Время текущих кровель

I.

Как укоризненно ни поджимал губы Франклин, три тысячи – хлопком сминаемой могучей зелени – разлетелись по степям Казахстана. В самом деле, не пытать же теперь человека? Слаб, вороват Антонов – видели это и раньше, когда назначали директором. Анашу курил или на лошадей делал ставки (на что еще в казахских степях можно спустить столько денег, не заключив ни одного договора на пшеницу?) – не признался, упал себе мирно с крутой лестницы макаронного цеха, пьяный, как подобает всем директорам, случайно упавшим с крутых лестниц.

Потом уже вскрылось и про транспортер для зерна, сильно подержанный, истертый и ржавый – Антонов купил как новый за ту же могучую зелень, и про целые закрома проросшей ржи…

В неурожай 2003-го, за пару месяцев до несчастного случая, появились легионеры у наших ворот – распашных, тугих, басами гудели их кованые петли. Широкий зев из стального полотна древней, довоенной еще плавки парил мельничным духом, поглощая зерновозы-тонары. Легионеры в серых камуфляжах запирали ворота на ночь, спускали собак и дремали на КПП. И только настойчиво сигналящим в темноте автомобилистам, заблудившимся в этих промышленных краях, являлись ночными силуэтами с автоматами.

«Легионер» – частная фирма, горстка лицензированных охранников, служба безопасности в миниатюре.

Полина разгребала дела сломавшего себе шею директора: сбывала муку из проросшей ржи, а больше меняла три к одному на городском хлебокомбинате – не зря верила в нужных людей. Еще Полина верила в учредителей: в Нижнем жили хозяева нашей мельницы. Четыре года никто не видел их в глаза, только уставшие голоса можно было услышать редкими телефонными разговорами; даже когда наш ростовский поставщик сгинул вместе с векселями и обещанным дешевым зерном и пару месяцев мне мерещились нижегородские номера на подъезжающих джипах, никто так и не явился.

– Разобрались сами, – сказала тогда Полина и показала мне скутеры и снегоходы в гараже – неоспоримое доказательство существования таинственных учредителей.

– Приедут, приедут на охоту! – говорила она в декабре, и мы ждали целую зиму, и снились снегоходы с нижегородскими номерами: в сосновых лесах загоняли лося.

Учредители не приехали, когда кончилось вдруг зерно в наших хранилищах и в бункерах ближайших элеваторов, и только Интернет предлагал мифическую пшеницу по семь рублей. Я звонила виртуальным продавцам в Краснодар, Саратов, Ставрополь, но чаще в Москву – факсы в ответ засыпали меня договорами от фантастических поставщиков (российских, узбекских и даже бразильских), и устно сообщалось о копейках за содействие. В основном просили по десять с кило, но, случалось, рассчитывали всего на одну-две: встречались скромные реалисты.

II.

Степью, тюльпанами зацветающей, тянуло из флористических лавок. Самый конец марта, много-много воды – под ней медленно таяли целинные льды тротуаров. Я обходила разлившуюся стихию рынком, незнакомыми малоэтажными улицами. Весенними надорванными голосами лаяли псы, кроме псов в округе одни работяги (район автосервисов и мелкой промышленности), хлопающие дверями подъездов, обгоняющие, удаляющиеся черными и серыми спинами.

– Не ходи больше этой дорогой, – сказала Полина, разглядывая разбухший потолок над моим окном. – Весна, обострение у маньяков. Всякий сброд в этих местах.

Весна в моем кабинете – разводами на потолке: прорвется гипсокартон (а он прорвется, мутной талой водой потекут откосы: куда еще ей деться?) – начнется новая жизнь. Пока не решила – какая, но ею так пахнет из цветочных магазинов.

– Четыре бункера на городском элеваторе – серьезный товарищ, – сказала Полина, когда заехал в ворота (2004-ый год, зерновой кризис – впору первого встречного колхозника называть посланцем судьбы), вдавил ссыпавшуюся с последних тонаров пшеницу в снеговую жижу. Вороны возмущенно кричали в широкую спину, пока шел деревянным настилом, оранжевой курткой отражаясь в разлившихся водах.

