День накануне Ивана Купалы. Книга первая
Стаська подошёл, прихрамывая.
– Скажи Диме – дома целый лазарет, – сказала Нелли Савельевна так, будто Димка всех заразил и ушёл. – Профессор лежит и ничего не хочет. И Рыся тоже лежит, а Диночка над ней плачет.
Сказала и пошла себе в сторону моря.
– Чё она? – послышался сзади надорванный голос.
Стас оглянулся и испугался разгорячено-грязного Димкиного вида.
– Заболели, говорит, все – и профессор, и Рыся.
– А я думал, она тебе про свой нос рассказывает.
– Чего? – не понял Стасик.
– Та-а, потом. Давай домой. Со страмцами играть – себя не уважать, – и, подхватив барахлишко, Дима, не оглянувшись на вопли братцев, двинулся к ближней дырке в заборе.
По мере приближения к дому шаг его ускорялся. Боль в ноге у Стаса прошла, но было тяжело идти по пыльным, горячим улочкам.
Казимир Степанович сидел посреди двора, в тени ореха, на низкой, не по росту, табуретке. Сейчас, сложившись, он был похож на большого красного кузнечика. Положив подбородок на колени и обняв их руками, профессор пристально смотрел на Рысю, что лежала напротив.
Не ожидая ничего хорошего, мальчики подошли ближе. Кошке было плохо. Лёжа на боку, она, не поднимая головы, тяжело дышала распухшим, как мохнатый мяч, животом.
Профессор поднял палец – тихо, мол. Но Димка спросил, словно ничего не понял:
– Как вы себя чувствуете, Казимир Степанович?
Тот зашептал, как придавленный:
– Я? Да ничего, облезаю. А вот зверушке вашей – худо.
Рыська выбрала для болезни самое приятное место во дворе. Здесь, в тени большого ореха, вблизи колонки, всегда было прохладно. Но выглядел зверёк ужасно. Рядом с круглым, готовым лопнуть, животиком лапы, хвостик и голова её казались совсем несчастными.
– Ничего не худо – ответил Дима – а очень даже хорошо. Нажралась, вот и лежит, переваривает.
Вынырнув из-за локтя профессора, вся в пятнах от слёз, Диночка зашептала с укоризною:
– Безжалостный ты, Димка. Бессердечный. Может, ей больно, а ты!
Димка оскалился:
– Может быть. Хочешь, я у бабы Симы клизму попрошу, большую? Ты будешь лечить свою кошку?
– А ты уверен, что это не опасно? – всё ещё осторожно спросил Казимир Степанович.
– Уверен, – качнул головой Дима. – Она перед пасхой тоже так лежала. Тридцать яиц стрескала, отборных, да ещё творогом закусила. Мы думали – помирает. Я её к ветеринару таскал, на гору.
И спросил Дину:
– Чё, забыла? Больше я не пойду. Она, может, чё спёрла! Вы, профессор, проверьте – у вас всё на месте?
– Да у меня и нет нечего, чтоб так раздуло.
Димка присел около Рыси и погладил ей лобик.
– Киска, а киска?
Зверюшка, узнав Димку, вздохнула, и пред её носом закачались травинки.
– Налопалась, как удав. Чё она так? Мы ж её кормим. Она ж не голодная?
Казимир Степанович, не переставая обнимать коленки, повёл ладонями, как крылами:
– Хищник. Ест про запас.
– Да, – протянул Дима, не поднимаясь, – остаётся узнать, что она съела. – И спросил у Дины: – Ты видела?
– Нет, – горячо помотала она головой, – я у Нелли Савельевны была, журналы смотрела. А потом мы профессора мазали, а потом…
В голосе девочки начали закипать слёзы.
– Потом смотрю: она идёт и шатается. Пришла сюда, вытянула лапки – и всё.
– Вытянула лапки! – передразнил её Димка и вскочил. – Пошли смотреть, может, она гусёнка схавала!
