Невротички

***

Внутрисемейная гранитная плита надломилась, когда вечно болеющая дочка-внучка-21-летняя-астматичка Оля, внезапно прекратив болеть, вышла замуж и затребовала обособленный угол.

Такого даже Мария Ивановна себе не позволяла, посвятившая себя Верочке и поставившая крест на собственной жизни. У нее была маленькая, но отдельная жилплощадь, и встречались достойные порядочные мужчины. Последних гордая женщина отвергала, а собственный угол ждал лучших времен. Ведь когда-то же наступит момент настоящей жизни? Периодически мама приходила убираться, проветривать пустое одинокое помещение, платить по счетам. После удалялась туда, где в ней нуждались.

Оля требовала свободу и отдельность неистово, так как сильно хотелось слиться по уважительной причине с этого двухкомнатного ада, в котором никто не был счастлив. Мария Ивановна отдала ключи от своей однушки.

Олю семейным табором холили и лелеяли. Она была худой, высокой, с большими карими глазами «в маму» и  масштабным объемом груди. Друзей не было, ибо на прогулки в одиночестве не имела права. Как ей удалось познакомиться с мужчиной и выйти замуж – для всех осталось загадкой.

В подростковом возрасте потенциальных любовей и спиртного Оля была жестко осажена семейным собранием, когда папа потребовал незамедлительно обрезать ногти, стереть малиновый лак и забыть о мальчиках. Робкие попытки попробовать побыть чьей-то возлюбленной натыкались на контроль и обесценивание: «Кому ты такая больная нужна?», и подслушиванием телефонных разговоров по параллельному аппарату. Как только у Оли представилась возможность сбежать из холодной каменной крепости, она тут же ею воспользовалась.

Ее болезнь считалась страшной и неизлечимой, требующей контроля, круглосуточного наблюдения и соблюдения режима дня. И жизни. Воспитательную часть надсмотра выполняла Мария Ивановна – уроки, питательные и разнообразные обеды, чистота белья и вечерние допросы о прошедшем дне. Отчетности избежать было нельзя, так как Оля спала в одной комнате с бабушкой. В небольшой и всегда душной непроветриваемой комнате посередине располагались две большие односпальные кровати, сдвинутые друг к другу, на одной из которых опочивала бабушка, а на другой, накрытой деревянной доской для равной спины, засыпала Оля. Ни расслабиться, ни помастурбировать.

Иногда ночью Мария Ивановна слушала Олино дыхание. Просыпаясь от шума склонившейся в темноте бабушки, девочка приходила в ужас, но ничего сделать не могла. Оставить ребенка в покое и дать капельку свободы было невозможно, ибо Мария Ивановна – педагог.

Раньше, будучи учителем, когда женщина заходила в класс с очумевшими на перемене учениками, помещение моментально становилось кристально тихим. Стоя у двери, начинала читать какое-нибудь стихотворение. Медленный темп бархатного голоса успокаивал даже тех, чье призвание было «рот не закрывается никогда, а бесцельные телодвижения – это жизнь». К Марии Ивановне и учительскому статусу дети относились с благоговением, ибо та не ругалась и не повышала голос. Когда ей нужно было подтянуть ученика или объяснить, что литература – это не мусор украинской недонародности, использовала взгляд и манипуляции совестью младшего поколения а-ля «стыдно чего-то не знать и посредственно учиться». Ибо преподаваемые предметы – это не абы что, а клетки души нации, верный указатель на различность добра и зла в сложные времена. Времена были сложными всегда, поэтому не знать предмет мало кто решался.

Педагоги – это отдельная раса людей. В мозге у них особые нейронные связи, курирующие потребность в наставлениях других. Если человек не нуждается, значит, он еще тупее, нежели предполагалось изначально. Ибо педагог выше, знает лучше, понимает глубже. А тот, кто сопротивляется, должен быть либо уничтожен, либо усилиями педагогического превосходства перетянут на сторону добра. Оля не хотела умирать так рано, поэтому внимала наставлениям бабушки и слушала дополнительные образовательные лекции помимо заданных на дом в школе.

