Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

Четвертная – мать родная,
Полуштоф – отец родной,
Сороковочка – сестрица
Научила водку пить,
Научила водку пить,
Из Питера домой ходить[16 - Курукин И.В., Никулина Е.Л. Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина. М., 2007. С. 297.].

Большинство рабочих проводило свой досуг в трактирах. Там они могли пообщаться за выпивкой и едой, там отвлекались от тягот заводской жизни. И пропивали большую часть получки. Трактирный досуг был тем более популярен, что большинство рабочих не имело своего угла. Как показывают материалы обследований рабочих жилищ, на рубеже XIX–XX вв. на одного человека в среднем приходилось от четверти до трети кв. саж. площади (1,1–1,5 кв. м), а в каждой комнате в квартирах размещалось до 20 человек. Естественно, живя в перенаселенных фабричных казармах (где запрещалось иметь даже собственный самовар) или угловым жильцом в перенаселенной квартире, человек в свободное время «пойдет в кабак, пойдет к знакомым, пойдет во двор. Только, наверное, не останется в своем жилище, где ему предоставляется ровно столько места, сколько нужно, чтобы лежать»[17 - Покровская М. О жилищах петербургских рабочих // Русское богатство. 1897. № 6. Отд. 2. С. 19–20.].

Неустроенность и скученность на небольшом пространстве лиц разного пола и возраста, не связанных родством, находящихся вне привычного контроля деревенского сообщества, негативно сказывались на нравах и досуговых привычках рабочих. Именно там процветали не только пьянство, но и хулиганство, страсть к азартным играм, сексуальная распущенность и т. п.

Праздничный или воскресный день рабочего был немыслим без водки, но и в будни алкоголь постоянно присутствовал в пространстве предприятия. Прежде всего это связано со сложившимися обычаями «замочки машин», «спрыска», «магарыча» и т. п. «Спрыски» сопровождали все мало-мальски значимые события в жизни рабочего – от первой зарплаты, которую полагалось пропить, до перевода на новый станок, повышения в разряде и т. п. Именно так молодые рабочие и делали первый шаг к систематическому пьянству. Исследователь повседневных промышленных практик начала ХХ в. Н.С. Полищук обоснованно видит в них трансформацию старых крестьянско-ремесленных традиций

. В жизни крестьянского мира любое важное событие должно было получить санкцию общины. То же можно сказать и о мастеровых начала ХХ в., которые во многом продолжали оставаться коллективной личностью, частью «рабочей семьи». Совместная выпивка в этом контексте превращалась в ритуальное одобрение каждого шага на жизненном пути рабочего. Стоит отметить, что девиантный досуг играл важную коммуникативную роль: помогали устанавливать внутризаводскую и казарменную иерархию, сплачивали трудо-бытовые коллективы, способствовали разрешению конфликтов, канализировали молодежную агрессию.

Запойное пьянство стало характерным признаком петербургских мастеровых. Один врач писал: «Нам не очень редко попадались лица, которым в день выпить 1–2 бутылки водки нипочем – и они даже за трезвых и степенных людей слывут… Другие работают всю неделю, не беря в рот ни одной капли водки; но зато в утро праздника – они пьяны. Третьи месяцами в рот водки не берут, но если запьют, то обыкновенно допиваются до „белой горячки“»[18 - Полищук Н.С. Обычаи и нравы рабочих России (конец XIX – начало XX в.) // Рабочие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций, 1861 – февраль 1917 г. СПб., 1997. С. 115.]

.