– Нет. У неё б тогда на мордочке пух был с перьями, – заверил профессор. – Кстати, сами-то вы чего замызганные? Вы ж на море были?
– Были, – согласился Димка, скорчив гримасу.
Глядя на его грязное, в полосках от пота, лицо, Стасик подумал: неужели я тоже такой? И объяснил за друга:
– Мы в футбол…
– Понятно, – качнул головой профессор и, вытянув руку, заставил его повернуться к себе спиной.
– Да-а, обгорел ты, друже, меня не хуже, – сказал он в рифму. – Давай-ка, голубчик, в душ; тебя срочно надо мазать – спасать, что осталось.
Стасик и сам ощущал, что кожу на спине и плечах сильно стягивает и печёт, но под душ он попал не скоро. Потому что по дороге Димка вспомнил о компоте и, зайдя на кухню попить, они обнаружили картину Рыськиного преступления. На полу сумрачной после света дня кухни валялась вылизанная дочиста миска из-под котлет. Рядом с ней – осколки разбитой, тоже вылизанной, Диночкиной тарелки да пластмассовая, в молодости белая, хлебница. А над всем разором в духоте крутила круги ошалевшая муха. Стаська не сразу понял, что случилось, а Димка сообразил, едва переступил порог. Он свистнул, поднял миску и, не веря глазам, заглянул под стол, под стул, в холодильник – в надежде, что части котлет удалось спастись. В сердцах хлопнул дверцей и с разворота обрушился на Дину:
– Раз-з-ява! Журналы она смотрела! Профессора она мазала! Вот приедет бабушка – она тебе покажет! Мы вчера со Стасом весь вечер фарш крутили. У меня даже мозоль! Вот здесь! Где она? Вот тут была! – И он потыкал под нос моргающей девочке потные ладони. – Трудно было убрать?! Там же куча котлет была. Бросила всё и пошла. Журналы смотреть!
Дина, прижавшись лопатками к притолоке, начала слабо отговариваться:
– Я не ела котлеты, это вы, вы должны за собой.
– Ну и что – не ела! Кто из нас хозяйка? Кто из нас женщина? – наседал Дима. – Бабушка жарила, старалась. Там же штук сто было, а эта зараза в один присест! А потом, клубнику ты ела? – возвышаясь над Диной, гремел он.
– Я, – пронеслось еле слышно.
– А почему тарелку не помыла?
– Я не доела, думала – потом, – срываясь на слезу, отвечала сломленная девочка.
– Значит, она ещё клубничкой закусила!
У Диночки начали слабеть коленки. Она сползла вдоль угла к порогу и, сгорбившись, тихо, но горестно, начала плакать.
Димка посмотрел на неё и, перестав метаться по кухне, сел на стул, барабаня пальцами по донышку миски.
– Что мы бабушке скажем? – рассуждал он. – Она думала, нам этих котлет на неделю.
И снова, не вставая, открыл дверцу холодильника, посмотрел, со вздохом закрыл и, покрутив носом, обратился к Стасу:
– Нет, ты видел дурёху? Не ела она! А то, что котлеты здесь, на жаре, остались? Ерунда? Не ела. В голове одни фантики.
Диночка всхлипывая, оправдывалась:
– Ты сам виноват, ты старший!
– Я старший! – Димка опять начал горячиться. – Да я и так всё делаю! Ты ж хитрая: гусят боишься – они бегают, кроликов боишься – они прыгают. Тебя ж ничё не заставить! На мне и куры, и гуси, и кролики, и коза эта драная!
И тут, споткнувшись о новую мысль, он, словно вырастая, начал медленно подниматься со стула с вытянутым, и без того серым, лицом.
– Коза! Коза не поена! Со вчера.
