Крапива
– Крапива! – Отец распихивал людей локтями.
Ох, непросто было вытащить Деяна из дому и в мирное время, а уж чтобы на ратное поле прорвался – и вовсе чудо! Но бежал, выпучив глаза, искал дочь. Вот вдарил кому-то по уху, не разобрав даже, своему или чужому, – не мешай!
– Батька!
Крапива едва вприпрыжку не помчалась к отцу: уж он-то силач, каких поискать! Что ему шляхи и срединники! За свой род всех на рогатину наденет! Так думала она, будучи младше, еще до того, как поселилась в их доме хвороба. До того отец обнимал ее, сажал на колени, как сейчас сажает сыновей, учил мастерить из бересты. Нынче же…
Нынче ловкий молодец из дружины походя огрел его по затылку рукоятью меча. Не тщился убить, лишь пихнул, чтоб не мешал, и побежал дальше, подобрал дотлевающую головешку да и зашвырнул на крышу сарая. Пламень занялся мигом, поднялся визг… А бой все кипел, и конца-края ему видно не было.
Крапива бросилась к отцу и ногтями вцепилась в лицо шляху, вставшему над ним. Колдовство кипятком обожгло ему щеки, степняк покатился по земле – горит! Хворобная девка же подставила отцу спину, чтобы оперся, отвела к воротам.
– Бежим, доченька! В лесу не достанут! Мать там уже, за тобой вернулся…
Хворобная ногами в землю вросла. К чему она отцу с матерью, больная да горемычная?
– Без меня беги.
Кони у ворот ярились, напуганные звоном и криками. Не раз и не два каждый из них бывал в бою, но то под седоками. Без твердой же руки они обезумели.
Крапива в последний раз взглянула на отца, а тот, будто предвидя что-то, закричал:
– Стой, дура!
Но Крапива неслась к стойлу. Она подхватила оброненный кем-то серп, шарахнула кинувшегося наперерез шляха и рубанула кожаный ремешок, что удерживал самого крупного жеребца. Тот встал на дыбы и бешено заржал. Серп застрял в жерди, но конь, почуяв свободу, ударил копытами, и та разлетелась в щепки, освобождая весь табун.
Уж и до того была суматоха, но теперь, когда перепуганные скакуны носились меж домов, началось неслыханное. Одно к счастью: бой и впрямь прекратился, ведь под копытами погибнуть не хотелось никому.
Гнедая лошадь крупом задела девку, и та отлетела к частоколу. Голова мотнулась из стороны в сторону, по затылку что-то глухо стукнуло, и мир поплыл у Крапивы перед глазами. Тяпенки словно дымом заволокло: уголья, пыль, крики, ржание – все смешалось в одно.
Вот засвистел шляховский вождь, тщась утихомирить животных, ухватил жеребца за повод, но тот, разрезанный надвое, выскользнул из ладони. Наконец конь признал седока. Не унялся, да и слушаться не спешил, но держался рядом с вождем, и тот вскочил в седло, стиснул заместо уздечки длинную гриву. А дальше случилось страшное: вождь направил жеребца аккурат на княжича. Хороший конь нипочем человека не обидел бы, но степные скакуны супротив хозяев ничего сделать не могли. Конь встал на дыбы и забил в воздухе копытами. Княжич махнул мечом, но лишь разозлил жеребца, и тот ударил его по голове. Влас закатил глаза и начал оседать, но вождь крепкой рукой ухватил его за загривок и втянул в седло, уложив поперек. Меч сразу уткнулся в беззащитное горло, а вождь прорычал:
– Вашэго княжича ищитэ в стэпи! Мертвым!
И направил жеребца к воротам. Те так и остались настежь по старинному обычаю: коли чужак в доме, запирать двери не моги.
Жеребец призывно заржал, и прочие кони устремились к нему, подбирая седоков. И то, что шляхи уезжали, не взяв дани, было едва ли не страшнее, чем если бы разграбили деревню. Ибо значило это, что вернутся они вдругорядь, очистившись под лунным светом для большой битвы. И живых после нее не останется.