Картина народного пьянства представлялась драматичной еще бытописателям 1860-1870-х гг. Известный журналист и публицист В.О. Михневич подробно остановился на ней в книге «Язвы Петербурга» – одном из лучших источников по истории «темной стороны» жизни Петербурга: «В воскресенье пьянство продолжается, и ошалевший от него рабочий не успевает отрезвиться и в понедельник, который, поэтому, посвящается „опохмелению“ и именуется в доморощенном календаре, не без юмора, „маленьким воскресеньем“. Это – характерная сделка с совестью. Пьянство в воскресный день рабочий считает делом естественным и законным, видит в этом как бы свое право, добытое мозольным трудом, но понедельничное похмелье лежит уже на его совести и – вот, чтобы обмануть ее, он сочиняет продолжение праздничного дня под названием „маленького воскресенья“. <…> Неумение пить ведет нередко к тому, что рабочий беспросыпно „запивает“ и пьянствует до тех пор, пока не спустит в кабак все, что имеет, чуть не до последней рубахи. Ни долг семьянина перед женой и детьми и никакие другие обязательства самой первостепенной важности его не сдерживают. Все идет прахом в этом пароксизме безумия. И такова нравственная зыбкость и бесхарактерность рабочего в большинстве случаев, что он сам не знает, как и когда приключится с ним этот бешеный пароксизм, а если и знает и сознает его гибельность, то решительно не имеет воли обуздать себя. Как ребенок, он в этих случаях нуждается в посторонней опеке и охотно ей подчиняется. Такую опеку берут на себя обыкновенно матери, жены, дети у рабочих семейных. В Петербурге весьма обыденна такая картина: в расчетные дни, преимущественно по субботам, у фабрик и ремесленных заведений, где-нибудь у ворот, на дворе или на лестнице, к тому часу, когда рабочие оканчивают занятия и получают заработок, собираются группы женщин и ребят, с озабоченными, тревожными лицами, и терпеливо, иногда на жестоком холоде, напр., зимою, топчутся на одном месте несколько часов. Это – все матери, жены и иные родственницы рабочих, согнанные сюда страхом, что их „кормильцы“, получив заработок, неровен час – „запьють“ и оставят их голодать. И вот они их подстерегают с тем, чтобы отвести домой, точно выпущенных из пансиона малолетков, и во всяком случае отнять у них заработанные деньги или хоть часть их. Происходит грустно-комическая сцена. Женщины бросаются на рабочих, тащат их за собой и настойчиво требуют выдачи заработка, а если те упираются или стараются утаить часть денег – без церемонии выворачивают у них карманы и производят обыск. Обыкновенно рабочие добродушно покоряются этой родственно-полицейской феруле, в сознании, что без нее им трудно было бы устоять против искушения и не „запить“, очертя голову»[20 - Михневич В. Язвы Петербурга: опыт историко-статистического исследования нравственности столичного населения. СПб., 2003. С. 518519.].

Главная причина пьянства рабочих, по мнению автора, заключалась в «некультурности». У них не было вкуса к интеллигентным развлечениям – театру, танцам, музыке, чтению. Забегая вперед, скажем, что об этом же писали борцы с пьянством в 1920-е гг. Отсутствие культурной альтернативы подчас не оставляло пролетарию иного способа отдохнуть, как пойти в кабак: «После курной избы, после житья в тесноте и нечисти, на чердаках или в подвалах, после томительной казенщины фабричной обстановки, трактир, с его „машиной“, наигрывающей веселые мотивы из опереток, с его дешевым комфортом и гостеприимной угодливостью, с его настойками, „селянками“ и всякими разносолами, для неприхотливого рабочего – своего рода эльдорадо, рай земной, тем более обольстительный, что в нем он чувствует себя как дома, да и в самом деле ни в какие более опрятные, более благородные увеселительные учреждения для простолюдина нет доступа»[21 - Там же. С. 523.].

В начале ХХ в. на проблему обратили внимание и врачи. Именно в Петербурге в 1911 г. открылся первый в мире Экспериментально-клинический институт по изучению алкоголизма. Главный инициатор его создания всемирно известный нейрофизиолог Владимир Михайлович Бехтерев писал о том, что «алкоголь является ядом для всякого живого существа – растений и животных».

В годы Первой мировой войны власть пыталась проводить политику «сухого закона». С 1 ноября в Москве и с 17 декабря 1914 г. в Петрограде действовал абсолютный «сухой закон», запрещавший продажу для пития всех видов алкогольных напитков. В столицах действовали также особые условия отпуска спиртосодержащих веществ для надобностей, не связанных с потреблением внутрь, и меры предупреждения и пресечения правонарушений в области производства, питейной торговли и потребления[22 - Мак-Ки А. Сухой закон в годы Первой мировой войны: причины, концепция и последствия введения сухого закона в России. 1914–1917 гг. // Россия и Первая мировая война (Материалы междунар. коллоквиума). СПб., 1999. С. 147–159.].