Дима метнулся, задел по пути хлебницу и хотел с налету ухватить два ведра с водой, но не осилил. Стасик, не очень-то понимая, что нужно делать, поспешил помочь. Так, толкаясь и мешая друг другу, ребята уцепили по ведру и, плеща водой, мимо сжавшейся в комочек девочки пустились бегом в конец огорода, где торчал маяком белый кол. Около кола, блистая затёртым дном, стоял железный таз с одной ручкой, но козы не было. Вокруг висела жаркая тишина, и как мальчишки не оглядывались – высокая трава нигде не шевелилась. Тогда Димка, не выпуская ведра из рук, пошёл по верёвке, которая, извиваясь, вела к горушке. Здесь, укрывшись от зноя в ажурной тени дерев, лежала, откинув рогатую голову, любимица тети Вали.
Стасик, подойдя за Димой, затормозил и прищурился на шелковицы, прикидывая – созрели ягодки или нет. Но Димка, двинув ему локтем в бок, просипел:
– Смотри. Похоже, у неё это… удар… солнечный. Лежит как дохлая.
Стаська не мог понять самочувствие козы и посоветовал шёпотом:
– Позови её.
– Контра, – коротко сказал Дима.
Коза не двигалась.
– Марька! – добавил Димка чуть громче и подёргал верёвку.
Коза не подавала признаков жизни.
– Ну, всё, сдохла. Смотри, как лежит – неестественно.
– Может, она спит.
– Понимаешь, – оглянувшись и боясь, что его услышат, заторопился Димка, – я забыл её напоить. Утром. Совсем забыл. Привязал, пошёл за водой, а тут кролики. Бабушка уехала, она сказала, чтоб я. А она… Ну, всё! Смотри – совсем не дышит. Чем бы потыкать?
Он оглянулся в поисках палки, но тут же сделал по-другому.
– Дай-ка – может, оживеет.
С этими словами, отступив на шаг, он перехватил ведро и с оттяжечкой ливанул всю воду на мирно почивавшую козу.
Та, бедная, не ожидавшая такого, дёрнулась и прыжком отскочила на сторону. Моргнула спросонок соловыми глазами и выставила рога.
– Беги! – крикнул Димка, кинул ведро и бросился наутёк.
Но Стаськины ноги стали ватными и непослушными. Он только и видел, что на рогах белеют насаженные – может, в шутку, а может, для безопасности – пластиковые пробки от бутылок шампанского.
– Беги! – надрывался Димка. – Беги!
Стаська как во сне повернулся к козе спиной и медленно, очень медленно сделал шаг. Но тяжёлое ведро мешало, цеплялась и мешала сухая трава. Слепило, мешало полуденное солнце. Боковым зрением он отметил, что Димка возвращается и, пытаясь отвлечь козу, прыгает на расставленных и согнутых в коленках ногах, трясёт над головой руками. Но, конечно, не мог видеть, как Марька, взрыв копытцами землю, рванула с места. Как она настигла его и поддела под «толстую спинку», так называла это место бабушка. Поддела твёрдым, словно железным, лбом и твёрдыми, словно железными, рогами. От удара Стас выпустил ведро и птичкой пролетел метра три и ещё столько же проехал плашмя вниз по заросшему склону.
В полёте Стаська видел, как, крича и хватая руками воздух, бегут к нему профессор и Диночка. Но что они кричали – он не слышал. А слышал только шум своего проезда по траве и заметил, как из неё прыснули на стороны букашки. И на обожжённую солнцем спину его вдруг закапало тёплым дождичком, словно кто заплакал над ним.
Подоспевший профессор затопал на Марьку, но она отряхивалась над Стасиком и не хотела отступать. На выручку пришёл Димка. Он потянул козу за верёвку и держал так, пока Стас не отошёл на безопасное расстояние.
– Да-а, – потянул профессор, оглядывая Стасика, – оно, конечно, по траве – не по асфальту, хотя…
Стасу вначале совсем не было больно, но, посмотрев на Диночку, он испугался за себя. Лицо у девочки стало некрасивым: рот квадратным, носик расплющился, а глаза совсем пропали под набрякшими веками.
– Стасик! Стасичка! Стасинька!
– Не вой! – одёрнул её подошедший Димка. – Ничего страшного, крови немного.
