Свет в окошке. Земные пути. Колодезь

– Христос разве не богаче? – для порядка полюбопытствовал Илья.

– Христос – бог, – убеждённо сказал Бэрд и перекрестился. – Он у себя в раю, тут его никто не видал. А вот Понтия Пилата я видел и даже заговорил, хотя запрещено разговаривать с жителями Цитадели, если они сами тебя не подозвали. Штраф начислили сто фунтов, заработок почти за два года! А Пилат мне ничего не ответил. Не помню, говорит, никакого Христа. Бродяг всяких много повесил, а сына божьего не припомню… Да ну, он от старости, наверное, в детство впал. Тут много таких, дома их зачем-то помнят, а сами они хуже малых детей. Праздность многих развращает. Вот среди солдат ни один умом не тронулся, а всё потому, что служба.

– Слушай, – сказал озарённый неожиданной мыслью Илья, – а мне это ваш Тиграт… в общем, Тигр Полосатый сказал, что триста лет нельзя живущим внизу вестей передавать…

– Так это разве весть? Гадость врагу сказать – дело святое. К тому же я не сам, китайца попросил.

– Так, может, и ты крикнешь там одному… Парень, что на турнике возле стены вертится, ну… тот, которому я промеж глаз врезал. Крикни ему: «Илья, мол, просил передать, что дураком ты, Серёга, был, дураком и после смерти остался!»

– Вери вэлл. – Лицо англичанина озарилось улыбкой. Он явно представлял, как будет беситься незнакомый ему Серёга, получив такую весточку. – Он был твоим врагом?

– Он был дураком, а дураков надо учить.

– Вери вэлл. Я передам.

Бэрд извлёк из-за пазухи трепаную колоду карт и гордо объявил:

– Во, видал вещь? Однополчане наши, блудники вавилонские, такого и не знают, они только в кости умеют, да ещё в зернь. А христианину в такие игры грешно играть.

– А в карты что, не грешно? – искренне удивился Илья, который, как человек неверующий, игрывал во всякие игры, кроме разве что зерни, о каковой имел довольно смутное представление.

– Карты – самая христианская игра, – убеждённо сказал Бэрд. – Тут четыре масти, они символизируют добродетели христианского воина. Это пики – храбрость в бою. Это бубны, или щиты – упорство в обороне. Это крести – они означают веру в Иисуса Христа. А черви – это любовь к даме сердца. В прежние годы у рыцаря обязательно дама сердца была, а мы люди простые, нам и маркитантки довольно.

– Ясно, – протянул Илья, тасуя засаленные карты. – Это король, это дама, это валет…

– Кавалергард, – поправил железнобокий революционер.

– А туз что означает?

– Туз – это воля небес. Видишь, карта чистая? Над королём только господь бог.

– Тогда, конечно, игра безгрешная, – признал Илья. – А во что ты играешь?

– Игра называется «сражение». Делим колоду пополам. Открывай верхнюю карту… видишь, твоя карта больше моей. Значит, забираешь себе обе и кладёшь под низ. А теперь у меня больше, значит я твою карту беру в плен. Можно играть на деньги, можно на щелбаны.

– Так это же «пьяница»! – разочарованно воскликнул Илья, никак не думавший, что глупейшая из карточных игр имеет столь почтенную историю.

– Это «сражение»! – оскорбился англичанин.

– Хорошо, пусть «сражение». Но всё равно лучше уж тогда в очко играть. Тоже на щелбаны… тремя картами по носу.

– Это как? – заинтересованно спросил Том. Между делом он успел соорудить две кружки пива, одну из которых щедрым жестом придвинул Илье. Прославленный английский эль оказался мутной бурдой отвратительного вкуса. Впрочем, в семнадцатом веке он, видимо, таким и был.

Илья на последние лямишки сотворил новую колоду и принялся объяснять мудрые правила игры в очко. Железнобокий оказался игроком страстным и неумелым, так что в самые короткие сроки Илья выиграл больше двух сотен щелбанов и через полчаса уже трепал карты о вспухший английский нос, приговаривая при каждом щелчке:

– Не умеешь играть, так и не берись!

Служба начиналась плодотворно, содержательно, и конца ей не предвиделось ни ныне, ни присно, ни во веки веков.

* * *

Оставшись один, Илья Ильич долго сидел, глядя себе в колени. Осмысливал холодное понятие: «один». За последние годы он привык к этому состоянию. После смерти Любаши так и жил бобылём, благо что до крайнего предела худо-бедно мог себя обслуживать, и, даже согласившись на хоспис, сбежал оттуда за день до кончины. И лишь после того, как Русланова пророчески провизжала ему: «Ленты в узлы вяжутся!» – завязалось бытие таким узелком, что никакому Гордию не измыслить и никакому Александру не разрубить. Два месяца посмертная жизнь неслась галопом, и вдруг разом остановилась. Сиди как в недавнем прошлом, отдыхай, радуйся, что бок не болит.

Спрашивается, что теперь делать? Бежать за Людой, уговаривать, возвращать, каяться неведомо в чём? А потом? Налаживать эфемерный быт, который будет держаться исключительно за счёт непрочной памяти о нём? Людмила, покончившая с собой тридцать лет назад, забыта основательно. Кому нужно вспоминать давнюю трагедию? Покуда, быть может, раз в год кто-то из былых знакомых и пошлёт ей мнемон, а лет через десять все знакомые тоже очутятся здесь, так что её уделом станет Отработка. И она это понимает. Обижена, оскорблена, но ушла сама и по доброй воле не вернётся.