По мнению О.А. Чагадаевой, запретительные меры действовали как сдерживающий фактор только на фоне мощного патриотического подъема и были вызваны осознанием массами необходимости воздержания во благо Отечества. Примерно к осени 1915 г. в настроениях горожан начинает преобладать усталость от войны, недоверие к власти, вызванное просчетами и неудачами русской армии, что сопровождалось ростом нарушений обязательных постановлений, развитием черного рынка, усилением пьянства[23 - Чагадаева О.А. «Сухой закон» в Российской империи в годы Первой мировой войны (по материалам Петрограда и Москвы): автореф. дис… канд. ист. наук. М.: [Б. и.], 2013. С. 29.].

Для жителей Петрограда новый виток в алкогольной политике государства означал, с одной стороны, вынужденное снижение его потребления, а с другой – расцвет подпольных мест продажи и самогоноварения. Пьянство из открытого порока становилось скрытым.

Хулиганство – «наносная эпидемия озорничества подонков общества»

В дореволюционной России законодательство не предусматривало преступления, квалифицирующегося как „хулиганство“, хотя был запрет на совершение действий, подпадающих под признаки хулиганства в его современном понимании – буйство, публичное богохульство, нарушение общественного порядка, учинение шума, сопротивление чинам полиции и их оскорбление и проч., наказание за которые было закреплено в ряде нормативных документов[24 - См.: Закаржевская А.Н., Гарцуев М.А. Развитие хулиганства в уголовном праве Российской империи // Современное состояние и перспективы развития российского и международного законодательства: сб. ст. междунар. науч. – практ. конференции. Уфа: Аэтерна, 2017. С. 77.]. О хулиганстве как новом виде преступления заговорили в конце XIX в., когда этот заимствованный термин стал активно использоваться в прессе. Дореволюционные авторы видели в нем явление, своей новизной обязанному целому ряду факторов. Чиновники, равно как и представители духовенства, связывали его развитие с упадком религиознонравственных начал. Так, товарищ председателя окружного суда из Гродно М.А. Горановский обвинял Льва Толстого с его проповедью «непротивления злу» и Максима Горького, «который в своих произведениях возвел озорника-хулигана в героя», что всколыхнуло «муть „дна“» – и озорники-хулиганы в революцию 1905 г. из трущоб вышли на улицу[25 - Горановский М.А. Хулиганство и меры борьбы с ним. Гродно., 1913. С. 2.]. Протоиерей К.И. Фоменко писал о хулиганстве как о «чем-то демоническом», «полном отрицании общественно-государственного порядка», ведь у преступника даже нет никакой корыстной цели, он хулиганит из удовольствия[26 - Фоменко К.И. Хулиганство. Киев, 1913. С. 3.]. Он полагал, что «хулиганство – это какая-то злая, наносная эпидемия озорничества подонков общества. Это полная разнузданность некоторой части населения Руси. Своевольный, разнузданный хулиган богохульствует, кощунствует, дерзко попирает священные заповеди Божии, законы гражданские. Общественная нравственность для хулигана, озорника – ничто»[27 - Фоменко К.И. Хулиганство. Киев, 1913. С. 1.]. Анализ дореволюционной прессы показывает, что такое поведение понималось как свойственное низшему классу, пугавшее цензовую публику[28 - Тюрин П.Т. Психология хулиганства (нормативность природы и ненормативность души) // Человек. ги. 2014. № 9. С. 222.]. Образ и содержание хулиганства, равно как и портрет хулигана, формировались общественным мнением испуганного респектабельного общества, а не юридической практикой[29 - Neuberger J. Stories of the Street: Hooliganism in the St. Petersburg Popular Press // Slavic Review. Vol. 48, No. 2 (Summer, 1989). P. 178–179. См. также: Beer D. Blueprints for Change: The Human Sciences and the Coercive Transformation of Deviantsin Russia, 1890–1930 // Osiris. Vol. 22, No. 1. The Self as Project: Politics and the Human Sciences (2007). P. 35.]. К выводу о том, что целью бессмысленной агрессии низов были культурные и состоятельные граждане, пришла и комиссия Министерства внутренних дел, созданная в 1913 г. под руководством А.И. Лыкошина[30 - Weissman N.B. Rural Crime in Tsarist Russia. P. 230.].