Верочка курировала медикаментозную часть – приводила в дом профессоров, возила дочь на многомесячные оздоровления по здравницам, писала записки учителям, чтобы много от ее ребенка не требовали. Олины болезни стали для Веры настоящим спасением. Во-первых, где еще женщина с повышенной потребностью быть нужной может реализоваться, как не у кровати больного ребенка? Во-вторых, чем больше Верочка лечила, тем больше детский организм болел, поэтому от безделья женщина обезопасила себя на долгие годы.

Оля представлялась в глазах родных женщин ограниченным олигофреном, который заправляет в носки брюки делового костюма. Такой себе больной полудурок-аутист, диагноз которому поставлен мамой, интересующейся медициной.

Просматривая Олины фото из детского альбома, гости и друзья часто удивлялись: «А почему ребенок летом в колготах?» На это Вера демонстративно закатывала глаза, чмокала губами мол «идиоты» и вздымала руки к небесам: «Как почему? Так кашляла и задыхалась, что в тепле нужно было держать круглый год!»

Мария Ивановна с Верочкой образовали лечебно-обучающий конгломерат, добровольно выходить из которого было запрещено. Оля мечтала сбежать из этого сумасшедшего дома, чего-то самой достичь или хотя бы немного побыть в одиночестве. Поэтому вышла за первого, кто предложил сепарироваться из бабо-матерьского гнезда. Горю покинутой матери не было предела:

– 

Я всю жизнь ей посвятила, – глотая слезы, жаловалась женщина подруге. – А она даже не вспоминает мать!

– 

В попу их целуешь, себе во всем отказываешь, так на старости никто не спросит о самочувствии… – поддерживала Внрочку Жанночка, тучная одинокая женщина иерусалимских корней. Втихаря гордилась, что участь «маму использовали и выбросили на помойку» ее миновала. Жанночка родила сына для себя и с мужчиной под одной крышей никогда не сожительствовала. Мишенька рос глубоко маминым, достойно выполняя роль ребенка, хозяина, мужчины и надежды на стакан воды в старости. Когда случайно забеременев одну красотку и родив внука, Миша неосмотрительно предупредил маму о планах переезда, Жанночка от неожиданности среагировала не сразу. Лишь на вторые сутки ее потенциально покинутый организм выдал предсмертное повышение давления. Сын с красоткой и ребенком остались у матери. Ненадолго. Вынести Жанночкин деспотичный нрав стало непосильной задачей, и истощенная красотка покинула Мишу. Жанночка осталась при своем мужчине.

– 

Помню, надо было в санаторий определить. У нее же астма, дистония, вечно с бронхитами и недобором веса. Больной дистрофан, кожа да кости, ножки как ниточки. Так я в ноги падала заведующей, чтобы путевку дала. Поезд, попутки, автобусы грязные, денег ноль. Куча вещей, на месяц едем. Санаторий на холме. То я с поезда на плечах свою доходягу тащу, в руках кошолки и чемодан, весом с меня. Иду и плачу. Ветер в лицо, а я даже слезы вытереть не могу, рук не хватает.

– 

Да за что ж тебе такое?

– 

Иду и рыдаю над судьбой и больным ребенком. Борислав

мало спонсировал.

– 

Жлоб.

– 

Да! Когда не хватало денег, устроилась в лабораторию банки из-под анализов мыть, чтоб хоть рубль на лечение заработать. А теперь она мне не звонит! Моя жизнь распята на кресте ее болячек, – Верочка зарыдала и бросила трубку, забыв уточнить, как у приятельницы дела. Ибо когда не любят, ты становишься сумасшедшим.

Мама с Верочкой приносили обеды и вешали на ручку входной двери Олиной квартиры, звонили по четыре раза в день с вопросом «Как ты?» или заявлениями «Там бабушка пошла, через 15 минут будет» и периодически рекомендовали уйти от недостойного работяги, который крутил в машинах гайки и смел прикасаться к Олиному первенцу без предварительной стерилизации. По мнению женщин, Оля была неспособна к правильному и адекватному уходу за живым существом, поэтому вмешательство с целью контроля в молодую семью было необходимо.

– 

Я им говорю, что сама приготовлю, так они без предупреждения просто звонят в дверь и вручают пакеты с судками! – жалуется Оля подруге о наболевшем.

– 

Так не открывай дверь, – та хохочет.

– 

Я раз и не открыла. Оставили еду под дверью.

– 

Съели?

– 

Съели. Бабушка вкусно готовит. К тому же с малым нянчатся, я могу на сутки отдать, вообще без проблем.