Казах. Ядовита и пышна его оранжевая куртка. Кзыл-Ординский тюльпан в наших поволжских широтах.

«Болтун», – решила я сразу, как стал загибать свои толстые пальцы: считал элеваторы и железнодорожные составы с пшеницей. Регионами и целыми федеральными округами.  Само собой, пальцев на всё не хватило.

Шеи у пузатого казаха не было вовсе, но головой вертел бойко. Черным сощуренным глазом плавил стальную собачку на узком моем сапоге.

– Берешь зерно? – волшебный у казаха голос, степными частотами звучал в тесном Полинином кабинете.

Пшеница была кубанская, краснозерная, самых твердых сортов – то, что нужно Полине на макароны.

– Сору много, – сказала она и повертела листок с анализом у плоского казахского носа.

– Просеешь. Другого нет.

Если казахи привозят краснодарское зерно, стоит поверить, что другого скоро не будет. Свое уже всё продали или берегут: сидят баи на мешках и ждут, когда поднимется рынок (нынешние баи отлично разбираются в рынке).

– Где ты нашла этого Бориса? – не доверяю я казахам с краснодарским зерном.

Взгляд у Полины блуждающий, в полуулыбке: вот-вот расскажет чужую тайну.

– Соседкин хахаль. Живет у нее, когда бывает на местных элеваторах.

Платила Полина за минусом засора (думала: мордовка обманула казаха), а мука получилась темная и пахла сорной травой.

У самой Полины – не хахаль, а мужчина. Игорь – низкоскулый татарин. Не из волжских тюркских племен: по виду – натуральный потомок Батыя. Как только Полина отличает хахалей от мужчин, особенно когда глаза у них прорезаны почти одинаково? Жена (сгорбленная тень от нее осталась) приходила, кричала на весь Полинин подъезд по-татарски. Полине этих скверных слов не понять, только терпеть она долго не будет: давно бы уже усмирили скандалистку нужные люди, если бы не двое детей Игоря от крикливой татарки.

Уши у Полины маленькие. Красные всю последнюю неделю.

– Татарка проклинает, – вынимает она серьги из отекших мочек.

– Или зэки, – я всего лишь предполагаю: последнюю партию макарон из темной горькой муки увезли в Потьминские лагеря.

III.

– Тусклое твое обручальное кольцо, – говорит Борис, завязывая пакеты с пшеницей.

– Это зерновая пыль: зерно набирала руками.

– Слишком тяжелое для такого тонкого пальца. Скажи своему мужчине: в степи дроф такими кольцуют.

– Нужно успеть к семи, – объясняю казаху.

Словно семь  –  какая-то граница: хотя в семь уже темно и тоскливы мартовские фонари в окнах моей квартиры.

– Двадцать минут, – уверяет Борис. – Довезу тебя быстро.

Сорок километров от хлебной базы до города. Два пакета с запотевшей пшеницей на моих коленях  –  зерно на анализ, поволжский схороненный в частных бункерах хлеб. Обнимаю пакеты крепко: белые огни несутся навстречу, в темноте у них огромная скорость.

Пахнет Бориска чистотой и тонким одеколоном. Вывел казах степные запахи: ковыля и кумыса, потного скакуна и пыли из-под его копыт.

В ауле детей не мыли до года: берегли от нечистой силы. Кожа у пятимесячного Боранбая ороговела – сплошная короста, почти в чешую превратилась. Грудь младенец не брал, беспокоился, плакал. Свои сказали: умрет, как и два старших ребенка умерли в этой юрте, другую жену надо хозяину – такую, чтобы рожала здоровых. А русские, которые выводили у местного населения солитера (живыми лентами кишела специально вырытая за аулом яма), пришли и вымыли Боранбая. Сначала верхнюю часть тела – ровно по пояс, и освободившаяся от коросты кожица была красной и тонкой, как после зажившей раны. Младенец поел и уснул на целые сутки. Мать прибежала к русским врачам в слезах: уморили ребенка!

Гроза солитеров, а тут испугался – кто их разберет, этих казахов? Успел карагандинского прокурора представить, пока добежал до люльки.