Более умеренные и либеральные специалисты и общественные деятели могли видеть в хулиганстве реакцию на социально-политические трансформации, общественные изъяны, тяжелые условия жизни. При этом его не всегда выделяли в отдельное преступление. В 1913 г. Московский столичный мировой съезд о министерском законопроекте о мерах борьбы с хулиганством пришел к выводу, что «хулиганство есть новое слово, но не новое общественное явление»: «Мировой Съезд полагает, что вошедшее в общее употребление слово „хулиганство“ обнимает собой столь разнородные понятия и представления, что задача дать определение побуждений „хулиганского характера“, удовлетворяющее требованию юридической точности, должна быть признана невыполнимой»[31 - Отзыв Московского Столичного Мирового Съезда о министерском законопроекте о мерах борьбы с хулиганством // Юридический вестник. 1913. Кн. III. С. 235, 231.].

Современные исследователи видят в качестве основного фактора роста хулиганства в городах дореволюционной России приток неквалифицированных рабочих из деревни, для которых оно стало механизмом адаптации под новые непривычные условия индустриального общества, а также частью процесса классовой самоидентификации, формирования «позитивного самовосприятия»[32 - Weissman N.B. Rural Crime in Tsarist Russia. P. 232; Блинов М.Л. Из истории социальных отношений в Ижевске в 1920-е гг.: борьба с хулиганством, пьянством и детской преступностью // ЛОКУС: люди, общество, культуры, смыслы. 2016. № 3. С. 35.].

Тезис о деревенском происхождении хулиганства именно как формы досуга заслуживает пристального внимания. Вероятно, оно являлось заданным образцом поведения, унаследованным от деревенских «ватаг». Кроме того, как отмечает С. Адоньева, «социальной задачей молодого мужчины-мужика было завоевание признания в среде мужиков, дабы постепенно быть принятым в состав деревенского схода»[33 - Адоньева С. Дух народа и другие духи. СПб., 2009. С. 72.], то есть ухарство было способом заявить о себе и повзрослеть в глазах окружающих. Справедливости ради стоит отметить, что как в дореволюционной, так и в постреволюционной России хулиганили вовсе не только люмпены, но и представители других слоев общества, подчас вовсе не ассоциирующихся с этой социальной «болезнью».

Ссоры, драки и дебоширства стали неотъемлемой частью городского пейзажа. Конечно, мощным катализатором этого было пьянство. Подавляющее большинство подобных «пощечин общественному вкусу» было следствием влияния винных паров. Некоторые, впрочем, были достаточно безобидными. Вот, например, история одного неудачливого музыканта, крестьянина, приказчика винного погреба: «На второй день Пасхи он вышел на улицу, весел и радостен, с гармоникой в руках, и стал на ней наигрывать, но в самом патетическом пункте игры подбегает городовой: „Играть строго воспрещается!..“ Прошел несколько шагов, не стерпел – заиграл, опять городовой, третий, четвертый… Малый из себя вышел и, в досаде, изломал свой инструмент на голове которого-то из встреченных стражей. На суде он наивно показал:

– Целый год, как в тюрьме, сидишь в погребе, – на праздниках насилу вырвался погулять, купил себе гармонию, да захотел ее, значит, испробовать на улице, а городовой говорит – нельзя. Был я в то время „хвативши“ порядком. Обидно мне стало: потому что эту самую музыку ужасно как люблю и большой охотник на гармонии поиграть.

За оскорбление полицейского чина судья приговорил любителя гармонии к тюрьме»[34 - Михневич В. Язвы Петербурга. С. 374.].

