Возвращение черной луны

Вот так через двадцать пять лет отсутствия Лора Горчакова предстала перед глазами своей любимой тетки.

Неправдой было бы сказать, что Лора никогда не вспоминала о ней и о родных Пенатах. Раз в несколько лет она присылала весточки, а раз даже с оказией умудрилась передать посылочку. Катя тоже писала письма с семейными подробностями, правда, не со всеми. От иных душа болела так, что бередить ее не хотелось. Подробно рассказывала племяннице об изменениях в деревне, вспоминала родных, дорогих ушедших. Память ее хранила многие подробности.

Но двадцать пять лет канули в лету, будто их и не бывало. Катя изумилась, что племянница и впрямь заморозилась, больше тридцати не дашь. И фигурка, как у девушки, кожа светится, волосы, по-прежнему роскошные, рыжие распустила ниже плеч. Ай, да Лорка! Славно по заграницам жить! Вот какой вывод про себя сделала Катя, оторопело, глядя на племянницу.

– Девка ты, моя! Ой, красивая! Ой, да нарядная! Ну, и славно, что ты приехала, а я ведь не чаяла тебя увидеть перед смертью.

– Тетя Катя, ну что ты! О смерти-то зачем? Живи на здоровье, в радости живи! Лекарств нынче много.

Слезы лились из ореховых, по-прежнему ясных глаз Кати. Шутка ли, племянница Лорка из Америки заявилась!

– Ягода-малина, ты чемоданы в дальнюю комнату тащи, твоя будет комната. А сундук прадедушкин так и стоит в горнице, со всей его казачьей амуницией! Помнишь, как любила туда лазить?

– А как же! Я все помню… – отозвалась Лора с заметной грустью в голосе, ласково касаясь старого сундука.

– Располагайся. А я похлопочу, подомовничаю, мое дело хозяйское. Вот и я вернулась в свою стихию, как говорится, деревенскую. Недалеко птичка взлетела, только на плетень села. Вот и жизнь кончается, Лорка! Знаешь ты, что дядю Петю четвертый год как схоронила?

– Знаю, тетя Катя… Ты писала. В письме, кажется, последнем.

– А я и не помню, что писала, что не писала. У нас тут полно случаев всяких. Ну, вот, молоко процедить надо, в холодильник поставить. Молоко-то парное будешь?

Лора обняла тетку, прижалась гладкой надушенной щекой.

– Тетя Катя, ты забыла, меня тошнит от молока с детства?

– Ну, точно, забыла! Молоко коровье до трех лет пила, а потом плюнула, характер показала, и все.

– И все, с тех пор не пью. А знаешь, тетя Катя, как их зовут-то? Дай Бог памяти… Сырнички? Творожнички, вот как! Я ведь по-прежнему люблю! И сто лет не ела!

– Сделаю счас сырнички, творог у меня есть, припасен. Сырнички так сырнички… – суетливо двигаясь по горнице, приговаривала Катя. – Ты переодевайся, отдыхай пока.

Сколько раз в своих снах и грезах Лора видела эту родную русскую убогость, это небо сине – ситцевое, с затейливым узором облаков, спешащих к югу. Деревянные заплоты, амбары, навесы и завозни деревни, где прошло ее детство. Сколько раз за годы скитаний она неслышно плакала во сне, тоскуя по густо разбросанным по глади изумрудно зеленого поля темно – зеленым колкам своего детства и разноцветью весенних трав, где царит по весне желтоголовый одуванчик. А летом в жары, над степью поднимались искристые марева, воздух заполнял аромат полыни, зыбкое ковыльное, серебристое море ее слегка покачивалось в такт дыханию и шагу, будило в темной душе что-то могучее и древнее.

Просыпалась в тишине ночи и запрещала себе вспоминать. Зачем? Другая жизнь, другой, неочеловеченный пейзаж, в котором она долгие годы жила, исключали сравнения. Но снова наступала ночь, и она одевалась и защищалась ее темным бархатным покровом, чтобы отделиться от чужого, не своего и, падая в долгожданный сладкий сон, вспоминала, как от тягучего июльского зноя на глазах подрастают сочно-зеленые лопухи в желтых глинистых логах ее детства.

Лора оглядывала родные стены, узнавая их и не узнавая. Цветастые обои на стенах, которых отродясь в горчаковском доме не было, а только побелка по гладкой штукатурке, которая обновлялась каждый год накануне Пасхи. Знакомый буфет со стеклянной посудой и дешевыми чайными сервизами, газовая плита с красной свечкой баллона тут же. Раньше не было. Бабка Ольга Петровна пользовалась только печкой. А вот и поблекший под стеклом портрет прадеда с лихими усами и горящим взглядом. Герой! «Отреставрировать. – Мелькнуло в ее разумной голове.– И рама больно старая, мухами засиженная. Поменять». Стол посредине тот же старый, надежный еще, обставленный легкими венскими стульями.