– Спит Боранбай, – зыркнул русский на собравшихся у юрты соседей, закурил.  –  Дня через два и ножки отмоем.

– И что? Ты жил в настоящей юрте?

– Жил. Потом, когда был школьником, русские построили в совхозе двухэтажки. У нас была большая квартира с паркетом и балконом. Соседи паркет сломали, постелили вместо него войлок. Мой отец не стал ничего ломать: не представляешь, сколько в войлоке блох…

Перекупщик. Кочевник. Предвидит, предчувствует. Такому фронт урожая  – как птице прогноз циклонов. Много нулей в вексельных бланках  –  свернутых вчетверо в нагрудном кармане, переложенных договорами, счетами, сертификатами в толстой кожаной папке, брошенных веером на заднем сиденье  –  подлинно шелестящих, пахнущих типографией и Сбербанком.

Где при таких цифрах личная охрана с автоматами?

– Щедрость  –  лучшая охрана, – говорит казах.

Скользящая высота у его голоса: от звуков густых и протяжных  (такие в степи длятся многие километры) до напряженных высоких, едва уловимых строением моего славянского уха – их я чувствую кожей (мурашками покрывается тело).

Все верно: детством поделился  – стал ближе. Как лукавить в ответ на такую искренность?

– Сегодня ты успела, зеленоглазая.

Голубоваты габаритные огни на Борискином автомобиле, увязли лучами светодиодов в рыхлом снегу моего двора.

Пять минут до семи.

– Спасибо, Борис.

Бледны просыпающиеся фонари.

IV.

– Вот бы Катюхе такого жениха, – говорит Полина.

Катя смеется: не нравится ей Борис. И Audi, слепящая мартовским солнцем в хроме и полированном кузове, не аргумент, когда так не похож пузатый казах на принца.

Я и Катюха  – одного роста, почти одного размера. Даже мои сапоги Катюхе тютелька в тютельку – узким высоким голенищем вокруг тонкой голени. Разница – семь лет и толпы поклонников. Года  –  мои, поклонники  –  Катины.

Она садится на мое место, когда я в отъезде, открывает мои файлы. Считывает, понимает так, словно сама их писала.

– Умница, – говорю я, когда вижу ее продолжение: мысль в мысль.

Светлая голова у Катюхи, жесткие льняные пряди.

Иногда сама удивляюсь: за что я ее люблю? Такую красавицу и умницу, юную натуральную blonde?

– Ведет себя легкомысленно, – замечает Полина, – вечно возле нее крутится то шоферня какая, то мельники. Шелупень…

Катюха звонит мне почти в полночь:

– Не разбудила? Представляешь, в твоем кабинете течет вода. С потолка!

– Забери все документы к себе. И звони легионерам – пусть перетащат к тебе компьютер.

По голосам в трубке понимаю, что помощники уже на месте.

– А что ты ночью делала в моем кабинете? Как ты вообще доберешься теперь домой?

Катюха  –  девушка старательная, с потерянной копейкой будет полдня возиться (так же, как выбирать сапоги – плотно, до миллиметра, облегающие тонкую голень), и можно поверить, когда она отвечает, что много работы. Устала, зашла в мой кабинет сварить себе кофе, скоро вызовет такси – лопочет вполне правдоподобно.

– Кто-то из наших, – говорит утром Полина. – Уборщица сказала, что в туалете было наблевано. Значит, пили прямо в офисе: кто-то с цехов к ней приходит или из гаража.

– Мало ли… Меня, например, рвет от мигрени… Пустые бутылки, использованные презервативы? Что-то такое уборщица находила?

– От мигрени ее рвет… Какая ты все-таки глупая!..

У Полины на столе иконка Богородицы «О прибавлении ума»:  религиозная кладовщица, святая простота, делает директрисе подарки.

– Легионеры, – осеняет меня.

Мартовские ночные тени с автоматами.

V.

– Скажи Полине, что я заехала в банк или еще куда-нибудь… –  стонет Катюха по-телефону. – Башка трещит, не поверишь: держу глаза. Реально, руками держу глаза.

