока их раздувались, ноздри шевелились, силясь учуять источник тревоги. Затем вождь прокричал:
– Алгыр!
Отряд всадников как один хлестнул скакунов. Шатай ухватил Крапиву поперек живота:
– Дэржись! Л-ла!
Помчали галопом. Перемешался строгий порядок: теперь каждый сам за себя. Выносливые степные тяжеловесы, не приученные к скорости, рано выдыхались, но, видно, нужда была великая. Вождь кричал и подгонял вороного, прочие же всадники ехали молча и лишь щелкали хлыстами.
Земля под копытами коротко выдохнула и просела, а шлях, которому травознайка едва успела прочистить гнойную рану, провалился в разверзшуюся твердь. Не успел даже позвать на помощь: только что несся аккурат перед конем Шатая – и раз! – пропал. Имени его лекарка так и не спросила…
Шатай натянул уздечку, Крапива завизжала, и их скакун взвился в воздух на самом краю ямы, в которой сгинул тот, безымянный.
Ох, не глядела б, девка! Да любопытство оказалось сильнее ужаса. Крапива кинула взгляд вниз.
Не человек – кровавая каша бурлила в ямине. А в ней копошился тупомордый зверь, схожий с кротом лишь слепотой. Когти его, каждый размером с грабли, легко рвали плоть, а пасть дробила кости.
Мерину Бруна пришлось тяжелее. Сам он был помельче, хромал, а следом волочилась веревка, удерживающая пленника. Куда там перемахнуть через ловчую яму! Брун послал коня в сторону, но и тут оплошал: калечная нога подвела, подогнулась на краю рытвины, сыпучая земля ушла из-под копыт. Сейчас и второй степняк сгинет, а с ним вместе пленник!
– Поворачивай! – завопила девка.
Шатай лишь пришпорил коня.
– Аэрдын! – выругался он. – Зачэм?!
Крапива объяснять не стала – только время терять. Сама ухватилась за поводья. Уж не впервой ей с конем ладить. Хотя в седле прежде сидеть не доводилось, а с живностью договориться всяко легче, чем с людьми.
Конь Бруна застрял на самом краю западни. Тварь тянулась за ним, слепо тыкалась то в одну сторону, то в другую, царапала короткими мощными лапами склон.
– Нэ лезь! – взревел Шатай, но Крапива, недолго думая, отпихнула его локтем, угодив аккурат по разбитому Свеей носу.
Дальше-то как? Конь, да и сам Брун обезумели, ноги всадника застряли в стременах, зато Влас времени не терял. Сорвавшийся на бег мерин знатно приложил его о землю, но княжич лишь смахнул грязным рукавом кровь со лба: уж он свободы не упустит!
Пленник острым камнем точил разбухшую от крови веревку, грыз зубами и не замечал, как привязь становится короче, – конь сползал все ниже, утягивая за собою и Власа и Бруна.
Крапива направилась к ним, но Шатай вцепился в повод:
– Всэ умрем! Зэмля едва дэржит!
– Веревку!
– Нэт вэревки!
– Плеть! Да хоть что-нибудь ищи! Надо их вызволить!
А затем выхватила из притороченных к седлу ножен кривой меч. От Бруна нынче толку мало, с него станется хвататься за клинок, как за щепочку, а то и швырнуть его в тварь.
И Крапива решилась:
– Влас!
Княжич неверяще уставился на нее. Мгновение, встреча черных угольных глаз с синими – полными страха и решимости. А затем блеск стали, взмах – и вот уже пленник свободен. Травознайка же наклонилась к Бруну, схватила его, но тот, не разобравшись, дернул на себя…
Шерсть твари оказалась короткой, но удивительно мягкой. Свалившийся следом за Крапивой Брун – тяжелым, а кровь трупа на дне ямы – горячей и тягучей. Кто кричал, Крапива не ведала. Быть может, она сама. Запах, который не спутать ни с чем, запах требухи и смерти, накрыл ее с головою. Не было больше травознайки. И Бруна не было. И твари. Были только жизнь и смерть. Одна супротив другой.