– 

Может, няню?

– 

Зачем?

– 

Чтобы отказаться от помощи тех, кто тебя раздражает, – размышляла подруга.

– 

Они – моя семья.

– 

А муж кто?

Оля продолжала на словах бунтовать против системы, но успешно пользовалась ее благами, оставаясь частью системы.

Пяти лет жизни в условиях концлагерного надзора Олиному мужу хватило, чтобы поставить супруге ультиматум: «Или они подальше или я насовсем?» На это женщина, подкармливаемая из «папиных волшебных мешков» мило отвечала: «Они добра хотят, не перебарщивай. Тем более, ты столько, сколько папа дает, не зарабатываешь». Посему Ирочкин супруг продолжал ворчать по-тихому в спальне, а собственные именины терпел в кругу любящей дружной семьи супруги.

Та же встречалась с другими мужчинами и приносила домой неподъемные букеты цветов, индивидуально написанные картины, украшения и тоску по жизни, которую могла бы иметь.

– 

Что с тобой? – спрашивал муж, когда Оля периодически плакала по ночам.

– 

Я несчастна, – спокойным гробовым голосом отвечала женщина.

– 

Что нужно сделать, чтобы ты была счастлива?

– 

Ничего.

– 

Тогда как же ты станешь счастливой?

– 

Не знаю.

– 

Чего ты хочешь?

– 

Ничего.

– 

Как можно жить и ничего не хотеть? Ты со мной несчастна?

– 

Отстань, – привычно успокоившись после беспокойства нелюбимого супруга, Оля отвернулась и заснула.

***

– 

Мне сон приснился странный, – заявила за завтраком Мария Ивановна.

– 

О чем? – тщательно разжевывая бутерброд с ветчиной и свежими домашними огурцами с дачи, интересовалась Вера. Ее манера жевать всех выводила из равновесия – оказавшиеся у женщины во рту продукты, долго и скрупулёзно перемалывалась в жидкую кашицу с характерным собачим плямканьем. Процесс поглощения пищи занимал кучу времени и нервов окружающих.

– 

Я иду по коридору и вижу в конце сидит мой Назар.

– 

Каким он был? Папа редко к тебе приходит…

– 

Сидит на табуретке вдали от меня в костюме сером, в котором хоронили, и пристально смотрит. Чистый, стрелки на брюках. Интересно, кто их там нагладил? И рубашка белая. Я ему: «Назар, ты чего здесь сидишь?» А табуретка, видно, неустойчивая, сидит и шатается. А он мне: «Тебя жду…»

– 

А ты что? – Верочка наконец доела бутерброд и уставилась на маму.

– 

А я отвечаю, что пока не могу. Тут у меня куча дел, дети, внуки. Постирать много накопилось за неделю, – глаза Марии Ивановны наполнились водой и женщина сглотнула.

– 

И?

– 

А он мне: «Я подожду, не спеши».

Мария Ивановна умирала два года. В голове у 72-летней женщины нашли опухоль. На излечение цистита гарантий не дают, а тут рак. Помимо лишнего в мозге у мамы имелся сахарный диабет, гипертония и проблемы с сердцем – пакет must have в ее возрасте и гарантированный отказ в операции.

Верочка не могла смириться с тем, что маму даже не попробуют вылечить. Она обивала пороги институтов, врачей, доцентов и государственных структур, посылающих ее к чертовой матери, но все же договорилась об операции без каких-либо гарантий. Женщина, которой не впервой стоять на коленях перед доктором, измотала светилу хирургии настолько, что тот не просто назначил дату операции, но и согласовал с Верочкой протокол хирургического вмешательства. А что, смотреть дома у телевизора как мама отходит?

Марию Ивановну прооперировали, и та впала в кому. Сутками дети и внуки наблюдали полуживое тело в дорогостоящей, посему крайне вежливой клинике, где привозили на специальных каталках завтрак/обед/ужин, предназначенный пациенту. Пациент по объективным причинам довольствовался едой по трубкам, поэтому провизию поедали родственники. В горло казенные харчи особо никому не лезли, так как  Верочка устрашала всех ключевыми периодами после операции: то 3-тьи сутки поворотные после операции, то 10-й день показательный, то 14-й решает вопрос о дальнейшем выздоровлении. Перечить «доктору» не хватало духу ни у кого, поэтому кивали, соглашались и ждали. Мария Ивановна не открыла глаза ни на 3-й день, ни на 203-й.