Иногда публика могла заступаться за хулигана. Например, во время одного из гуляний на Марсовом поле некий чиновник подошел к силомеру и спросил, «сколько стоит ударить силомер по башке?». Хозяин аттракциона ответил, что две копейки. «А тебя по рылу?» – спросил чиновник. «Пять копеек». Чиновник, недолго думая, достал требуемую сумму и двинул хозяина по лицу. Последний осерчал и пожаловался полиции, но публика подтвердила, что такие условия сделки были им самим же и назначены, и не допустила ареста[35 - Там же. С. 381.].

Дебоширством славилась столичная «золотая молодежь», чувствовавшая свою безнаказанность. Так, в середине 1870-х гг. в прессе бурно обсуждались выходки двух друзей-собутыльников, гвардейского корнета и выпускника университета. Разъезжая пьяными в коляске, они приставали к прохожим и устраивали драки.

В хулиганстве были замечены даже уважаемые люди. Так, мировой суд однажды рассматривал дело профессора Петербургской духовной академии, основателя и редактора (с 1875 г.) «Церковного вестника» Андрея Ивановича Предтеченского. Иск на него подала одна жительница Риги, обвинив его в том, что во время спора из-за каких-то денег он «харкнул ей в лицо и надавал тычков». Суд выяснил, что подобные действия были взаимными, поэтому освободил профессора от наказания[36 - Михневич В. Язвы Петербурга. С. 393.].

Встречались и случаи коллективного хулиганства, когда недовольная чем-либо толпа нарушала закон. В 1877 г. пассажиры Царскосельской железной дороги побили нескольких кондукторов, разбили окна и попортили мебель в вагонах. Причиной стала нерасторопность железнодорожной администрации, из-за чего поезд из Павловска опоздал на час, к тому же вагоны были не освещены. Интересно, что публика возвращалась с более чем культурного мероприятия – музыкального вечера.

Другой деревенский обычай, укоренившийся в городе, – драки «стенка на стенку» (в промышленных городах нередко дрались «фабрика на фабрику»). В Петербурге кулачные бои устраивались зимой, на льду Невы и Фонтанки. В них могли принимать участие до нескольких тысяч рабочих. М.И. Пыляев в книге «Замечательные чудаки и оригиналы» описал одно такое сражение: «Лет сорок назад страшный кулачный бой был на берегах Невы зимой, на Малой Охте: здесь дрались охтяне с крючниками Калашниковской пристани. Старожилы Петербурга, я думаю, ещё хорошо помнят эту потеху. На вызов к бою или на „затравку“, как тогда говорили, высылали детей; те задевали детей противников. Любопытные собирались смотреть. После охотники являлись на защиту детей; тут-то и разыгрывалась молодецкая кровь. Избитые дети мало-помалу уходили, а между взрослыми начиналась свалка»[37 - Пыляев М.И. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб.: Изд. А.С. Суворина, 1898. С. 370.].

Изначально призванные канализировать молодежную агрессию, дать любителям «помахать кулаками» возможность показать свою силу, не причиняя ущерба окружающим, в начале ХХ в. кулачные бои превратились в заурядные драки, участники которых не гнушались использовать камни и палки.

«Являются исключительно притоном для непотребства»

18 ноября 1909 г. в «Биржевых ведомостях» опубликовали заметку «Растлители», где сообщалось про «нехорошую» квартиру в Волынкином переулке (ныне – Волынский пер.), в доме № 4. В ней читателям напомнили, что несколько месяцев тому назад в газетах промелькнула небольшая заметка, в которой рассказывалось, что какой-то неизвестный прилично одетый господин, встретив на Невском проспекте девочку, ученицу школы, увел ее с собой, заманил в роскошную квартиру и там изнасиловал. Теперь газета нашла эту квартиру и ее хозяйку: «Французская гражданка г-жа де-К. является содержательницей этого „института“ из 6 роскошно меблированных комнат. Доступ в квартиру де-К. имели далеко не все. Посетители проходили через целую сеть очень сложных формальностей. Существовал, например, особый пароль, лишь после произнесения которого гостеприимно открывались двери „института“. Плата за визит также варьировалась, судя по рискованности случая. Иногда 10 р., а иногда и 100 и 150 р.»[38 - ЦГИА СПб. Ф. 965. Оп. 2. Д. 213. Л. 14–14 об.]. Подобные сообщения были также опубликованы в других городских газетах – «Новое время» и «Копейка».