* * *Влас не мнил себя героем. Спроси кто, готов ли, мол, жизнь отдать за благое дело, не ответил бы. Не оттого, что труслив, нет! Княжич попросту бросался в бой бездумно. А и не мешало бы иногда чужому разуму довериться, коль своего недостало. Например, в битве со шляхами. Советовал дядька Несмеяныч посидеть тихо и подождать, пока степняки уберутся восвояси, ан нет! Княжич полез на рожон, силушкой молодецкой решил похвастать, перед отцом хвост распустить, когда вернется домой. И что же? Верная дружина разбежалась по деревне набивать карманы, будто мало им Посадникова жалованья, а самого Власа увели на веревке, как собаку.
А еще прежде полез к девке, которую дядька трогать не велел, и день лежал, как в горячке, а шрамы оставил себе на память. И что же? Поумнел? Вот еще!
Влас подхватил меч, оброненный травознайкой. Не дура ли? Его спасала, когда самой бы ноги уносить… Ее шлях спрыгнул наземь и кинулся к княжичу. Небось клинок отобрать хотел. Влас показал ему зубы, не то улыбнулся, не то оскалился, и с разбегу прыгнул в яму.
Кривой меч оказался непривычен и вместо того, чтобы вонзиться в тело у загривка, скользнул по шкуре, глубоко ее располосовав. Тварь заверещала, ажно уши заложило, княжич, едва оседлавший ее шею, свалился в месиво из крови и грязи, а острый коготь вошел ему в грудину, скользнув по ребрам.
Влас успел Тень поприветствовать прежде, чем понял, что рана не так уж страшна. А поняв, снова сжал ладонь на рукояти меча.
– Шатай!
Золотые волосы травознайки сплошь стали черными, по щекам текла чужая кровь. В жуткой враке такую представить, да и только! Тут проснулся трусливый шлях, которого девка назвала Шатаем. Раздобыл где-то не то веревку, не то хлыст, скинул в яму:
– Хватайся, аэрдын!
Она послушалась, но хищная тварь, потерявшаяся в вихре криков, тоже пошла на голос. Нетрудно сломить хрупкую девичью шею, тут и когтей не надо – мужик покрепче управится. А уж коли имеются острые зубы да мощные лапы…
Влас не мнил себя героем, но отчего-то встал между тварью и девкой. А кривое лезвие наотмашь полоснуло по слепой харе, разделив ее надвое багряной молнией. Тварь завалилась набок, слепо царапая воздух: видно, пыталась рыть и прятаться. Но Влас угадал мгновение, когда мохнатое брюхо останется без защиты, чиркнул меж лап… и тварь затихла.
Уже когда Шатай выволок их всех из ямины, сначала девку, а после мужей, вернулось племя.
Крапива дрожала от пережитого ужаса, Шатай хмуро косился на нее. Тот шлях, что свалился в ловушку, и вовсе лежал, раскинув руки, и тихонько молился. Влас оглядел племя Иссохшего Дуба и сказал:
– Девка оказалась храбрей сынов степи. Стоило проиграть битву, чтобы это увидать.
* * *Сказать бы, что дальше обоз пошел, как и прежде, да это стало бы ложью. Шляхи помрачнели, каждому врезались в память слова княжича. У сынов Мертвых земель не принято спасать обреченных, а слабая девка кинулась. Зачем? Для чего? Того не понять шляхам… Потому ехали они молча, и каждый думал свое.
Пленника снова взяли на привязь, будто бы и не он зарубил подземную тварь. Тот глядел на девку странно, безмолвно напоминая, кто спас дурехе жизнь, а она прятала взор.
Когда небесное светило зависло прямо над ними, слизнув с желтой земли тени, шедший в поводу княжич упал. Шатай натянуто захохотал и указал на него пальцем:
– Сын горного козла натер ноги!
