Драконий пир

– А Семёна как убили? – Влад опять сделался угрюмым.

– Его убили раньше. Неподалёку от дворца. Там я совсем ничего не видел. Только слышал, что это случилось.

– Пятеро убитых, – повторил Влад. – Пятеро честных людей, которые отправились на тот свет, против четырнадцати здравствующих предателей. Пятеро отважных людей, а против них – четырнадцать подлецов и трусов. И те, кого оказалось больше, одержали верх. Простым большинством. Вот так дрянное обычно и побеждает. Побеждает потому, что злого в мире куда больше, чем доброго. В мерзости тонет всё доброе и чистое… Ты полагаешь, что это и впрямь утешительно, Калчо?

Писарь потупился.

– А вдруг ты всё-таки врёшь? – с подозрением глянул на него Влад. – Мой отец был добрым государем. С чего бы стольким людям предавать его? С чего?! Ради обещанных земель? Но ведь у бояр и так много земли. Они, может, и рады были бы получить ещё, но не такой же ценой!

– То, что не делается из жадности, делается из трусости, – сказал писарь. – Бояре испугались того войска, которое привёл с собой Янош, когда сажал Владислава на трон. Сказать по правде, бояре и так поддержали бы Владислава, без всякого подкупа, но Владислав-то этого не знал и наобещал им многое, а они не стали отказываться.

Девятнадцатилетний юнец вдруг почувствовал, как правая рука сама собой сжимается в кулак. Но в чём был виноват писарь? Он говорил скромно. Не дерзил. Не швырял слова горькой правды прямо в лицо своему господину. Если б вздумал делать так, то непременно получил бы зуботычину.

Влад оглянулся, не зная, куда деть эту руку с кулаком, которая так и хотела ударить. Не найдя другого предмета, ткнул в стопку пергаментов. Они прогнулись под ударом без всякого сопротивления, поэтому Владу легче не стало. Чувства всё равно просились наружу – теперь уже слезами, но Калчо не должен был этого видеть, и никто не должен, поэтому девятнадцатилетний хозяин дворца повернулся к двери и пошёл прочь.

* * *

«Почему предателей так много? Почему?» – спрашивал себя Влад, быстрым шагом идя по широкой дороге, ведшей через фруктовые сады к озеру, в котором разводили форель для княжеского стола. Девятнадцатилетний юнец торопился, будто собирался обогнать собственные мысли, хоть и понимал: они не могут выветриться из головы и остаться позади, даже если ещё немного прибавить шагу.

Возле озера дорога поворачивала и теперь вела вдоль берега, но Влад вдоль берега не пошёл, остановился у большой раскидистой ивы. Эти деревья, на первый взгляд бесполезные, росли вокруг всего озера, чтобы создавать тень для форели. Считалось, что так рыбе в жаркие летние дни будет прохладнее.

«Почему?» – в который раз спросил себя Влад и вдруг со всей силы впечатал кулак в толстый ствол дерева. После удара показалось, что кора у ивы такая же мягкая, как стопка пергаментов, ведь боли почти не чувствовалось. Вернее, эта боль казалась ничтожной по сравнению с тем, что Влад чувствовал внутри себя. Ему теперь предстояло ненавидеть скольких людей! И он хотел ненавидеть, но эта ненависть не вмещалась в сердце, ей было тесно. Чувствовалась странная тянущая боль. Казалось, сердце сейчас разорвётся, а ведь раньше Влад думал, что подобные чувства – выдумка.

Два последних года Влад жил с чувством ненависти и жаждал мести, но готовился совсем к другому. Он думал, что убьёт Владислава… и Яноша убьёт, если сумеет до него добраться. А ещё Влад думал, что устроит казнь на главной площади Тырговиште, где будут посажены на кол несколько предателей. Несколько. Это, значит, человек пять-шесть. Может, семь-восемь. А теперь речь шла о четырнадцати, но Влад уже начал понимать, что и этим дело не кончится, ведь у четырнадцати бояр-предателей были слуги, которые помогали своим господам, то есть слуг тоже следовало казнить. Выходило, что число казнимых выросло до трёх десятков или даже до четырёх. А ещё у бояр имелись родственники – братья, сыновья, племянники, – которые тоже наверняка знали о готовящемся предательстве и позволили ему совершиться. Значит, всех молчаливых соучастников тоже следовало казнить, потому что им не понравится государь, который приговорит предателей к казни. Казнь послужит поводом для мести со стороны этих самых братьев, сыновей и племянников, то есть поводом для новых предательств.

Весь этот широкий круг людей уже сейчас вызывал у Влада ненависть, и этой ненависти было тесно в сердце, но в то же время было и мучительное чувство сомнения – сомнения в том, что поступаешь правильно.

Султан Мурат на Косовом поле зарубил четырех человек и даже глазом не моргнул. Теперь Влад знал, что сам должен будет поступать так – отправить на казнь четыре десятка человек и при этом не моргнуть глазом. Но ведь Влад ещё ни разу за всю жизнь никого не убил и даже не приказывал убить. Это в мыслях он уже расправился с Владиславом и с Яношем тысячу раз, но действительная расправа – совсем другое.

Влад поднял голову и посмотрел куда-то сквозь ветви ивы, где на пасмурном небе через облака пробивалось солнце. «Господь, – мысленно произнёс он, – Ты велишь мне любить врагов моих, прощать их семижды семьдесят раз. Но Ты видел, что сотворили предатели! Ты видел, скольких они убили и как убили! И за это тоже прощать?! Ты не велишь мстить, не велишь убить их, а велишь мне и дальше терпеть от них. Почему? Неужели в Твоей бесконечной доброте Ты любишь и врагов моих? И жалеешь их?»