Он хлопнул себя по ноге и добавил в сердцах:
– Вот ведь зараза – ожила! И чё взбесилась? Водичка-то тёплая была, и, главное…
– Главное, что все живы. Ну, в общем, – добавил Казимир Степанович.
Он присел на корточки перед Стасиком и, почёсывая висок, заключил:
– Нос, лоб, подбородок – ничего, до свадьбы, как говорится… А вот локти и колени надо обработать. Давай в душ! Дойдёшь?
Стас кивнул. Не хватало ещё, чтоб его на ручках носили.
Душ был красой и гордостью в хозяйстве Валентины Николаевны. Это была не сколоченная абы как постройка, а капитальное, выложенное кафелем строение с душевой и раздевалкой.
Но вначале, в довершении ко всем бедам, на Стаса ливануло кипятком – до того нагрелась вода в душевой сеточке. Он дёрнулся в сторону, едва не упал и, прислонясь плечом к горячей стене, застонал от обиды и боли. Посмотрел сквозь слёзы, как парок, взлетев, рассеивается, вздохнул и подставил лицо под воду, смывая слёзы и грязь.
Только Стасик вышел из душа, как профессор, будто всю жизнь привечал мокрых детей, широко повёл полотенцем, накрыл мальчика и принялся вытирать ему голову. Причём, оберегая стёсанные нос и подбородок, Казимир Степанович старался натолкать как можно больше полотенца в уши Стасику, свет перед которым померк, и ему захотелось вернуться под душ. Но Димка, сгорая от нетерпения, поднырнул к нему, как под плащ-палатку, и, жарко дыша, потряс бутылочкой, из которых кормят малышей.
– Смотри, что я нашёл! Я знал, что должно быть. В холодильнике стояло. Масло облепиховое. Оно знаешь – от чего? Оно – от всего!
Стас уже вспотел от вытирания, потому что профессор всё трепал ему голову, всё запихивал в уши полотенце. Он хотел попросить Казимира Степановича остановиться, но рядом объявилась Дина. Оттирая братца плечиком, она сказала сердито:
– Стась, скажи, чтоб я тебя лечила. Я могу, я бабушку мазала.
В ту же секунду Димка закричал вверх:
– Казимир Степанович, меня не надо, я ещё не мылся.
– Да что ж это вы? Как вы сюда?.. – забубнил Казимир Степанович, и полузадохнувшийся Стас увидел его удивлённое лицо.
– Спасибо большое, – выдавил мальчик, – я бы и так высох, жарко же.
– Нет-нет, голову нужно вытирать. Голова – это главное, – изрёк профессор, промокая свой лоб.
Тут Диночка, требуя внимания, дёрнула Стаськину руку:
– Можно, я тебя помажу, я умею. Руки помою и помажу.
Стасик поморшился, а Дима аж ногами затопал:
– Лечильщица! Вцепилась, как пиявка! Человеку и так больно! Иди, убери на кухне. Да подумай, что бабушке скажешь.
– А то и скажу, что ты Марьку не поил, а на море ушёл. Что котлеты ел и всё бросил, – ответила девочка и забрала у перекосившегося Дмитрия бутылочку.
– Не ссорьтесь, ребята! – вмешался профессор, – сейчас главное – обработать раны. Пойдёмте ко мне. У меня прохладно. И места много. А потом, у меня есть перекись.
Стаська смотрел на Казимира Степановича во все глаза, надеясь, что тот добавит, как жжётся эта перекись. Сильнее йода или меньше? Но профессор об этом промолчал. Он отправил Димку под душ, а Диночку и Стаса – в «бункер».