Брун же и не подумал придержать коня, и тот потащил пленника дальше волоком. Дважды княжич тщился подняться – и сумел бы, дай ему кто хоть малость передохнуть. Но заботиться о рабах сынам Мертвых земель не пристало, пусть те рабы и спасли чью-то жизнь.
– Стойте! Да стойте же!
Крапива на ходу соскочила с седла, благо конь едва плелся от усталости. Влас лежал, уткнувшись лицом в землю, и тяжело сквозь зубы дышал. Перевернуть его оказалось непросто – княжич отяжелел, как тяжелеют больные незадолго до кончины. Травознайка горлышком бурдюка раскрыла ему рот и влила воды. Затем достала загодя припрятанный шарик из огненной травы и, остерегаясь коснуться, вложила его под язык Власу. Тот закашлялся и попытался выплюнуть горькое лекарство, но девка закрыла ему рот рукавом и велела:
– Глотай.
Едва княжич выполнил приказ, к ним подъехал Стрепет. Он спросил равнодушно:
– Раб умираэт?
Княжич шевельнул губами, и Крапива наклонилась, чтобы расслышать его.
– Скажи… – с трудом разобрала она, – скажи… что не дождется. Он… первым сдохнет.
– Ему нужны лекарства и еда. И покой. Нельзя человека вести… как козла какого!
– Он нэ человек. Он раб.
– Он спас Бруна!
Многие засмеялись, а заносчивый шлях покраснел от стыда: при всех сказать такое! Да лучше быть сожранным зверем, чем получить защиту от раба!
Брун дернул веревку, едва не придушив пленника:
– Я спасся бы сам! Эта падаль лишь мэшала мнэ!
Крапива резко выдохнула через нос.
– Ты визжал и не мог даже вынуть меча! – не выдержала она и мигом пожалела о вспышке.
Брун побагровел.
Вождь облокотился о переднюю луку, наклоняясь к Крапиве.
– Жэнщины слишком мягки, – фыркнул он. – Они жалэют тэх, кто достоин лишь смэрти. Развэ нэ этот хэлгэ грабил твою дэрэвню? – Он поднял хлыст. – Отойди, жэнщина. Я покажу, как нужно ставить на ноги рабов.
Крапива и правда поднялась. Вот только не отошла в сторону, а преградила дорогу Стрепету и его черному коню:
– Княжич с дружиной ограбили нас лишь раз, а твое племя брало, что вздумается, год за годом! Его люди отбирали добро, но твои отбирали жизни! Как смеешь ты винить меня в том, что помогаю раненому, когда просишь лечить твое племя?!
Молвила – и задохнулась. Вот сейчас угостит хлыстом не только Власа…
Шатай метнулся к ней:
– Что ты творишь, аэрдын?!
Но вождь поднял раскрытую ладонь, и шлях не посмел приблизиться. Густые брови сошлись на переносице, конь забил копытом, а после… вождь засмеялся.
– Твоя жэнщина смэлее нас всэх вмэстэ. Пусть поможэт рабу, коль охота. Аэрдын, – обратился он уже к Крапиве, – сможэшь сдэлать так, чтобы раб нэ умэр до завтрашнэго рассвэта?
Крапива облизнула пересохшие губы и быстро, чтобы не передумать, проговорила:
– Ему нужен отдых. Нам всем нужен. Раненые едут с трудом, а солнце палит сильнее обычного.
Стрепет в упор посмотрел на светило, не сморгнув:
– Знаю. – Он ударил жеребца пятками и вернулся в начало вереницы.
Никто не окликнул его, не спросил, когда дозволит устроить привал. Слово вождя – закон. Крапива же осталась стоять на месте. Когда Брун легонько хлестнул коня по крупу, а веревка натянулась, девка вцепилась в нее что есть мочи и уперлась ногами в землю.
– Стой, хэй, стой! – Шатаю тоже пришлось ухватить коня Бруна за узду. – Крапива, иди в сэдло!
– Нет!
– Иди! – повторил Шатай, тревожно оглядываясь на вождя.