Влад не мог больше смотреть на солнце и опустил взгляд: «Что же это получается? А как же справедливый суд? Где теперь справедливость? Ушла из этого мира? Значит, она ушла в ту минуту, когда Ты в лице Христа велел прощать до семижды семидесяти раз? Значит, справедливость я найду лишь на том свете, а на этом царствует беззаконие?! Так что ли, Господь?! О ком Ты больше заботишься – обо мне или о моих врагах?!

В голове тут же отыскался готовый ответ, когда-то вложенный туда наставником-монахом, преподававшим сыну румынского государя Закон Божий. Теперь же государев сын лишь усмехнулся этому ответу: «Да, я помню-помню. Ты говорил устами царя Соломона – Ты наказываешь лишь тех, кого любишь, а у тех, от кого Ты отвернулся, жизнь легка и беззаботна».

Влад снова усмехнулся: «Только не верю я в это, Господь. Не верю я в это. Яви мне хоть малую часть той милости, которую Ты являешь святым и мученикам. Или я мало пострадал? Да уж, конечно, со святыми не сравнить. Но ведь Ты являешь свою милость и врагам моим. Не Ты ли Сам говорил, что в засуху изливаешь благодатный ливень на головы праведных и неправедных? Значит, если Ты являешь милость врагам моим, которые во много раз хуже меня, то почему не хочешь явить мне?! Почему Ты не хочешь сделать мою жизнь лёгкой?! А если не хочешь, так позволь мне самому позаботиться о себе, и я устрою всё по своему убогому разумению. Что молчишь?»

– Прости их, – послышалось из-за спины.

Оказалось, что за спиной стоял Войко. Значит, «прости их» только что произнёс он, однако Влад был не вполне уверен, что правильно понял:

– Кого «их»?

– Предателей, – с готовностью пояснил серб.

– Я что, разговаривал вслух?

– Нет, господин, но я догадался, о чём ты думаешь, – сказал Войко.

– Ты подслушивал мой разговор с писарем?

– Нет. Но Калчо сам мне сказал, что тебя огорчили его слова и что ты отправился куда-то в эту сторону, а я отправился тебя искать, потому что не надо тебе, господин, ходить одному.

Влад не ответил и, не зная, на чём остановить взгляд, задумчиво посмотрел на озеро. Всё пространство было поделено на садки, в которых плавала рыба, выловленная в горных реках, привезённая сюда и выпущенная, чтобы дожидаться того часа, когда придётся отправиться на княжескую кухню. Рыба и сейчас жила в озере, только её никто не кормил уже несколько дней, и потому форель в ближнем садке, видя на берегу человеческие фигуры, устремлялась к ним, как к богам в ожидании манны небесной. Влад заметил это, потому что вода пошла волнами, а ведь в других частях озера оставалась спокойной.

Новый хозяин дворца опять глянул на Войко и спросил:

– У тебя есть хлеб?

Слуга порылся за пазухой и достал кусок пресной лепёшки, от которой господин стал отщипывать по нескольку мелких кусочков, а затем швырять в озеро. Вода в садке как будто закипела, каждая из сотен рыб не находила себе места, страшно заволновалась, боясь упустить корм. Влад улыбнулся – яростное бурление воды и толкотня рыб, почти драка, вполне соответствовали его нынешнему настроению. Он начал успокаиваться.

– Тебе лучше простить своих врагов, господин, – снова произнёс Войко.

– Простить? – Новый хозяин дворца покачал головой. – Тогда мои враги начнут думать, что им всё позволено.

– Бог велел прощать, – продолжал серб. – И тебе так будет лучше, господин. Ты приобретёшь верных слуг, потому что человек, которого простили, всегда чувствует себя обязанным.

– Он считает себя обязанным, только если у него есть совесть, – возразил Влад. – Здесь не тот случай.

– И что же ты хочешь делать? – забеспокоился Войко.

– Казнить.

– Всех?

– А также тех, кто находится с ними в кровном родстве. И всех слуг, которые помогали своим хозяевам творить зло. Это, наверное, полсотни человек или даже сотня, но я раз и навсегда истреблю это змеиное отродье. Раз и навсегда! – У Влада задрожали руки. Кусочки, которые он отрывал от лепёшки, стали неравными. Один чересчур большой, а другой – несколько крошек между пальцами. Пришлось глубоко вздохнуть, чтобы руки снова начали слушаться.

Войко забеспокоился ещё больше, чем прежде:

– Господин, ты задумал страшное дело. Если станешь говорить об этом, все решат, что ты безумен.

– Да, ты прав, – согласился Влад. – И потому найти помощников будет трудно. А ты стал бы помогать?

– Господин, – серб опустил голову, – я должен тебе помогать, потому что я твой слуга, но сейчас ты хочешь вредить самому себе. Должен ли я помогать тебе в таком деле?

– Вредить самому себе? – не понял Влад.

– Ты собираешься поступить не по-христиански и знаешь это. Сейчас в тебе говорит обида.

– Обида? – Влад с силой швырнул в озеро остатки хлеба. – Во мне говорит неотомщенный дух моего отца! А ещё – неотомщенный дух моего брата!

– Господин, сперва подумай, к чему тебя это приведёт!

– Ты прав, – сказал господин, снова успокаиваясь, но думал при этом не о прощении. – Надо поразмыслить. Тут с наскока всё сделать не получится. Поразмыслить надо как следует.

* * *

Влад полагал, что в первую ночь во дворце, да ещё в бывших отцовых покоях, не сможет заснуть, однако заснул и даже видел сон, поначалу показавшийся вполне приятным.