Тем временем за койку и еду деньги капали. Накапало столько, что у Зои сбережения кончились. Вера трусила за бары супруга, но тот тоже оказался не резиновым. Маму увезли из частной больницы домой на предварительно подготовленное ложе со всеми прибамбасами и антипролежневым матрацем.

Уход за женщиной походил на марафон под названием «Кто из дочерей лучше поухаживает?» Взрослые женщины собачились у кровати беспамятной матери, кто комфортнее расположит ногу, подложит тряпочку или полотенце под локоть, помоет, сделает укол, массаж стопы, поменяет памперс или жалостливее посмотрит безучастному участковому доктору в глаза в надежде на благоприятный прогноз о выздоровлении, который никто так и не услышал.

Тело Марии Ивановны безбожно гнило, его опоясывали открытые раны, которые больше не поддавались ни обработке, ни излечению. Кожа приобрела синеватый оттенок, а неестественную палитру дополняли коричневые волдыри, преимущественно на ногах, которые периодически лопались, наполняя комнату невыносимым запахом гнили.

Вера с Зоей смазывали раны, по часам переворачивали маму с одного бока на другой и с болью на давно выплаканных глазах наблюдали, как мамино тело корячится в судорогах. Сестры молили об окончании мучений. Каждый своих.

Марию Ивановну хоронили осенью, жгуче пахнущем опадающими желто-красными листьями днем, когда та наконец встретилась со своим Назаром.

В гробу Мария Ивановна выглядела красивой – Верочка побеспокоилась, чтобы маму прихорохорили – любимый гранатовый костюм, теплая кофта рядом, чтобы “там” не продуло, эффектный маскировочный грим и краска на губах в цвет наряда.

В похоронном намучались сильно, ибо склеить в один монумент разбухшее от боли, судорог и жидкости тело, было задачей не из легких. Но перед отменным вкусом Верочки, желчегонным напором и давлением на совесть никто не мог устоять. Поэтому мамин посмертный марафет смотрелся лучше, чем при жизни, ибо та косметикой не пользовалась, а красила только брови и поседевшую скудную копну волос на голове в темное.

Вера горевала искренне, по-сумашедшему, по-детски рассчитывая на то, что глупая игра кончится. Она смотрела в могилу, периодически извергая дикие вневекторные крики собаки, с которой подростки-изверги сдирали кожу и ржали от агонии живого существа, подпитывающую больное превосходство.  Устрашающие глубинные чувства лезли наружу с каждым откидом чернозема, когда понимаешь, что происходит страшное и необратимое, но настоящего осознания трагедии еще нет.

Слез не было, плакать не моглось. Функционал человеческого тела не предусмотрел достаточных ресурсов для выражения дикой боли утраты. Плачут обычно расстроенные, пораненные, выброшенные на обочину или идущие на убой без надежды на спасение животные. Вера же умерла вместе с мамой, такие не плачут.

Земля была мягкой, рассыпчатой, покладистой и влажной. Из такой в детстве “варили кашу” и пекли душистые пироги в цветных пластмассовых пасочках. А если с песком перемешать, получались шоколадно-медовые блины. Бередя в руках черный покров, пахнущий смертью, Вера вспоминала детство, когда маленькими ручками копырсалась в земле, строила пирамиды, копала ямки и месила ужин на вечер. А потом мама звала домой. Сегодня же девочку никто не позвал. Она месила землю как и прежде, бросила трижды небольшую копну в вырытую двухметровую яму, но родного голоса так и не услышала. Сил больше ждать не было, и с криком “мамочка!” женщина бросилась в могилу.

Ее резко подхватила племянница Поля, намеренно стоявшая рядом, чтобы “в случае чего” среагировать зная Верочкину чувствительность и привязанность к усопшей. Та вырывалась, оправдываясь желанием просто посмотреть и проверить, ровно ли поставили гроб, не скосили ли ленты, на которых спускали домну вниз, не нападало ли лишнего на крышку, удобно ли маме лежать.

Полина схватила тетку под руки, понимая, что Верочкино отчаяние и безысходность уложат ее рядом с матерью, и держала прочными клешнями до окончания процессии.