Крапива сидела у ворот, глядя, как проносятся мимо лошадиные ноги. Один из коней замедлился, с его седла спрыгнул человек и приблизился к травознайке:
– Крапива? Живая?
Девица с трудом подняла отяжелевшие веки. Перед нею на корточках сидел Шатай.
– Не знаю, – ответила она.
Он усмехнулся:
– Живая!
Хотел вернуться в седло, но девица, ошалев от собственной наглости, взмолилась:
– Возьми меня с собой!
– Тэбя?
– Возьми, забери отсюда! Жизни здесь нет и не было никогда! Умоляю, увези меня в степь! Что хочешь сделаю!
– Что хочу?
Шлях, верно, растерялся. С ним прежде женщины говорили мало, а тут сразу в седло просится… А каждому шляху известно: коли в седло девицу взял, то и защищать поклялся.
– Садись, – коротко кивнул Шатай.
Медлить не следовало: друзья все сильнее отдалялись, зато вороги собирались с силами и не прочь были порвать на части последнего оставшегося в деревне шляха.
Крапива понимала и это, и то, что саму ее в дом родной не пустят после эдакого предательства. Она сцепила зубы и поднялась. Вставила ногу в стремя и села, натянув рукава на ладони. Шатай устроился позади нее и пришпорил коня.
Глава 5
Страшный сон длился вечность. В нем монстр без рук и ног тяжело и жарко пыхтел у Крапивы над ухом, наваливался сверху, душил. Она вырывалась и плакала, но монстр лишь крепче держал. Он был везде, этот монстр. Позади и спереди, и даже между ног было горячо и больно. Она сжимала бедра и просила отпустить, но оттого становилось лишь жарче.
– Не тронь… Не тронь…
Но монстр хрипел, и тяжелое дыхание его забиралось под одежду.
– Пусти, не мучай!
Но он лишь сильнее сжимал ей локти.
– Моэй станэшь… Моэй, – шептал монстр. – Станэшь виться змэей… Кричать… Просить…
Крапива закричала и… проснулась. Ночь была темна и густа, не сразу поймешь, где небо, где земля. Монстр же под Крапивой был живым, большим и горячим. Она дернулась, и что-то обхватило ее за плечи. Девка забилась, силясь сбросить пелену кошмара. А потом вспомнила. Битву в деревне и кровь; пламень и рассыпающиеся под сапогами угли; звон металла, крики и коня, на котором просила Шатая увезти ее в степь.
Шатай сидел позади и тихонько пел. Была то ласковая и нежная песнь, каковые складывают для любимых, но кошмар сделал ее угрозой. Он придерживал ее, чтобы не свалилась, и Крапива испугалась, что хвороба больше не защищает от жадных ладоней. Лишь после смекнула, что кто-то обернул ее плотным одеялом, лишив свободы, оттого таким страшным сделался сон. Она тихонько позвала:
– Шатай!
– Нэ спишь большэ?
– Где мы?
Шлях вдохнул сладко и глубоко:
– Дома. Напугалась?
Травознайка напугалась мало не до смерти еще в Тяпенках. Нынче же, уразумев, что сотворила, и вовсе забыла, как дышать. Напросилась со шляхами! В Мертвые земли! Сама напросилась!
– Что молчишь?
Крапива выдавила:
– Да…
– Нэ бойся. Нэ дам в обиду.
Руки его держали поводья и покоились по обе стороны от девичьего тела навроде объятий. И оттого делалось еще хуже, хоть спрыгивай наземь да бегом беги. Но справа и слева ехали еще шляхи – все племя Иссохшего Дуба, за вычетом погибших. И один из них вез пленника. Власу доля выпала всяко страшней, чем Крапиве, но жалеть его не выходило. Княжича разве что к Хозяйке Тени отправят, а вот что удумают сделать с девицей, еще неизвестно.