Глава X
В «бункере» всё было иначе, чем в тот раз, когда здесь жил Стас с родителями. Осталась только одна кровать да стол со стулом. Зато слева от входа на полу лежали застеленные покрывалом два матраца, куда Диночка плюхнулась на колени, а Стасик присел с краешку. Казимир Степанович покопался в коробке с медикаментами, достал белый пузырёк и начал объяснять Дине, как надо обрабатывать раны. Рассказал, показал и сделал всё сам. Потому что девочка больше ойкала да ползала вокруг Стаса. Подбираясь то с одного, то с другого бока, она заглядывала ему в лицо и выпытывала жалостливо:
– Тебе очень больно, Стасик? Очень?
Где-то в середине процедуры в «бункер» явился довольный собой Димка. Он старательно потопал ногами за порогом, а в дверь вкатился спиной вперёд. Руки его были заняты большой, запотевшей до ручек, кастрюлей. Победно оглядевшись и громыхнув крышкой, Дима приземлил кастрюлю на пол:
– Вот! Компот!
И засмеялся. Волосы на голове его стояли дыбом. И было видно, что мылся он второпях: за ушами вода проложила только мокрые дорожки. Но это Стас заметил потом, а сейчас он обрадовался другу, как маленькой передышке. Потому что всё время боролся с желанием схватить руку профессора и придержать её немного.
Но Казимир Степанович, не отрываясь от дела, посмотрел через плечо:
– Опять будем дохлые витамины пить.
– Опять! – бесшабашно кивнул Димка и «козликом» выскочил за чашками.
Кроме чашек он принёс редиски и лука – свеженьких, прямо с грядки – и несколько сваренных вкрутую яиц. Да ещё мисочку со щедро политыми сметаной и мёдом варениками.
Профессор, занятый Стаськой, объяснил Диме, где в холодильнике лежит его колбаса, и спустя минуту с облегчением вздохнул:
– Ну, всё, орёл, – готов!
Невозможно передать, как благодарен был ему Стас, что обошлось без зелёнки и йода. Как благодарен!
Димка вернулся счастливый, словно охотник с большой добычей. Кроме колбасы и хлеба он принёс ещё банку шпрот:
– Это из бабушкиных запасов.
– А она не заругает? – спросил, как ребёнок, Казимир Степанович.
– Не-а. Она ж говорит, что для хороших людей ей ничё не жалко. А мы чё, плохие?
– Если бабушка будет ругаться, ты мне скажи, мы ей вернём.
– Да не будет она! – вмешалась Дина, хрумкая редиской. – Открывайте! Она вчера глянула буфет и бурчала, что покупает еду про запас – места уж нет. Привычка у неё дурацкая.
– Это привычка не дурацкая – это привычка людей, переживших войну и голод. Они потом долго, иногда всю жизнь, не могут привыкнуть, что всё можно купить. Вот и запасаются, – объяснял профессор, нарезая ровными ломтями колбасу и хлеб.
Стасик тут же вспомнил свою бабушку. Та все цены – что на одежду, что на билеты в самолёт – переводила на какие-то старые деньги и прикидывала, сколько можно купить на них продуктов.
А Казимир Степанович соорудил первый бутерброд и протянул его Стасу со словами:
– Ты вёл себя как мужчина.
Стаське стало жарко от похвалы, и он спросил первое, что пришло в голову:
– А вы, правда – профессор?
– Самый взаправдашний, как Дед Мороз.
– Медицинский?
– Казимир Степанович расшифровывает мумии, – чуть ли не по буквам сказала Диночка, за неимением вилки вылавливая вареник из медово-сметанной массы надкусанной редиской.
– Как это? – не понял Стас.
Профессор, потянувшись кружкой к кастрюле с компотом, не ответил, лишь улыбнулся, глядя на Диночкины мучения.
– Нет, правда, – как это?
– Я египтолог, понимаешь? Я изучаю старинные надписи, те, что были написаны при фараонах, в Египте. Или ты ещё не проходил Историю древнего мира?
– Проходил, – не веря совпадению, протянул Стас, – в этом году. И мама мне всякое такое читала.
– Какое – такое?
– Ну, про пирамиды. Что кошки там в мумии превращаются, а бритвы затачиваются.