Вдруг послышались стоны и причитания мелкой женщины с обуглившейся белизной на месте волосяного покрова по типу “спаленный блонд, но я старалась”. Это была плакальщица, в обязанности которой входило выражать страдания близких, которые не могут, не хотят или действительно не испытывают сожаления о смерти родственницы. Она стояла неподалеку от собравшихся приглашенных почтить память мамы и вздымала руки к небу, талантливо выдавливая скудные слезы:

– 

Сегодня нас покинула удивительная женщина. Мать, сестра, дочь, бабушка. Безвременно ушедшая… – тетка безвкусно перечитала листочек с регалиями усопшей. Собравшиеся чутко реагировали на слова незнакомой женщины, послушно поддаваясь на психологическую суггестию.

Плакальщицу заказала Вера – хотелось, чтобы все поучаствовали в лучших, эстетически и обрядово правильных похоронах. В древнем Египте плакальщицы рыдали как положено – с соплями, воспоминаниями, искренним ором о внезапной кончине важной и любимой личности. На похоронах Марии Ивановны плакальщица была номинальной – нелепый замызганный вид без обязательств, типичные выражения, применимые ко всем без исключения ушедшим, рабочая дистанция от гроба и родственников в полтора метра. Ничего личного, кроме ста долларов, полученных перед началом процесса скорби.

Женщина не знала маму. Ее рук. Слов. Любимых цитат и фильмов. Она, вообще не знала человека, о котором голосит во весь рот!

Вера наконец разрыдалась. Никто в целом мире не знал и не любил маму так, как она. И передать, воспроизвести, продемонстрировать сие невозможно. Нелепую тетку кто-то из дальних родственников заткнул, и та покинула мероприятие раньше оговоренного срока. Боль – это искусство. В противном случае – сопли, размазанные по столу.

– 

Я не хочу прощаться, – шипела женщина сквозь стиснутые зубы. Звук был липким, тягучим, пахнущим терпким и горелым. Это когда террористы отрезают палец, но тебе приходится подставлять конечность, ибо ты безвольный заложник.

– 

Оставь ее, попрощайся, – просила племянница, но тетка не могла слышать голос грядущего одиночества.

– 

Мамочка! Мамочка… Мама… Мама… – Вера хваталась за веревки, на которых опускали в яму гроб и подсказывала могильщикам, как вернее их достать обратно. Стремление контролировать процесс не покидало даже в эту минуту. – Мама! Мамочка! Я ж не умею без тебя! Кого ж мне теперь мамой назвать?! – шептала женщина внутрь себя. Снаружи Полина слышала лишь обрывки фраз, окончания слов и тупик на пути тетки. Тихо, безмолвно вереща, цепляясь за рукав серого пальто племянницы Верочка молила закончить действо и поменять картинку на ту, где мама жива. В коме, недвижима, гниющая, но предсказуемая, требующая заботы и ухода. Живая, означающая, что и Верочка тоже.

Мир мгновенно перекосился, искривился, стал чем-то отдельным от восприятия, не касающимся Верочкиных чувств и эмоций. Люди, деревья, оркестр – все было где-то вдалеке. А близко… закрытый гроб мамы, которую отбирали и должны были поместить под двухметровым слоем земли. Это что же получается – мама больше не обнимет? Хоть разок? Самый последний раз, чтобы вдоволь наобниматься, а потом умирай себе на здоровье? Чтобы на всю жизнь хватило? А то умерла так не по-человечески и не попрощавшись. Если бы Верочку хотя бы предупредили, она бы бросила все и купалась в ее объятиях как в прозрачном море, чтобы вдоволь насытиться. А так…

Вера падала на колени, потом вставала без помощи, потом снова оказывалась на земле. Хватала руками траву, стремящуюся к осеннему осветлению. Рвала и кромсала попадающиеся под руки растения – папоротник, бурьян. Кричала, плакала и молила, подсознательно надеясь, что мама в гробу – это сон и неправда. Что “мама” – имя существительное, а не глагол в прошедшем времени…

Венки неестественного цвета мол “Помним, Любим, Скорбим” – да кому они нужны эти мертвые пластмассовые цветы у могилы мертвой женщины, когда чувства и сама жизнь еще живы? Вера не могла поверить, что эта жизнь стала памятью. Ни приблизиться, ни дотронуться, ни вдохнуть запах.

