Невротички

В школу Богдан больше не пошел. Просить объяснений у умалишенных Полина не стала – жалобы в департамент образования оказалось достаточно, чтобы перевести ребенка в другую школу. Гиперактивность никуда не исчезла, однако новая учительница акцентировала на успехах, поэтому Богдан быстро утратил статус потенциального гопника, исправил почерк, вставал утром с радостью и рассказывал маме в подробностях обо всем, что волнует. Поля всячески поддерживала нить доверительных отношений, о которых читала в книгах, но не знала с собственной матерью.

***

– 

Не видела раньше у тебя, – хмыкнула Зоя и косо поглядела на серебряную цепочку с кулоном «

Amore

» на шее дочери.

Та же потеребила украшение, испытав одновременно раздражение и чувство вины за несвоевременный отчет, закурила вторую.

Зоина квартира располагалась на девятом этаже, откуда открывался потрясающий вид лесных пейзажев без горизонта. Где-то справа вдалеке виднелись новостройки, внизу парковка, а на балконе стояли представительницы двух поколений обиженных. Старшая колупала мозг вилкой для десерта чтобы ее слушались, а младшая обижалась за мамино непринятие. Чтобы стало жарко, маме достаточно было демонстративно хмыкнуть или причмокнуть – в Полине молниеносно возникал стыд. Внутри становилось тошно, но на четвертом десятке пригорелая каша периодически лезла наружу:

– 

Я тебя люблю, но отчитываться и согласовывать с тобой жизнь не собираюсь. Если наше общение основано лишь на перечне твоих взглядов на мою жизнь, советах и рекомендациях в областях, в которых ты вообще не успешна – мне это не нужно. Я буду звонить, нет, лучше пришлю сообщение с поздравлением на новый год и в день рождения. Еще на Рождество, ведь для тебя это важный праздник. Знаешь, я ненавижу его из-за того, что всегда должна проводить праздничный вечер в родительском доме. Почему?

– 

Я хоть раз тебя предала? За что ты со мной так? У меня больше никого нет! – глотала слезы и сопли отвергаемая мать, но дочь была непреклонна.

– 

Не манипулируй. Сегодня начинаем новую жизнь. Ты звонишь, пишешь только тогда, когда есть что сказать о себе. В мою жизнь не лезешь!

– 

Ты моя дочь, я должна все знать!

– 

Нет, ты будешь знать только то, что я захочу рассказать. Родство – не оправдание неуважения и не иммунитет от глупости. Я дурой себя ощущаю, понимаешь?! Инвалидом рядом с тобой!

– 

Я что, не имею права сказать?! Ты мой ребенок!

– 

Ребенок, который вырос. Мы должны общаться как две взрослые женщины, а так не получается, – Поля поцеловала маму и ушла. Она убедительно защищалась, но не чувствовала себя сильной. Вечером обе плакали.

Поля очень часто раздумывала об отношениях с мамой и поняла, что за всю жизнь они ни разу по душам не поговорили. Проще было бы раз в неделю отправлять таблицу с ответами, где была, кого видела, какую покупку совершила и почему так дорого. Женщины выстраивали диалог по одной и той же схеме: мама спрашивала, потом реагировала на еще неизреченный дочерью ответ. В результате разговор превращался в монолог, после которого Поле хотелось задушить мать и себя. Несколько раз в жизни она прекращала общение с матерью вообще, но та как ни в чем не бывало через пару месяцев возвращалась.

– 

Этой шубе 1000 лет, – хохочет мама.

– 

А может, и больше, – Поля надеется на возможность обойти конфликт шуткой.

– 

Сними ее. Она отвратительна! Стыдно в таком ходить!

– 

Почему? Теплая и удобная!

– 

Имей уважение к людям.

– 

К каким?! Я выхожу в ней курить на общий балкон. Там нет людей.

– 

А если кто-то увидит?

– 

И что?