– Меня тронуть нельзя. Хворобная я… – на всякий случай напомнила Крапива.
– И что жэ?
– Если… – Голос сорвался на писк, но девка докончила: – Если станешь меня неволить, колдовство…
– Козлиное дэрьмо! – выругался Шатай. – Как смеэшь, жэнщина, такоэ говорить?!
Крапива вжала голову в плечи. Ударит? Сбросит с коня и затопчет?
Шатай плюнул на две стороны, как водилось за их народом, ежели кого-то сильно оскорбили:
– Сказал бы такоэ муж, я развэсил бы сушиться на вэтру эго кишки!
– Прости… Я не научена вашим обычаям.
Ярость кипела в голосе, но Шатай, как мог, смягчился:
– Я нэ похитил тэбя. Ты поехала сама. По доброй волэ. С чэго бы мнэ принуждать тэбя к чэму-то?
Кабы не видала Крапива своими глазами, что творят дети Мертвых земель в бою, обрадовалась бы. Шляхи чтили женщин едва ли не наравне с богами, а касаться их могли лишь с дозволения. Прежде травознайка не ведала, отчего односельчане страшатся такого народа. Но нынче поняла мать и Матку, молящих срединного княжича о защите. Хотя что уж, Власова дружина принесла Тяпенкам не меньше бед.
– Вождь дозволит мне остаться в племени?
Шатай пожал плечами:
– Ты жэнщина. Разве вождь можэт что-то тэбэ воспрэтить?
Откуда-то сбоку раздался сдавленный стон, а потом крик и звук, словно уронили мешок с мукой. Затем брань:
– Срэдинный выродок!
И удары. Крапива вцепилась в конскую гриву: лишь один срединник ехал вместе с племенем. По темноте было не разглядеть, зато звуки разносились далеко: кого-то жестоко били ногами, а после помочились.
– Убили… – прошептала Крапива.
– Нэ-э-э. Много чэсти. Он нэ заслужил быстрой смэрти. Эй! Ты что, плачэшь? Почэму?
– Д-день трудный…
Ровно в тот же миг прозвучал приказ:
– Привал!
Шатай хлопнул травознайку по спине, и та едва не вылетела из седла.
– Вот и отдохнешь! А послэ отвэду тэбя на поклон к вождю.
* * *Ночи в Мертвых землях так же холодны, как жарки дни. Шляхи развели костры и подкармливали их сухим навозом, от чего по равнине стелился едкий дым. Деревьев, столь милых сердцу травознайки, стало меньше, хотя ехал отряд никак не дольше одной ночи. Но не шумела над головой листва, не играл ветер свою песнь на струнах ветвей. Лишь шепот безжизненных сухих кореньев слышала та, что привыкла говорить с травами.
Крапива старалась не показываться шляхам, все льнула к уставшему коню. Шатай же, будто нарочно, то и дело подзывал ее:
– Хэй, златовласая! Что мерзнэшь, иди к огню!
От жеребцова бока тепла было немного, да Крапива и сама понимала, что от любопытных взглядов не спрячешься. Сама, чай, увязалась со степняками.
Ночлег шляхи устроили сноровисто да привычно, и пока девица собралась с духом, чтобы предложить помощь, уже управились. Оно и ночлегом привал назвать стыдно: заря уже занялась, а редкие степные птицы пробовали голос. Откуда ж Крапиве знать, что шляхи спать укладывались аккурат в это время – когда ночной холод уже не ломает кости, а дневная жара не выжимает из тел последнюю влагу.
– Скажи своэй жэнщинэ, пусть идет сюда, – буркнул один из шляхов, гревшихся подле Шатаева костра.