Женщина глядела в яму, где стоял еще незарытый гроб, и мысленно умоляла маму вставать и идти домой. В противном случае, Вера оставалась одна. Ненужная. Брошенная. Одна на целом свете.

Мама спряталась под толстым слоем чернозема. Приглашенные начали расходиться. Верочка легла на могилу. Растопырила пошире руки и обняла горбик памяти. Когда-то мама вжимала ее в себя, и Вера ощущала себя защищенной, любимой, важной, нужной. Когда нечего бояться, ведь большая мама накрывала девочку большим телом и цементировала ощущение теплом.

Запределье тоски.

Верочку подняли, обтрусили, запихали в горло успокоительное и потащили на поминальный обед, заранее подготовленный Зоей.

Поминки были волшебными. Тихое место. Первое, второе и компот – согласно предпочтениям усопшей. Ели, пили и закусывали ложками, как и положено по традиции. Неудобно, но никто не решался перечить. Тосты, размышления, воспоминания – согласно естественной очередности, портрет мамы на краю стола, никаких улыбок. Гости и четвероюродные родственники клевали яства, немо передавая друг другу салаты. Скорбили, тычась физиономиями в еду, и старались не выдавать усталость и одновременную радость от того, что действительно им близкие и любимые, слава богу, еще живы. Поэтому проявляли максимальное почтение о соучастие, глядя на потомков, мол «как же вы теперь, дети?» Внуки желали побыстрее покинуть скорбное мероприятие. Верочке хотелось проснуться.

«Лучше бы сдохли они все, нежели мама» – глядя на толпу чавкающих людей думала Зоя, сидевшая на противоположном конце стола от сестры. Горе сестер не сплочало. Каждый проживал потерю в одиночестве.

Вера на шестом десятке осталась одна. В той же двушке с отменным ремонтом и кучей отборных уникальных безделушек. С тем же мужчиной, которого ненавидела за нелюбовь. В комнате, где еще вчера жила мама, с которой можно было поговорить, поругаться или выслушать о хозяйственной бездарности. Где обнимала маленькую Олю, когда-то слушавшуюся, внимающей мамину мудрость, а теперь пославшую к черту по причине наличия собственной жизни, в которую женщина больше не помещалась.

Верочкины кулинарные изыскания, не подкрепленная фактами счастья мудрость человека, не испытавшего ни минуты счастья, широта души «отдать всем все» более не были актуальны.  Ни для нее, ни для дочери, ни тем более для внука. С зятем вообще беда, ибо напором и педагогичностью, передавшейся по наследству от мамы, разнесла в пух и прах нити человеческого взаимопонимания и желания общаться по-людски хотя бы из минимального уважения.

Почувствовать себя инфантильной девчонкой, требующей уборки в квартире, поплакать о прожитой зря жизни и неправильно воспитанной дочери, посербать чаю с голландским сыром и вишневым вареньем больше не с кем. Вера стала пустой. Телесная оболочка напоминала воздушный шарик, от прикосновения к которому тот перемещается в пространстве, но лучше иголкой… чтобы лопнул.

Женщина периодически посещала докторов разных мастей и степеней, клевала молчаливого супруга, смотрела в окно. Но вкус к жизни ушел вместе с мамой. Казалось, эту семью всегда держала вместе какая-то нелепица. Однажды хорошие и положительные во всех отношениях отдельно взятые люди встретились, и должны были составить классную банду в любви и здравии. Но никто так и не смог друг друга полюбить, отдаться и понять. Вместо того, чтобы вежливо распрощаться и быть счастливыми отдельно, остались вместе, чтобы мстить за неудавшуюся жизнь. И у каждого получалось отменно.

После смерти Марии Ивановны больной гомеостаз нарушился. Вера и Борислав разбрелись по комнатам – больше не нужно было сдерживать тошноту, ложась в одну постель.

Оля появлялась на пороге отцовского дома раз в год, переехав в Италию на ПМЖ. Дышать рядом с матерью после смерти громоотвода Верочкиной энергии стало просто невыносимо. Борислав стонал от старческих болезней, тихо изнывая в гостиной. По докторам не ходил, анализы не сдавал. Иногда столбенел от боли, не издавая ни звука. Мамина кровать пустовала. Верочка ютилась рядом на одноместном диване, надеясь по ночам, что приснится чудесно-пророческий сон, в котором мама оживет.