Французская гражданка де Кроз, на которую пало подозрение, в ответ на публикации написала письмо самому петербургскому градоначальнику Д.В. Драчевскому, в котором взывала к справедливости: «Возведенные на меня злыми лицами вымышленные заметки эти не только являются весьма чувствительными и враждебными ко мне со стороны обывателей в настоящее время, но они останутся в памяти у каждого навсегда, что снять мне такого позора самой с себя в глазах других совершенно невозможно»[39 - Там же. Л. 10.]. Она обвиняла в слухах бывшую прислугу Антонину Жарковскую, которую она уволила за то, что в квартире постоянно находился ее муж. Про саму квартиру де Кроз писала, что та ей досталась в наследство от мужа, а другие жильцы, которым она сдает комнаты, готовы подтвердить, что никакого борделя нет.

После этого началось полицейское разбирательство, в ходе которого установили что воспитанницы 4-го городского четырехклассного женского училища, которое находилось в этом же доме, действительно подвергались преследованиям со стороны незнакомых мужчин. Заведующая училищем также замечала, что в квартиру де Кроз на короткое время заходят мужчины, и явно склонялась к тому, что там бордель. Оказалось, что у француженки нет определенных занятий, а въехала в эту квартиру она всего год назад и оборудовала отдельные комнаты для «временного пребывания приходящих парочек». В итоге полиция пришла к заключению, что квартира была «исключительно притоном для непотребства», хотя развращение девочек точно не подтвердилось.

История о роковой француженке оказалась вполне типичной для предреволюционного Петербурга. Именно иностранки, обычно француженки или немки, становились хозяйками притонов для состоятельных людей. Некоторые занимались сводничеством – показывали желающим альбом с фотографиями девушек, из которых можно выбрать любую и договориться о месте и времени встречи. Официально такие сводни часто числились модистками или портнихами.

Бессемейное состояние многих жителей Петербурга, численное преобладание мужчин формировало повышенный спрос на профессиональные сексуальные услуги. Обращение к проституткам стало вполне легальным, хотя и не афишируемым видом досуга.

В царской России проституцию легализовали (хотя параллельно существовал и нелегальный вариант), с 1843 г. существовали официальные дома терпимости, находившиеся под надзором Врачебно-полицейского комитета. Уровень обслуживания и разброс цен в заведениях были весьма существенными – от роскошного борделя на Потемкинской улице с дорогими (до 25 руб.) девицами до вертепов Сенного рынка, где можно купить потасканную и переболевшую сифилисом проститутку за 30 копеек[40 - Лебина Н.Б., Шкаровский М.В. Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. – 40-е гг. ХХ в.). М.: Прогресс-Академия, 1994. С. 20–26.]. Впрочем, под давлением общественного мнения публичные дома постепенно закрывались, и в начале ХХ в. их осталось всего 32. Потребители вынуждены были искать доступных женщин в ресторанах, трактирах или просто на улицах.

Посетители в отдельном кабинете ночного ресторана (гостиница «Европейская»). Ленинград, 1924 г. (ЦГАКФФД СПб. Гр. 5659)

Местами свиданий с продажными женщинами становились и всякого рода гостиницы. На заседании С.-Петербургского врачебно-полицейского комитета 7 мая 1907 г. в присутствии градоначальника Д.В. Драчевского было заявлено, что «существующие в большинстве гостиниц рестораны с продажей крепких напитков, музыкой и др. увеселениями, при продолжительности торговли до 2 час. ночи, именно способствуют превращению их в притоны для распутных женщин, которые здесь же находят себе спрос со стороны мужчин и отправляются с ними в отдельные номера»[41 - ЦГИА СПб. Ф. 569 Оп. 12. Д. 18. Л. 2 об.].