– 

Тебе сложно?

– 

Зачем надевать другое, если устраивает это?

– 

Я тебе плохо хочу?! – мама закрывает окна в комнате, ибо диалог переходит на высокие ноты.

– 

Мне хорошо, чего ты пристала?

– 

Женщина должна выглядеть опрятно всегда. С утра проснулась, умылась, бровки и губки подвела, а потом дела.

– 

Ты серьезно?

– 

А что?

– 

Какие губки в семь утра? Я просыпаюсь после двенадцати даже если с семи на ногах!

– 

А так не должно быть! Ты должна выглядеть красиво.

– 

А знаешь что? – Поля решила достать джокер.

– 

Что?

– 

Я как-то выходила в этой шубе выносить мусор!

– 

Довольна? – произнесла мама после минуты молчания.

– 

Еще как! Ибо мне все равно, в отличие от тебя на то, как меня воспринимают другие! Если мне классно, то не важно, какая у меня шуба!

– 

Тебе мама плохо хочет?!

– 

Мне мама хочет, чтобы только как она хочет!

– 

Ходишь как опудало.

– 

А тебя-то чего это колышит? Дел других нет?

– 

С тобой очень сложно.

– 

Какая тебе разница, в чем я хожу?

– 

Ты моя дочь.

– 

Я взрослый человек! Захочу – вообще голая выйду!

– 

Не хватало еще.

Женщины орали друг на друга как сумасшедшие, не понимая мелочность и нелепость предмета обсуждения. Маме было важно нравиться всем, Поле – как будто принципиально и назло не нравиться никому.

– 

Оля наша наркоманка, – тихо продолжила мама.

– 

В смысле?

– 

В прямом. Она когда-то ко мне приезжала еще беременной. Сидела такая и хотела что-то сказать, но Женя пришел и помешал.

– 

Она ширялась во время беременности или что?

– 

Я не об этом! Ей что-то болело, но она не решилась сказать. А теперь дети взрослеют и ей плохо. Верочка плачет, что она не общается с ней. Муж ее, альфонс и содержанец, с ума сводит. Подруга какая-то у них живет, оргиями по ночам занимаются при детях. Принимает что-то, ты не знаешь?

– 

Господи, мама, что ты говоришь?! Какие оргии, какие наркотики? Ее сыну скоро поступать, ты б еще битву под Сталинградом вспомнила!

– 

Я дело говорю. За детей больно…

– 

Мама! Оля нормальная баба. С матерью не общается, потому что та достала. Муж стал альфонсом после того, как отказался слушаться тещу. А подругу эту я видела – при слове «секс» теряет сознание! А если что-то тебе не сказали, мама, так не посчитали нужным! А ты чертей в полумраке ищешь!

– 

Доченька, ты не понимаешь. Я жизнь прожила и видела. Она несчастная, дети наблюдают разврат, а сестра моя помочь не может, ибо на порог не пускают, – мама пустила скупую слезу.

– 

Ты сама себя слышишь?!

Доказывать отсутствие беды и объекта для спасения было тщетно. Если не хватало реальных проблем, мама их высасывала из пальца. Некоторые ощущают себя живыми только на фоне несчастья – своего или чужого.

***

Полина никогда не блистала четкостью в денежном вопросе. День прожил и слава богу! Когда в распоряжении имелась некая сумма денег, она дарила подарки, платила за старушек в супермаркетах или радовала себя авторской обувью. На обуви Поля не экономила никогда – качественные и дорогие туфли носились годами, и подошва не стиралась. Могла позволить себе вместо оплаты коммунальных, устроить девишник или купить сыну игрушку мечты.