Мигрень – побочный эффект нашего с Катей астенического телосложения. Для приступа мне достаточно резкого запаха, недосыпа, ощутимого волнения или даже обычного чувства голода. От алкоголя голова болит особенно, вот только на глазные яблоки я никогда не давила: не знала, что от этого бывает легче.

– Зеленоглазая, у меня есть подружка, – гудит казахская песня в моей трубке. Сквозняки потянули тюльпановой степью.

Казах, я за тебя рада.

Бориска звонит мне каждое утро. Сливает информацию с элеваторов.

– В Саратовской области двадцать тысяч тонн. Пять рублей. Плюс двадцать копеек мне, двадцать – тебе. Возьмешь?

– Куда нам такую партию? Продай вагонов семь.

– Нет, зеленоглазая. Не я этот вопрос решаю.

– Не я этот вопрос решаю, – крутит Полина на палец наращенные волосы. – Учредители сказали: продавай макаронную линию.

– А макаронщиц сокращать?

– Увольнять. По собственному желанию.

Последнего учредители, конечно, не говорили: не будут они считать в своем Нижнем гроши макаронщиц. А Полина хочет ребенка и считает только дни менструального цикла.

– А мельница?

– Зерно найдем – будет работать.

– Зеленоглазая, подружке моей всего восемнадцать. День ей не звонил – пришла вечером на стоянку, караулила меня до утра возле машины. В Пензенской области зерно, можно маленькими партиями. Шесть с половиной. Плюс двадцать копеек мне, двадцать тебе. Уговори Полину?

VI.

– Видела? Куда-то же везут столько зерна!

Полина остановила автомобиль прямо на мосту, включила аварийку. Справа под мост вползал грузовой состав.

Двадцать восемь вагонов-хопперов.

Вслух посчитала Полина.

Прикрываю глаза: мартовское солнце выжигает узоры на моей сетчатке. Нужны темные очки в пол-лица, чтобы смотреть поверх крупитчатого весеннего снега.

В голове крутится: «А это чей элеватор?» – «Казаха Бориски». «А эти красные двадцать восемь хопперов?» – «Казаха Бориски».

– Борис пригласил нас в ресторан. Меня и тебя, – тест на беременность у Полины положительный, настрой – на новые свершения. Задорно вскинуты ее вытатуированные брови. – Когда-нибудь была в «Адмирале»? Заказал нам столик.

– Нет, не хочу. Во-первых, с чего бы? Слишком мелкая мы для Бориса рыба. А еще, его караулят подружки. Только их страшной мести мне не хватало.

– Откуда знаешь про подружек? – по блуждающему Полининому взгляду догадываюсь, что знаю мало. – Соседка его застукала с проституткой в своей постели.

– Выгнала?

– Нет. Он ей телевизор купил за полтинник и проституток обещал не водить.

Полининой соседке пятьдесят, выглядит значительно моложе: а одни SPA-салоны ходит с Полиной. Нет у тебя денег на SPA-салоны и собственную постель – звать тебя проституткой.

– Зеленоглазая, сколько денег хочешь? – Что в голове у казаха, когда он говорит о деньгах? – Пойдешь к Бориске работать?

Машина у Бориски большая, черная с хромом, номера 33-го региона. И не сказать, что она его стройнит, но за рулем казах похож на батыра. Даже в кислотно-оранжевой куртке. Девочка на соседнем сиденье, полная и некрасивая, протягивает мне пакет с зерном на анализ.

– Зеленоглазая, она меня ревнует к тебе. С Казани зерно, по цене позже обсудим.

– Почему ко мне? – стараюсь смотреть на девочку дружелюбно.

– Ты будешь моей зерновой Корлеоне.

Взгляд у девочки злобной овечки: прирежет она тебя, казах, когда-нибудь ночью.

Так и есть – протравлено зерно из Казани.

– Потому и дешевое, – втолковывает казах. – Не возьмешь ты, возьмут на хлебозаводе.

– Они-то могут взять, перемешают в общем объеме – протравленное, проросшее и годное из государственных запасов, а мы – мельница маленькая, для нас плохое зерно – сгубленный помол, партия негодной муки.

Полина не вышла на работу. У нее случаются затяжные депрессии. Каждый месяц…

– Вылетело все, – говорит она четко и вешает трубку.