Больше всего в прошлой жизни Люда ценила прочность, основательность, надёжность. Профессия мужа, связанная с непрерывными разъездами, была ей что нож острый. И при жизни, и в посмертии ей прежде всего нужен верный заработок. Не для себя, для сына… но теперь Илюшка далеко и в копейках её не нуждается. Вот и вся простая трагедия.

Последние годы Илья Ильич умудрялся едва ли не сутками сидеть, размышляя ни о чём, но сейчас уже через полчаса тело потребовало движения, а мысли потихоньку перешли к насущным делам. И всё же, словно оправдываясь перед самим собой за несуществующую вину, Илья Ильич упорно сидел, не ложась на диван и не вставая, пока не умудрился уснуть и не проснулся за полночь с затёкшими ногами и шеей.

Нужно было чем-то заняться, и Илья Ильич решил пересчитать лямишки, заработанные собственными боками и битой физиономией. Высыпал на стол многотысячную кучу монеток и замер, увидав, что поверх всего лежит новенький блестящий мнемон. Неужто древний шумер, или кем там был неудачливый стражник, мог тысячелетиями сохранять не разменянную монету? И неужели в древней Мидии и Ассирии мнемоны были точно такими же, что и сегодня?

Илья Ильич осторожно зажал монету между ладонями и облегчённо вздохнул. Мнемон был его собственный, пришедший совсем недавно. Лика, жена двоюродного племянника, которую он и видел-то раза два на больших семейных сборах, но которая теперь поселилась в его квартире, пытаясь со стула дотянуться до высоко приколоченной кухонной полки, подумала невзначай, как же восьмидесятилетний хозяин лазал на такую верхотуру? А так вот и лазал, пока ноги держали, с табуретки… А потом перестал лазать. Не помню, что у меня там было напихано…

Лямишки Илья Ильич пересчитывать не стал, решив, что посмотрит, много ли ему будет прибывать мнемонов, и последующую жизнь станет планировать, исходя из полученной цифры. Сгрёб лямишки в кошель и замер, услышав, как в прихожей тренькнул звонок. Поспешно вскочил, побежал открывать, ожидая всего: хорошего и дурного.

На площадке насупленный и злой стоял гимнаст Сергей. Вид у него был неважнецкий, видать, он только что выбрался из нихиля. Не иначе, пешком шёл, двое суток.

– Илья где? – хрипло спросил он, не узнавая Илью Ильича.

– Нет его. И впредь не будет.

– Это же его квартира, – недоумевающе произнёс Серёга. – Вы кто такой?

– Отец.

Сергей потряс головой, недоумевая, как умудрился так чудовищно состариться мужчина, с которым его знакомили в кафе, но, решив, что обманывать смысла нет, произнёс с чувством:

– Сука ваш сынок, ясно? Так ему и передайте, когда увидите. И пусть не прячется, я его всё равно найду!

– Его искать не надо, – миролюбиво произнёс Илья Ильич. – Он теперь в Цитадели служит. Угодно – лезьте на стену и говорите ему всё, что думаете.

– Да вы хоть знаете, что эта падла сделала?! – закричал Серёга. – Против своих пошёл!.. За такие дела брюхо вспарывать надо, а не разговоры разговаривать!

Ещё во время беседы с умницей Афанасием Илья Ильич решил, что никому и ни при каких условиях не станет выдавать несложной тайны взятия Цитадели, и потому на выкрик Серёги отвечал спокойно, хотя и покривив слегка душой:

– А вас, милостивый государь, никто не просил туда лезть. Возможно, вы позапамятовали, так я напомню, что, кинувшись на стену, вы сбили с ног одного пожилого человека. Меня сбили. В результате я остался здесь, да ещё в таком непрезентабельном виде. И вы надеялись, что мой сын встретит вас с распростёртыми объятиями?

Было неловко врать простодушному Серёге, притворяться, будто тоже надеялся попасть в Цитадель, но другого пути Илья Ильич не видел. Если тайна Цитадели станет общей, стража на стенах начнёт меняться с удивительной быстротой, а значит, в скором времени кто-то скинет вниз и Илюшку. И самое главное, что в общем положении вещей это ничего не изменит. Так что пусть на стенах стоят рыжебородые, а среди них один аркебузир и один десантник с акаэмом – дразнящее доказательство, будто Цитадель можно взять штурмом.

– Так он что, прорвался?! – отчаянным шёпотом прокричал Серёга.

– Ну, – по-скабарски ответил Илья Ильич, приготовившись к долгому и выматывающему допросу.

– Так, значит, можно снова… – немедленно загорелся Серёга. – Давайте вместе! Я вас выведу первым…

– Не получится. Эта дырка в обороне уже законопачена, я проверял. Старику теперь тоже не дадут подойти вплотную.

Полсотни лет Илье Ильичу не приходилось врать, и он сам восхищался той лёгкостью, с какой вспомнилось забытое искусство пудрить мозги. Ясно ведь, что и прежде ни старику, ни девушке, ни мальцу не позволили бы напасть врасплох, но теперь этого уже не проверишь. Пусть гимнаст Серёга думает что угодно, лишь бы на стену не лез.