Мама же не понимала такой расточительности на удовольствия и мелочи, без которых можно и обойтись. Ей было важно, чтобы дочь имела забитую мясом и пельменями морозильную камеру, оплаченную комуналку на полгода вперед, дешевые кофточки, ибо настоящая мать-одиночка не может себе позволить дороже, и вкусняшки для ребенка в неограниченных количествах. Ибо дети – наше все. Как только внук начинал обижаться или плакать, тут же раздирала на груди рубаху и доставала сердце. Поля не поддерживала мамину самоотверженность, хотя сильно казнила себя за материальную несостоятельность.

Женщина очень любила писать, размышлять и порой рыдать над текстом. С раннего детства вела дневники, пряча под кроватью от мамы, однако та все равно их читала. Для спокойствия. Полина писанина редко выходила «в свет» и где-то публиковалась, разве что изредка в социальных сетях. На рабочем столе ПК разбросались папки со словами и знаками препинания, стихами, историями и сказками, которые никто никогда не прочитает – Полина считала свои тексты убогими и далекими от литературы, сравнивая себя с музыкантами, которые из семи нот шедевры играют, а она из тридцами двух букв плохенький текстик сочинить не в состоянии.

Зарабатывала статьями для различных ресурсов по психологии и коучей, которые выдавали их за свои. Писать порой приходилось круглосуточно, чтобы удовлетворить того или иного заказчика, вскоре Поля «прикормилась» у одного – наиболее близкого по духу и размышлениям о природе психических явлений. Однако и тот смылся через полгода, разбив вдребезги финансовые планы Поли:

– 

Мама, меня уволили, и я… – всхлипывая стонала в трубку.

– 

Успокойся! – не дослушав до конца фразы, рявкнула мама. – Что тут такого? Бывает. Вытри сопли и отдохни. Выспись наконец!

– 

Сообщением, понимаешь? – продолжала Поля. – Мол, спасибо за сотрудничество, буду рекомендовать. А между тем, еще пару недель назад пел мне дифирамбы и уверял в долгосрочных перспективах! -

Полина

сидела на холодном полу в спальне и рыдала. Большего драматизма добавляла еле слышная мелодия «

Чомусь так гірко плакала вона

». Такого одиночества она еще не ощущала – с мамой на проводе, здоровым сыном, включенным отоплением в октябре, как и положено. Вытирала слезы, размазывала коричневую тушь по мокрому сопливому лицу, всей душой желая проснуться.

– 

Успокойся, я сказала! Смени род деятельности.

– 

Зачем?

– 

А жрать ты за что будешь? – у мамы был талант – она умела обесценить чувства человека за секунду.

Полина отключила телефон, даже не попрощавшись. Высшая степень досады и беспомощности – говорить на родном, а слышать ответ от соотечественников на иностранном…

«Интересно, она любила бы меня, выучись я на юриста? Или родившись с другой внешностью, мировоззрением? Выйдя замуж не за Романа и родив девочку? Бросив курить? А холодильник вместо систематически прокисшего супа украсила Наполеоном собственного приготовления и домашними котлетами хотя бы изредка? Купив зеркала и развесив в каждой комнате, вглядываясь в собственную неотразимость? А если бы волосы покрасила в блонд или научилась копить деньги? Тогда бы ты меня любила, мама?»

Переварить очередную потерю работы и материнское отвержение Поля могла лишь эпистолярно-метафорически. Через пятнадцать минут текст был готов:

«Если б я умела летать, я бы свысока смотрела на ночной город, дышала им, а не людьми.

Если б я умела писать маслом, изобразила бы море и утонула в нем.

Если б я умела петь, я бы провыла мысленно песню на животном языке.

Если б я умела молчать, я б не слушала слов других.

Если б я умела смеяться, глаза бы вытекли слезами.

Если б я умела закрывать наглухо дверь, я бы не смогла открыть души.

Если бы я умела помнить все-все, я б забыла «если б…» навсегда”.