– Нет. Раненый не может встать. Ему нужен отдых и питье.
– Он все равно нэ выживэт! Аэрдын!
– Возьми княжича в седло.
Шлях брезгливо плюнул на две стороны:
– Этот сын горного козла можэт подохнуть прямо здэсь!
– Стрепет велел сделать так, чтобы он дожил до рассвета.
– Он велэл тэбэ, но нэ приказал мнэ. Ты нэ заставишь мэня коснуться падали.
Крапива ухватилась за стремя ближайшего коня:
– Брун! Помоги!
Тот потупился:
– Твоя аэрдын говорит со мной, Шатай. Скажи…
– Сам говори со мной! – топнула Крапива. – Брун! Он тебе жизнь спас! Мы спасли!
Бруна перекосило от стыда.
– Нэ говори так!
– Это правда.
– Я нэ стану помогать ему.
– Почему?!
Шатай поравнялся с соплеменником. Говорил он четко и громко, но на Крапиву не глядел.
– Это козлиное дэрьмо поднял руку на жэнщину. Он пытался… взять тэбя против воли. И скажи, если я лгу, аэрдын. Его шрамы оставлены твоим колдовством, так? Никто из нас нэ станэт помогать ему.
– Ему помогу я!
– Но ты нэ можешь прикоснуться к нэму, верно?
Шатай самодовольно ухмыльнулся: чем ответит ему травознайка? Ответила меж тем не она, ответил княжич. Он захрипел, с трудом приподнимая тело на руках:
– Подойди, шляшич. Что скажу…
Наивный Шатай внял просьбе умирающего, слез с коня и присел на корточки:
– Говори.
– Ниже… наклонись… У меня не осталось… сил…
Гримаса отвращения перекосила лицо Шатая, но он сделал, о чем просили. Когда же Шатай склонился достаточно низко, Влас выплюнул:
– Эту девку я и впрямь взял против воли. Зато твоя мамаша сама просила поиметь ее.
А затем он вскинулся и ударил шляха кулаком в лицо. Шатай взревел подобно медведю. Он кинулся на княжича, а тот знай хохочет! Кашлял, харкал кровью, и снова смеяться! Кабы не бросившаяся наперерез Крапива, не жить бы Власу. Да может, он на то и надеялся.
– Шатай! – Она повисла у него на плечах, случайно задев ладонью шею; шлях зашипел от ожога, отмахнулся. Девица свалилась, но тут же вцепилась в защищенную штаниной ногу: – Не убивай его! Не смей убивать!
Сын степи замер, не нанеся нового удара:
– Тэбэ дорог этот выродок?
Сквозила в его словах глухая тоска, но лицо все так же было изуродовано яростью. Казалось, Влас и сам затаил дыхание: что еще девка ответит?
– Я всем сердцем ненавижу его! – сказала Крапива. – И убила бы сама, будь на то воля богов! Но мы с Бруном обязаны ему.
– Дэлай что хочэшь.
Обоз успел изрядно отдалиться, и Шатай пошел за ним. Пешком.
Брун же крикнул ему вослед:
– Твоя аэрдын вьет из тэбя вэревки! – Но шлях не повернул головы, и Брун спросил Крапиву: – Ты умэешь управлять лошадью?
Девка кивнула: кто же не умеет?
– Тогда полэзай.
– А Шатай… Как же?
– Шатай нэ разделит сэдло с рабом.
Выходит, гордый шлях предпочел идти пешком, лишь бы не прикасаться к княжичу? И выходит, что послушал Крапиву, хоть и готов был разорвать Власа на части? Травознайка скомкала передний край рубахи от волнения. К чему бы это?
Брун, непрестанно ругаясь, помог притулить пленника к седлу, подобно поклаже. И тут бы хлестнуть поводьями да рвануть прочь! Но княжич не шевелился и при каждом вздохе хрипел. Крапива стиснула зубы, а конь и без понукания направился за табуном.
