Насквозь

Оттого что нельзя о любви говорить в суете,
я годами молчала. Слова мои падают тяжко.
В небо пальцем попасть, если время и место не те —
продырявить эфир и остаться с кровавой культяшкой.

Оттого что нельзя в суете говорить о любви,
сочиняю пейзаж, где скупы и суровы красоты,
и, целуя в потемках поблекшие губы твои,
до утра запечатаю их, словно хрупкие соты.

Надежда

Как сухую траву, огонь пожирает тело.
Лишь надежда жива, она же умрет последней.
Падает в грязь ничком, зажимая руками рану,
корчится в муках, за ней тянется красный полоз —
кровь, покидая тело, уходит в землю.
Плоть оплывает свечой, обнажая остов.
Травы, пронзая пустоты, тянутся к небу.
Это твой цвет, надежда, твой рай зеленый.

«Расстреляешь обойму – и станет светло и легко!..»

Расстреляешь обойму – и станет светло и легко!
Ничего, что дрожал с бодуна и попал в молоко.
Расстреляешь обойму – и сразу светло и легко.

Снова можно свободно дышать и гулять не спеша.
Жизнь свежа и нежна, как ромашка в стволе «калаша».
Можно ровно дышать и по парку бродить не спеша…

Можно снова с печальной улыбкой глядеть на людей,
и не важно, что ты прирожденный не-до-любодей.
Можно с мудрой и доброй улыбкой смотреть на людей…

А всего-то: бэнг-бэнг – и врагам окаянным назло
увеличишь собой миротворцев блаженных число.
Расстреляешь обойму, и станет легко и светло.

N. N.

Суровый ментор, незваный лидер,
со школьной парты заклятый друг…
Пока он ног о тебя не вытер,
не привыкай кормить его с рук.

Ему сопутствуют визг и скрежет —
не жми, кондуктор, на тормоза…
он, как свинью, правду-матку режет,
а правда колет ему глаза.

Враги, как мухи, кругом роятся,
кишат, как черви, куда ни глянь,
и кто-то держит его за яйца,
сжимая нежно стальную длань.

Я с ним и в поле одном не сяду,
а он звонит и зовет на чай.
Ну что сказать ему?
– Выпей яду!
Приду на похороны. Прощай.

* * *

«Ненависть разгорается жарче пламени…»

Ненависть разгорается жарче пламени.
Сердце упрямо выстукивает «люблю»
и отправляет шифрованное послание,
по кровотоку стремящееся к нулю,

в ушко иглы, куда и верблюд протиснется,
а мне не втащить свой невесомый крест.
И поделом – нечего было противиться
заповеди, торчащей, как Эверест.

Ненависть к ближнему – это любовь навыворот,
общей картины пульсирующий мазок;
взять бы себя саму и публично выпороть,
плача и умоляя:
– Еще разок!

«Такой закат, что хоть ори: „Горим!“…»

Такой закат, что хоть ори: «Горим!»
Невольно мы свернули на дорогу,
ведущую не к дому и не в Рим,
а на пожар, пылающий без проку.

Обыденность – гори она огнем!
Мой выход от заката до рассвета.
Пожар, пожар! И я сгораю в нем,
не замечая ледяного ветра.

И мячики кровавые в глазах…
А спутник мой, в карманах руки грея,
советует спустить на тормозах
восторг и возвращаться поскорее.

II