Лоб Кати покрылся испариной. Промокнуть бы полотенчишком – но где искать его теперь, от радости все забыла.

– Ой, девка моя, я ведь и забыла спросить – надолго ли ты домой-то?

– На все лето, может, и в осень задержусь.

– Вот уж осчастливила ты меня, Лорка! И муж тебя так надолго отпустил? – взялась расспрашивать Катя, гремя праздничными блюдцами в буфете.

– А я его и не спросила! – весело воскликнула Лора, и Катя уловила в этом возгласе прошлую девичью ее интонацию – капризную и дерзкую.

– Это как не спросила? – не переставала изумляться Катя, который уже раз в это чудесное утро.

– А некого было спрашивать. Я теперь сама себе хозяйка.

– Ой, Лорка! – едва не заголосила Катя и на всякий случай поставила блюдца с чашками на стол.– Поди, опять развелась?

– Опять! Опять разведенка я! – весело рассмеялась Лорка тем рассыпчатым, как сметанный коржик смехом, который Катя всегда помнила.

– Это ж у тебя третий развод. Не с ума ли ты сошла, девка?

– Не третий, а четвертый, тетя Катя. У меня в Германии было два развода. В Швеции один. И вот последний, в Америке.

– И в кого ты такая, Лорка!

– Да, в себя, в себя я! Уж никак ни в родительницу! Тетя Катя, мне замуж выйти труда не составляет. Мужики на меня, как мухи на мед липнут.

– А я ни сколь и не сомневаюсь! А ты, что же только в любовь с ними играешь? – наконец, догадалась Катя.

– Играю, играю тетя Катя. – Честно подтвердила племянница, она и в юности была честной. – Я эту паскудную мужскую натуру изучила в тонкостях. Я теперь их к рукам прибираю, сначала их, потом их мани, и развожусь.

– Какие – такие мани? – не поняла Катя.

– Мани – по-английски, деньги. Мое дело деньги снять с него, как шкурку с кролика. Вот и все. Это уже даже не хобби, а работа такая. А что!? Я работаю женщиной! Работа не хуже – не лучше другой. Ну, ладно тетя Катя, потом расскажу. Все!.. Все потом! В огород хочу. Среди грядок полежать на земле, на зелень посмотреть. Как в детстве. Соскучилась!

– Земля-то еще не очень нагрелась. Поберегись. – Напутствовала Катя.

Видать, права русская пословица: В родном углу, все по нутру.

Когда Лора ушла, Катя еще долго стояла посреди горницы, забыв, что же она хотела сделать? И что сказала Лора про кролика, женскую работу и какие-то английские мани, было ей совершенно не понятно. Племянница ураганом ворвалась в тихую пристань ее жизни и занавески на подслеповатых окошках старого родового дома закачались от предчувствия перемен.

А в это время на другом конце Новокаменки аппетитно полноватая, простоватая, но весьма симпатичная женщина лет сорока, одетая в трикотажные штаны и прорезиненную куртку с капюшоном, входила в свой дом с аккуратненьким палисадником и кружевными легонькими занавесочками на безупречно блестящих стеклах окон, обрамленных узорчатыми ставнями.

В доме стоял разгром, скатерть была стащена со стола на пол, ветошные коврики сбиты. Уперев руки в бока, больше для острастки, она постояла посреди комнаты, глядя на помятое лицо спящего мужа, но в уголках ее пухлых, подрагивающих от сердечной нежности к этому непутевому мужику губ, пряталась улыбка.

Серега Горчаков, как и все алкоголики, спать долго не умел. С натугой, но все же разлепил свои глаза, и хотя перед ним, как в тумане вырисовывалась форма женщины, сообразил, что это его разлюбезная.

– Аа, Валюха моя, привет! Ты уже с дойки? А чего не переоденешься?

– Да лежи ты уже, опять проснулся ни свет, ни заря.– Махнула она рукой.

– Спать не могу. Потому что чувствую себя виноватым.

– Да сколько можно виноватиться?

– Валюх, а чтой-то я вчера наделал?

– Да и всего ничего! Куренка задавил… Скатерть с посудой на пол сбросил, перебили посуду… нет… Я убирать не буду. Так и знай! – Валентина принялась переодеваться в домашний халат, видавший виды, но чистенький и наглаженный. Голову повязала белым хлопчатобумажным платком, она не любила, когда волосы лезли в глаза. – И Петьку твоего больше на порог не пущу. – Продолжала она спокойным своим ровным голосом. – И Ваньку этого.

– Честно же говорю, Петька – зверюга, точно. Это он все. А Ванька на такое не способен. Вот беспокойство меня и мучает.

– Ну, какое такое беспокойство у тебя? Живешь, как птичка небесная! Разве я что от тебя требую? Только чтоб пил поменьше, Серега!