– Это тебе мама всё верно читала. Я вот думаю предложить Валентине Николаевне сделать во дворе пирамиду-беседку из реек – в ней очень полезно отдыхать. Только строителей надо найти. Вот вы подрастайте, через год и займёмся.
– А что? – восхитился планами Димка, неутомимая душа которого требовала движения.
Он и сейчас, не переставая жевать, подпрыгивал сидя на пятках.
– Давай, Стас! – и, не останавливаясь, спросил профессора. – А может, в этом? А то ведь целый год?
– Нет, в этом не получится: у бабушки разрешение надо получить. Материалом запастись, рассчитать, как положено. Это – не раз-два – кружева, это – пи-ра-ми-да.
– А как вы профессором стали? – не унимался Стасик, – Зубрили-учили и стали?
Казимир Степанович улыбнулся виновато:
– Ты прав, конечно, но не совсем. Я когда вспоминаю, как всё сложилось, то нахожу три причины. Три, – весомо повторил он, потрясая поднятыми указательным, средним и безымянным пальцами левой руки.
Ребята молчали выжидая.
– А если назвать их по порядку, то первая причина простая, житейская, так сказать. Отец мой был человек малограмотный, работал в колхозе шорником. Слышали о такой профессии?
Стасик, Димка и Диночка дружно замотали головами из стороны в сторону.
– Шорник – это человек, который шьёт лошадям сбрую. Вернее, отец в молодости был конюхом. Потом началась война; он и на войне был, как говорят, при конях. Но раздробило ему осколком обе ноги, пришлось их отрезать, ампутировать. Вот он и нашёл себе сидячую работу – сбрую шить. Но сам мне всю жизнь твердил: «Учись – человеком станешь». Всё хотел меня видеть большим учёным. Даже имя мне такое дал, для солидности. Хоть сам был Степаном, а отец его Василием. Вот какая первая причина.
Ребята молчали, а профессор, глядя поверх их голов, продолжал:
– Вторая причина почти фантастическая. Потому что получился необъяснимый фокус: ведь кроме меня в нашей деревне, ну, теперь это посёлок, кроме меня ещё девять докторов наук, а кандидатов – и вовсе не сочтёшь. Больше пятнадцати человек. И деревня-то обычная, небольшая, но в каждом дворе свой учёный, а в одном – даже два. В соседних деревнях тоже есть такое, но у нас больше всех, как эпицентр, понимаете, как особое место. Феноменальный случай. Про наш посёлок даже фильм есть, это когда Зина Утина, через два двора от отца живёт, шестой из наших докторскую защитила. И в газете о нашей деревне писали, даже смешно сказать – приезжали брать пробы воды, воздуха. Искали – может, есть в наших местах микроб какой, что тягой к знаниям заражает. Но ничего, конечно, не нашли. Я и сам не знаю – это совпадение, курьёз, шутка природы или так везде должно быть? Ведь каждый человек рождается со своим талантом; главное, чтоб он этот талант мог проявить. Причём, не обязательно быть артистом или учёным. Можно быть талантливым экскаваторщиком или бухгалтером. Главное, чтоб работа тебе нравилась, и тогда твои способности покажутся во всей красе.
Профессор помолчал.
– Ну, а третья причина, самая что ни на есть банальная. Было б смешно, если б не было так грустно, – Казимир Степанович помялся и сказал смущённо. – Понимаете, в чём дело – плоскостопие у меня.
Такое слово Стасик где-то слышал, но что оно означает, сейчас вспомнить не мог.
А Димка, не поняв, переспросил насторожённо:
– Плоско… что?
– Да-да, – заулыбался профессор, – по сути дела, ты прав. Вначале было плоскостопие, а потом оно переросло в то, что ты подумал. Потому…
– Подождите, – Стасик дёрнулся и поморщился от боли. – Вы нам всё по порядку расскажите.
Тут Диночка, проглотив вареник, вытянула руки с растопыренными пальцами и затрясла ими перед профессором:
– Можно, я? Можно, я расскажу?!