Крапива погладила на прощанье жеребца, в который раз порадовавшись, что животных ее хвороба не мучает, и подошла к огню. Таковых очагов, разгоревшихся посередь бескрайнего поля, было четыре. Один, поболе, – вождя. С ним рядом сидели лишь ближники. Пленника вроде повели туда же, но надели на шею веревку и привязали к камню чуть поодаль. Еще два огня развели средние воины, от них слышался гортанный смех и доносился запах мяса. Последний же костер, рассудила Крапива, для самых младших. Младшими были Шатай, хмурый шлях с перевязанным после боя бедром и одноглазый, что позвал ее. Он сказал, когда Крапива приняла из рук Шатая бурдюк с водой:
– Спроси, дозволит ли с нэй заговорить.
Эка честь! Срединники спрашивали дозволения рот открыть разве что при Посаднике, да и то не потому, что обычай блюли, а потому что тот был скор на расправу.
– Отчего же не дозволить…
Но шляху того оказалось мало, он ждал.
– Нэ так скажи, – посоветовал Шатай. – Скажи: «Говори со мной».
– Говори со мной, – повторила Крапива.
Одноглазый развязал горло сумы, сыпанул из нее крупы в висящий на треноге котелок, перемешал и лишь потом продолжил:
– Мэня звать Кривой. Ты пошла с нами из сэлэния?
– Да.
Свет пламени делал глубже морщины на его лице. Кривой нахмурил лоб, и стало видно, что он немолод.
– Почэму?
Крапива и себя-то об этом спрашивала, да ответить боялась. Она сжала зубы и процедила:
– Нет мне жизни в деревне.
Кривой повременил, зачерпнул длинной ложкой из котелка, попробовал, добавил соли. Крапива ждала, что молвит.
– Почэму?
– Хворобная я… – Шлях с перевязанным бедром напоказ отодвинулся, и Крапива торопливо добавила: – Не заразная. Но… Коснуться никого не могу. Боги сделали так, что кожа моя жжется.
Третий шлях плюнул на две стороны и рявкнул:
– Аэрдын!
Шатай же пнул его ногой и хохотнул:
– Сам ты аэрдын! Это благословэние Рожаницы! Чтоб такие, как ты, нэ распускали рук!
Крапива испугаться не успела, как раненый засмеялся в ответ и тоже пихнул Шатая. Тогда она осмелела:
– Я просилась с вами, потому что слыхала: шляхи не касаются своих женщин…
– Эще как касаются! – перебил Шатай. – С дозволэния, но так, что жэнщины кричат от счастья!
В свете огня и без того все казалось рыжим, но Крапива совсем уж покраснела.
– Ты сэла в сэдло нашего Шатая, – заметил одноглазый. – Знаешь ли, что это значит?
Крапива замотала головой, а Шатай насупился. Это заметили все, и раненый хмыкнул:
– Уж нэ рэшил ли хэлгэ взять сэбэ жэну обманом?
Тогда Крапива узнала, как вспыльчивы могут быть шляхи и как много делала Свея, дабы не разозлить их. Шатай взвился с места и выхватил нож. Он кинулся на того, кто обозвал его хэлгэ, перемахнул через костер, не задев притом котелка. Кривой даже мешать в нем не перестал. Крапива подорвалась остановить сцепившихся мужей, но одноглазый махнул на них ложкой:
– Сиди. Разбэрутся. Нэ впэрвой.
На драку от других костров не сбежались ни поглазеть, ни тем более разнять. Только послышался чей-то смех:
– Опять Брун с Шатаем костер дэлят!
Дележ и верно был не первым: двое катались по колючей траве и угощали друг друга ударами, но никто не уступал.
Крапива прошептала:
– Что такое… хельге?
– Нэ произноси вслух. – Кривой плюнул через плечо. – Это дрянь. Бэзродный, слабый, трусливый.
– Разве Шатай такой?
– А развэ надо таким быть, чтобы называться?
Девице взгрустнулось – ей ли не знать? Крапивой ее прозвали задолго до того, как появилась хвороба. А нелюдимой да хмурой она стала уже опосля.
– Останови их, Кривой! – попросила она.
Шлях удивился:
– Зачэм?
– У них ножи! Один другого убить может!
– Значит, другой слаб, а один силен.