Полина вышла на балкон и умостилась в любимом кресле, закурила. Солнце за окном плавно превращалось в розовую полосу над горизонтом. Летний ветер гулял вдалеке между деревьев и водителей, которые припарковали машины прямо под окнами. Этот же ветер изгонял табачный дым с балкона и создавалось впечатление, что сидишь на открытой террасе. Вдруг вдалеке появилась стая черных каркающих ворон. Птицы закружили над лесом, и Поля улыбнулась. Мама бы сказала, что это дурной знак, равно как и полная луна при открытых шторах, или черная кошка. Поля же воспринимала все явления и живое как есть, без дополнительного смысла. Сегодня все тайные и явные смыслы внезапно открылись, и вещи предстали таким, какие есть – унылая стареющая женщина, воюющая против всех в ожидании тех самых писем размышляла о любви. Ее никто не любил.

Взяла телефон и начала просматривать записную книгу с сотнями имен и номеров. Палец скользил по экрану без остановки. Звонить было некому.

Подруг нет – женщин Поля как-то недолюбливала. К чему эта лесть и дамская ложь, ведь человеческая неискренность асексуальна?

Любимого тоже – после развода не посчастливилось встретить мужчину, которого стоило бы оставить на ночь и познакомить с сыном. Флирт, пустые разговоры, секс без обещания позвонить – после тридцати в эти игры уже никто не играет. Лица стерлись, но каждый запомнился походом в ресторан, где заказав блюдо от шефа, получила бигмак. Хотелось ли ей любви и настоящего мужского начала? Да, но предлагали только половой орган. Женщина понимала, что прежде чем строить серьезные отношения с кем-то, надо построить такие с собственной головой. В противном случае, найдется тот, чей градус мигрени равен твоему. Задача не из легких, да и Поля больше не справлялась. Спектакль окончен – внезапно началась реальная жизнь, и стрелки часов останвились.

Она налила в бокал вина и закурила вторую. Закрыла телефонную книгу, набросала сообщение на первый номер в избранных. Залпом выпила, встала босыми ногами на кресло у окна и вышла.

Телефон просигналил о доставке сообщения: «Сынок, я люблю тебя».

***

Богдан вернулся из домой пораньше. Как всегда открыл входную, но никто не вышел встречать. В доме было тихо, отчего у мужчины зазвенело в висках.

– Марина! Соня! Куку!

Он окликнул жену и дочку еще раз, и тут же сорвался к балкону, дверь на который была широко распахнута. Он крепко закрыл глаза, боясь посмотреть вниз – мужчина сел на пол и застонал. Дышать было нечем, грудь сдавливало, а руки не слушали голову, подающей сигнал расстегнуть ворот белоснежной выглаженной рубашки. Мужчина был похож на собаку перед усыплением – знает, что будет, но агония по жизни уже началась.

Богдан очнулся от того, что кто-то лупит его по щекам и льет на лицо ледяную воду – испуганная жена старалась вернуть мужа в сознание.

– 

Я здесь, все хорошо. Слышишь меня?

– 

Где ты была? Где ты была?

– 

В магазин бегала за зеленью.

– 

Где Соня? – Богдан попытался встать, но ноги не слушались. – Где ребенок?

– 

У бабушки Зои, ты ж сам вчера отвез! Звонили пару часов назад – вареники лепят, приглашают на ужин завтра.

– 

Фу, помутнение какое-то. Прости, милая.

Марина, хрупкая женщина с длинными темными волосами глубокими карими глазами, курившая как паровоз и молчавшая большую часть жизни, ибо 100% интроверт, приподнялась. Она знала о матери Богдана, однако никогда не ковырялась в истории – у каждого своя боль, и нечего солить и без того пересоленную рану. Женщина принесла седативного, встала у широкого окна, глубоко вдохнула и наконец сказала:

– 

Я – не она.

– 

Знаю.

– 

И все же боишься, что сброшусь?

– 

Боюсь, что придумаешь для этого причину.

– 

Я даже высоты боюсь.

– 

Она тоже боялась.

– 

Что может быть страшнее высоты?

– 

Когда не любят.

.