– Говори, – милостиво согласился тот, поведя рукой с бутербродом, как гаишник палочкой.
– Плоскостопие – это когда вот! Когда на песок наступаешь, а нога плоская. А нога должна быть кривая, вот тут, – и девочка, крутясь, показывала ребятам свои ступни и тыкала в них сладкими мокрыми пальцами.
И Стаська вспомнил. Отец рассказывал, что когда он поступал в училище и проходил медкомиссию, то его лучший друг – дядя Стас, в честь которого Стасика назвали Стасиком, – эту комиссию не прошёл. Из-за плоскостопия, во как!
Но Димке нечего было вспоминать, и он зашипел, как драчливый кот, на Дину, что она трясёт грязными ногами перед его лицом, а толком ничего объяснить не может.
Но Диночка в долгу не осталась и заявила, что знает про плоскостопие побольше Димки. Потому что когда он ерундой занимается, она беседует с умным человеком. А профессор ей показал на песке, какое у него обширное плоскостопие. Наступил босой ногой и напечатал своё плоскостопие, а она наступила рядом и увидела, что у неё нет плоскостопия.
В подтверждение девочка кинулась к Казимиру Степановичу, сидевшему на матрацах по-турецки, с явным желанием оторвать у того ногу и показать вредному Димке, что она разбирается в чём-то лучше, чем он.
Профессор засмеялся:
– Дина, ты меня без ноги оставишь!
Димка рыкнул и полез отталкивать сестру. Получилось что-то вроде кучи-малы. Но тут за окном раздался голосок Нелли Савельевны:
– Казимир Степанович, можно к вам?
Дима и Дина, ведомые общей нелюбовью, враз успокоились, сплотились и сели рядком, настороженно глядя на вошедшую.
– Во дворе тишина, я думала – никого нет, но слышу – у вас тарарам. А это всё милые сестренки-братишки.
– Говорят «Бог леса не уровнял», а вы хотите, чтоб все были тихие да одинаковые. Тем более, дети, – улыбаясь, ответил профессор.
– Да всё я понимаю, но, думаю, потому их бабушка и не берёт с нас больших денег, что чересчур много шума от них. Словно это не человеки, а злобные карлики.
Стаська опешил. Его бабушка, мамина мама, как то отчитала его и потребовала запомнить на всю жизнь, что говорить о присутствующих в третьем лице – верх неприличия. А тут взрослая женщина говорит, как невоспитанная.
Он смотрел на Нелли Савельевну, втянув голову в плечи. Но она, сама поняв, что сказала не то, улыбнувшись, пропела шаловливо:
– Ох, детишки! Если б вы знали, как поражаете нас, взрослых, как удивляете.
Молчание было ей ответом.
А незваная гостья, поставив ногу в голубой босоножке на высокий порог, продолжила игриво:
– Ну, ладно, Казимир Степанович, я зайду к вам потом. Когда вы будете свободнее. Море сегодня – просто бархат. Льющийся бархат. Я так нанежилась – и душой, и телом. Пойду, отдохну.
И ушла.
Тишину, повисшую в воздухе, нарушил короткий вздох профессора. А Диночка, вскочив и передразнивая Нелли Савельевну, заблеяла:
– Вода изумительная, нектар, просто нектар. Так и струится по всему телу.
Видно, это была авторская фраза. Дальше пошла импровизация:
– И сюда струится, и сюда, и сюда тоже, – произнося всё это, девочка вытягивала то одну, то другую ногу и волнообразно трепетала сверху вниз и по сторонам кистями рук, изображая воду.
Покрасневший Димка цыкнул на неё. А Дина, поглядела на него свысока, фыркнула, но спорить не стала, села рядышком.
– Казимир Степанович, – попросил Димка, – если вы что помните про мумии, расскажите, пожалуйста. А то я про них мало что знаю. У нас всё история родного края идёт, а эта – Древнего мира – совсем редко. Я только про одного фараона и слышал, Брахмапутра который, а больше ничего.