Слова стали пророческими, и скоро раздался сдавленный крик и ругань:
– Козлиноэ дэрьмо!
Ругался тот, второй, которого назвали Бруном, и Крапива вся похолодела: неужто не стало Шатая, того единственного из шляхов, кого она боялась не до дрожи в коленях, а малость поменьше? Но следом прозвучал и его голос:
– Нэ открывай рта, если из нэго доносится вонь!
Шатай вернулся к костру, на ходу вытирая короткое лезвие ножа о широкие штаны. Крапива едва не закричала, но следом увидала и Бруна – он зажимал порез на руке, но был живым. Кривой и не повернулся к ним.
– Можно эсть, – сказал он равнодушно.
У Бруна кровь сочилась меж пальцев, но помогать ему никто не спешил. Он попытался отнять здоровую руку от больной, чтоб залезть в суму, но кровь потекла скорее, и шлях побелел.
– Ты что это?! – возмутилась Крапива. – Человеку руду пустил!
– Это нэ чэловэк, – фыркнул Шатай. – Это грязный язык!
– Да что ж вы сидите-то?! Он помрет сейчас!
– От царапины? Сядь, Крапива, поэшь.
Но лекарка на то и лекарка, чтоб никого без подмоги не оставлять, будь он хоть трижды шлях. Она уперла руки в бока и велела:
– Сядь немедля! Не ты, Шатай! Брун, сядь.
И тот послушался.
– Шатай, дай пояс!
И снова никто не перечил девице. Она подошла к раненому и принялась перевязывать руку. Шлях глядел на нее недобро, но не мешал. После Крапива опустилась на колени. Мало привычных ей росточков пробивалось сквозь твердую землю, а дальше в степи небось и вовсе ничего не останется, но слабое пение заслон-травы лекарка расслышала. Она на четвереньках, словно зверь какой, поползла к ней.
– Она у тэбя нэздорова умом? – спросил Кривой. Спросил равнодушно, дескать, невеликая беда.
Шатай развел руками:
– И что с того?
Отыскав нужную травку, Крапива бережно оборвала лепестки – мелкие да сухие, не то что дома, но для дела годились. Размяла их прямо в ладонях. Кто другой не управился бы, не сумел договориться со своевольным цветом, но Крапива не сомневалась. Она вытащила из костра головешку и обмазала ее кашицей, подала край одеяла Бруну:
– Зажми зубами.
Тот нехотя обратился к Шатаю:
– Скажи своей жэнщинэ, что я нэ боюсь боли.
Но Крапива не стала дожидаться, пока шляхи меж собой договорятся. Она легонько стукнула краем головешки Бруна в лоб:
– Сожми, сказала!
Делать нечего, пришлось покориться.
Когда лекарка убедилась, что замкнула кровь, а чудодейственная травка не допустит в рану заразы, тогда только заметила, как странно глядит на нее Кривой.
– Я лекаркой в деревне была, – объяснила она. – Травы слышу…
Шатай же буркнул:
– Утром пойдем к вождю.
Когда по дну котелка заскребли ложки, а горизонт зазолотился, шляхи только устраивались на ночлег. У каждого имелось тонкое одеяло, в которое они заворачивались, точно гусеницы в кокон. Имелись и особым образом выделанные шкуры, ставшие почти невесомыми. Их шляхи приторачивали к седлам и доставали, когда разбивали лагерь надолго либо когда стояла непогода. Нынче же обходились без них. Все это Крапива, конечно, только слышала. Кто ж знал, что доведется своими глазами поглядеть…
Одеяло Шатай вынул еще в дороге и укутал им Крапиву, чтобы не пораниться. Сейчас он опять отдал его девке.
– А ты?
Шлях пожал плечами:
– Привычэн.