В дороге она мало чем могла помочь умирающему. Лекарка обрабатывала раны, до каких дотягивалась, а Брун отдал свою воду. Когда же закончилась и она, а зной вытопил последнюю влагу из путников, на самом краю угасающего сознания зазвучала песнь. Была она веселой и шумной, словно назло засыхающей земле. Крапива озиралась и никак не могла взять в толк, кто поет и отчего никто больше не слышит. Но скоро прозвучал мелодичный свист – это свистел вождь. Брун тут же встрепенулся.
– Вода! – объяснил он.
И тогда травознайка тоже смогла разобрать песню. Говор трав!
Видно, не все в Мертвых землях погибло, остались места, где теплилась жизнь, подобно тому как теплилась она в теле княжича.
Глава 7
Он показался зеленым островом посреди желтого моря. Клочок земли, покрытый густой сочной порослью. Невысокие, но пышные деревья шумели листвой, и где-то за ней звенел родник. Крапива пустила бы коня в галоп, но тяжелый день вымотал животных, и даже запах воды не мог заставить их ускориться. Когда же обоз наконец спрятался в одуряюще прохладной тени, а суровые мужи, на ходу раздеваясь, наперегонки помчались в озерцо, травознайка едва не расплакалась. Вот казалось, что навсегда остался дом где-то в другом мире, а раздался говор трав, и снова она там, где нет страхов и горестей.
Некому было помочь Крапиве с пленником, каждый занялся своим делом: кто, окунувшись, обмывал коня, кто растянулся на мягком типчаке, кто взялся ставить лагерь. Шатай на свою аэрдын не глядел, хоть и оставался поблизости. И вместе с ней удерживающие княжича узлы не спешил распутывать. Он встал на берегу и стянул с себя пропитанную потом и пылью одежду: сначала порты, затем рубаху. Полдня он шел пешком, слишком спесивый, чтобы заговорить с девицей.
Тело его было худым и поджарым, смуглым, хотя и светлее, чем у соплеменников, и на нем белели многие шрамы. Мягкие сапоги не спасли ног, и те местами были стоптаны в кровь. Шатай поморщился, когда опустил их в воду. А после, ровно ужалил его кто, обернулся и посмотрел аккурат Крапиве в глаза. На миг она захлебнулась этим взглядом: от серых озер веяло прохладой, мурашки побежали по коже. Крапива ахнула. Что же это?! Срам какой! Пялится на молодца, ровно гульня какая! Она поспешила отвернуться, но заметила, что Шатай вопросительно склонил голову. Что, мол, нравлюсь?
О стыде Крапиве все одно предстояло позабыть. Она отвела коня в небольшой залив, отгородившийся ото всех низкорослой степной вишней. Там же отвязала и устроила княжича на траве – получше перины будет! А дальше требовалось сделать то, на что девица нипочем не решилась бы, не стой на кону чья-то жизнь. Только бы матушка не прознала!
Дрожащими пальцами она расстегнула кафтан, хотя куда как проще было срезать остатки одёжи ножом. Дорогие сапоги с Власа сняли еще вечером. Следом девка развязала пояс и, зажмурившись, потянула вниз порты. Но ощупью много не наделаешь, и пришлось, подавив смущенный вздох, продолжить.
Что уж, княжич был красив. Даже изуродованное, его тело не потеряло стати и гибкости. От голода и жажды обозначились ребра. Они тяжело расходились, когда Влас делал сиплый вдох. Травознайка намочила в воде тряпицу и обтерла каменные мышцы, ожог, ею же и оставленный, протянувшийся от бедра через живот, через спину и пустивший росток на лицо. Запекшаяся кровь не желала смываться, грязные раны сочились, кожа вокруг них была красная и горячая. Глубокий разрез на ребрах грозил загноиться. Но всего хуже были те раны, что скрывались от взора. Княжич хрипел, и изо рта у него тянулась вязкая алая дорожка. Поди разбери, губы разбили или все нутро. Оставалось лишь гнать Хозяйку Тени да молиться, чтобы воля к жизни у Власа оказалась сильнее.