Схожим целям могли служить и рестораны с отдельными кабинетами, городские сады, танцевальные классы, кафешантаны. Значительная часть прислуги также, добровольно или от безысходности, продавала свое тело. В массе своей это были прибывшие из деревень девушки, не знакомые с большим городом и социально незащищенные, чем умело пользовались ловеласы, начиная от «барина» и заканчивая дворником и лакеем. К тому же в фабричной среде практически нормой были сексуальные домогательства к работницам со стороны рабочих-мужчин и мастеров.

К началу 1917 г. в Петрограде официально зарегистрировали около 20 000 проституток[42 - Аксенов В.Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году: дис… канд. ист. наук. М., 2002. С. 101.]. После Февральской революции легальную проституцию запретили, однако в городе, заполненном солдатами и матросами, спрос оставался высоким.

Проституция не только обеспечивала связанный с сексуальностью досуг, но и формировала определенную среду, в которой находилось место и другим формам девиантного поведения – потреблению алкоголя и наркотиков.

«Спортивный» клуб

Санкт-Петербург был самым богатым городом Империи, а где еще испытывать удачу в картах, как не в центре притока средств со всей страны? Оттого реки и каналы города каждый год становились последним пристанищем для проигравших последние или казенные тысячи, ловкие шулеры богатели за счет нерадивых отпрысков богатых семей, а в психиатрических больницах прототипам пушкинского Германна мерещилась пиковая дама.

Интересной особенностью игры в карты в дореволюционном Петербурге являлось то, что очень часто клубы и общества, в которых она велась, официально назывались спортивными. Эта лазейка давала прекрасное официальное прикрытие азарту. В частности, руководство Санкт-Петербургского общественного собрания любителей автомобильно-велосипедного спорта аргументировало игру следующим образом: «У любого спортсмена наряду с влечением к мотору и велосипеду имеется потребность поиграть и в карты»[43 - Хмельницкая И.Б. Спортивные общества и досуг в столичном городе начала XX века: Петербург и Москва. М., 2011. С. 60.]. Действительно, во многом азартная игра сходна со спортом, поскольку и в том и в другом случае главная цель состоит в том, чтобы выиграть у соперников.

Карточная игра стала для обществ и клубов надежным средством получения прибыли. Подобные заведения также посещались шулерами и «ничего не имеющим общего с семейным очагом дамским элементом»[44 - Там же. С. 65.]. Правда, жизнь таких заведений редко была долговечной, городская администрация их периодически закрывала.

Если цензовая публика играла в карты в клубах, то рабочие предавались азарту прямо на заводах и фабриках. Игра в карты настолько распространилась, что ее упоминание встречается практически во всех правилах внутреннего распорядка, которые с 1886 г. принимаются администрацией отдельных предприятий и утверждаются фабричной инспекцией. За «устройство недозволенных игр на деньги (карты, в орлянку и т. п.)» рабочих штрафовали на 25 коп. (правда, этот штраф вдвое меньше, чем за появление на фабрике в нетрезвом виде)[45 - Условия труда и быта рабочего класса в России в 1900–1914 гг. Л., 1981.].

Периодом взрыва азарта стали 1905–1907 гг., когда всю страну охватила революция. Судя по материалам прессы, в это время многие квартиры превращались в клубы, где играли день и ночь напролет, – таково одно из следствий маргинализации культуры в условиях социально-политических катаклизмов. После Февраля 1917 г. наблюдались схожие процессы – карточные игры стали распространяться даже в довольно солидных заведениях. Так, с 1916 по 1918 г. в Петрограде издавался научно-литературно-художественный журнал «Вешние воды», основателем которого был молодой критик и публицист М. М. Спасовский (1890–1971), впоследствии ставший придворным архитектором персидского шаха Резы Пехлеви, а еще позже эмигрировавший в Австралию. При редакции журнала, в доме на углу Фонтанки и Бородинской улицы, существовало одноименное общество, и 27 апреля 1917 г. нагрянувшие туда милиционеры застали карточную игру, участие в которой принимали не только члены общества, но и посторонние лица[46 - Аксенов В.Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году. С. 193.]