Он вытянулся на земле с нею рядом, но так, чтобы даже сквозь одеяло не коснуться. Лицо Шатая было безмятежно и спокойно. Он не походил на жителя Мертвых земель. Темные волосы соплеменников быстро становились жесткими, пропитывались пылью и потом. Шляхи заплетали их в косы, но и те всего больше походили на паклю. Шатай же словно из бани не вылезал: светлоглазый, светлоликий, с мягкими соломенными локонами. Немудрено, что Брун задирал его: у Шатая разве что на лбу не было написано «чужак». Но все ж душою он был шлях: Крапива хорошо помнила, как может перекосить его ярость боя. Разве не Шатай разрезал острым мечом живот тяпенскому красавцу Холодку? Разве не он плясал в танце с Хозяйкой Тени? Шлях может быть сколь угодно добр к ней, Крапиве, но все ж он остается шляхом. А они не ведают пощады. Не пощадят и ее, коли поймают на задуманном.
– Чэго нэ спишь?
Девица вздрогнула: она-то решила, что Шатай задремал.
– Что такое аэрдын?
Шатай открыл глаза и долго смотрел на нее, решая, отвечать ли. Наконец повернулся спиной и буркнул:
– Аэрдын – проклятая.
* * *Даже пожелай Крапива уснуть, не сумела бы. Сморивший ее в дороге кошмар был так же свеж, как страхи, которых она натерпелась за день. Казалось, сомкни ночь девке веки – и вновь хлынет поток черноты.
Оттого Крапива лежала с открытыми глазами и смотрела на звезды. Чистое небо без единого облачка развернулось над лагерем. Девица падала в него, как в бездонный колодец, хотела кричать, да изо рта не доносилось ни звука.
Кривой храпел во сне, а Шатай дышал ровно, иной раз казалось, что и вовсе затихает. Все в племени Иссохшего Дуба сладко спали, будто не они устроили расправу в Тяпенках. Нож при поясе Шатая был совсем рядом – руку протяни. Крапива могла бы взять его и полоснуть по шее одного или двух, а может, больше. Лекарка знала, как резать, чтобы быстро и тихо. Но всех не убить, а оставшиеся заживо зароют ее в землю. А следом – княжича, гибель которого сотрет с лица земли родную деревню.
Крапива не сразу поняла, что дрожит. Не дрожит даже, а бьется, как в падучей. Мать за такое назвала бы ее кликушей… Но матери рядом не было, и пришлось стискивать зубы, загоняя страх глубоко-глубоко.
Девица на животе выползла из-под теплого одеяла и, замирая от каждого шороха, двинулась туда, где дотлевал большой костер. Там темнел камень, возле которого ворохом тряпок валялся избитый княжич. А от него к камню тянулась пуповина веревки.
Она успела проползти совсем малость, когда путь преградили сапоги. Кривой подкрался незаметно, и не понять, когда перестал слышаться его храп. Он присел на корточки перед ней, и Крапива вскинулась на локтях, ожидая, что так оно все и закончится.
– Ты рэшила, что вождь нэ оставляэт дозор?
И верно, на что надеялась? Что утомленное битвой племя повалится и уснет мертвым сном? Так оно, собственно, и показалось. Откуда ж девке знать, что те, кто вроде десятый сон глядели, навострили уши подобно зверью. Шляхи взаправду не слишком-то походили на людей, разве что внешне выглядели схоже. И те из них, кого вождь оставлял сторожить, вовсе не спали, а становились частью степи: глядели, нюхали и слушали через нее. Кривой в этом деле был лучшим.
Крапива заледенела:
– Я… По малой нужде…
Калека тяжко вздохнул, а после вернулся на место и лег, сцепив пальцы на животе. А потом тихо, словно сам для себя, произнес:
– Пэрвая мать обэрэгаэт жэнщин. Но жестоко наказываэт лжэцов.
Крапива села возле потухших угольев, обняв колени. Пышные кроны не пели ей колыбельную, а вместо зеленого ковра, насколько хватало глаз, расстилалась лишь измученная зноем желтая поросль. Девица не двигалась с места до тех пор, пока племя Иссохшего Дуба не пробудилось. Когда же мужи начали зевать, не медлила и принялась хозяйничать. Затеплила огонь, состряпала кашу, добавив сладких кореньев. Кривой ни словом не обмолвился о случившемся ночью, а похлебку нахваливал всех громче. И даже хмурый Брун облизал и без того чистую ложку.
После Шатай велел:
– Тэпэрь мы пойдем поклониться вождю. Распусти волосы.
Крапива вцепилась в тугую косу. Расчесать волосы толком не удалось, но все ж она их переплела, а то не дело. А чтоб совсем распустить… Перед мужем разве что!
Шатай же достал костяной гребень и сел, переплетя ноги:
– Иди сюда.
Пуще прежнего девица сжала в кулаках золотые пряди:
– У нас это срам великий…
Шатай нетерпеливо похлопал ладонью по земле перед собой:
– А у нас уважэние к вождю.
Сжалившись, Кривой добавил:
– Стэпные жэнщины вплэтают в волосы заклятия. Поклонившись вождю, ты должна показать, что нэ задумала против нэго зла и нэ спрятала амулэтов.
Так и не получивший дозволения напрямую говорить с чужой женщиной Брун будто бы обратился к одноглазому, но Крапива смекнула, что слова предназначались ей.
– Вэрно ли говорят, Кривой, что, когда солнце висэло выше, жэнщины раздэвались пэрэд вождем?
– И это так. – Кривой хитро прищурил единственный глаз. – Но врэмэна измэнились.
– Жаль, – сказал Брун.
Крапиву будто водой окатили. Она подошла к Шатаю и послушно опустилась перед ним:
– Дай я сама…
Но шлях гребень не отдал:
– Обычай надо блюсти.
– Если заденешь, больно будет.
– Знаю.
Зубцом гребня он ловко снял тесьму, стягивавшую косу, им же распустил пряди и взялся чесать.
Крапива вздрагивала, хотя касания были легкими, не иначе ветерок по голове гладит. Руки, что бережно разбирали ей волосы, умели держать острый меч и пускать его в дело. И все казалось, что осталась на них кровь кого-то из односельчан и что запачкают они златые кудри так, что не отмоешь. Но Крапива крепко сцепила зубы и сидела не шевелясь. Шатай же начал петь, как тогда, когда вез ее перед собой в седле.
– Там, гдэ солнцэ висит вышэ, гдэ журчат ручьи, где поют птицы, а земля родит щэдрый урожай, там я встрэчу дэву с синими очами, – бормотал он.
Странно звучала та песнь, в Тяпенках таких не пели. Не было в ней ни склада, ни музыки, а все равно слова причудливо цеплялись одно за другое. Колдовство, не иначе. И скоро почудилось, что сложена она не абы о ком, а о ней, о Крапиве. А какой же девке не любо, когда о ней песни слагают? Вот и вышло, что плечи ее расслабились сами собой, а ломота в занемевшей спине пропала.
– Там она споет мнэ свою пэснь, а травы подскажут ей слова.
Какая другая девица не сдержалась бы, отклонилась назад, позволяя обнять себя. Травознайка же подняла руку ко рту и сомкнула зубы на запястье. Ласково звучала степная песнь, да ту, что пели шляховские мечи, она помнила не хуже.
Гребень еще раз скользнул по золотой копне сверху вниз, ни разу не запнувшись, и Шатай замолчал.
– Вождь ждет, – напомнил Кривой.
И верно, не дело злить воина. В племени его воля – закон. Захочет погнать – погонит. А Крапиве страх как нужно остаться! Хотя бы еще на одну ночь…
Она поднялась и оправила сарафан, потерявший былую красоту. Грязь на рукавах рубахи засохла коркой и царапалась, вышитый ворот и вовсе порвался.
Шатай поцокал языком:
– Не дэло… Жди.
Вскоре он приволок от соседнего костра рубаху, какую носили все шляхи, и порты. И хоть были они такими широкими, что могли за юбку сойти, Крапива смутилась:
– Как можно? Мужицкое же…