Снова будем считать дни менструального цикла. И пени по кредиту тоже.

VII.

Я его приметила – долговязого, бритого в ноль легионера: Катюха задерживается в его смены.

Через пару дней в холле, посреди стенда с объявлениями, появилась его фотография. Под размытым изображением перекошенного лица (четко виден только отсутствующий передний зуб)  надпись «Разыскивается».

Редкостная уголовная физиономия.

Фотографию сорвала Катя, покрошила на мелкие кусочки, весь день просидела, отвернувшись к окну. В заходивших поклонников целилась пристальным взглядом  – вычисляла самого ревнивого.

– Разведенный, алиментщик, а страшный! Рот у него вечно оскален, – зудит в мое ухо кладовщица. – Разве Катенька сама не понимает? Не пара ей этот Васек.

Знаю одно: тщательно выбирая сапоги и подбивая копейки, вряд ли Катюха ошибается по-крупному. Даже когда лихорадочно открываю щеколду на выходе из КПП (с чего так дрожат мои руки? Не оттого ли, что Васек смотрит мне в спину? Тяжелый приклад у его автомата), осознаю четко: Катя ошибается редко.

VIII.

– Зеленоглазая, привет.

– Доброе утро, Борис.

– Я подъеду, привезу тебе один договор? Мне просто некому показать в этом городе.

Двадцать листов факсом размазанного текста. Зерно казахское, базис поставки – DAF станция Тобол на Российско-Казахской границе, а поставщик – белорусская фирма.

– Что? Еще и белорусам копейки? За русский-то хлеб?

– За казахское зерно!

– А без белорусов никак?

– А почему вы зерно в колхозах напрямую не покупаете?

– Так они после уборочной в продовольственные корпорации и всякие сельскохозяйственные фонды сдают. За долги. А что не сдают – такие, как ты, скупают!

Вот, казах, тебе искренность! Этого ведь ты хотел, когда рассказывал о детстве?

– А почему продают мне, покупают у меня?

– Откатываешь потому что. И продавцам, и покупателям.

– Догадливая, ты, зеленоглазая…

– Доберется до тебя ОБЭП.

Горлом смеется казах:

– Если догонит на российских просторах.

– В федеральный розыск объявят.

– Люблю тебя, зеленоглазая.

Целует руку у самого локтя, пахнет чистотой и тонким одеколоном.

– Зря не идешь ко мне, – шепчет казах в мое ухо. – Здесь мертвый бизнес. Нет никаких у вас шансов. Озимые погибли, а яровые… Знаешь, сколько созревает яровая пшеница? Сто безморозных дней ей надо. Вы не продержитесь столько. А у меня миллиардные контракты на подмосковные хлебозаводы. Вот-вот повезем зерно из Казахстана. Много зерна. ***ий банк откроет мне гарантию.

– В какую цену зерно?

– О! Там договоренность по семь пятьдесят. Сотни тысяч тонн.

– Черт, как дорого! Золотой хлеб в Подмосковье.

– Много чужих копеек, зеленоглазая…

– Привет, зеленоглазая.

– Привет.

– У меня в постели подружка.

– А что на элеваторах?

– Я люблю тебя, зеленоглазая. При ней говорю. Вот лежит рядом нагишом и слушает.

Грустная, как степная песня, казахская любовь.

IX.

Полина хочет оплодотворяться искусственно. Отловить самого способного из вязкой массы претендентов и скрестить гены Батыя со своей яйцеклеткой.

– Старая она уже для этого, – рассуждает легкомысленная Катюха. – Мужа, считай, нет. Она все твердит: «Мой Игорь, мой Игорь», словно сама себя уговаривает. И кому этот ребенок будет нужен, случись чего?

Сорок шесть нашей Полине, нисколько не выглядит моложе: SPA-салоны, сауны – все впустую.

– Пора переходить на простой помол, гнать все в одну трубу, – говорят технологи. – Осталось совсем плохое зерно.

– Кондитеры как раз звонили. Просили второй сорт на пряники, – не унывает Полина.

– Хорошо, если второй сорт. А то и фуражная мука, скотине на корм.

Еще зимой тщательно настраивали ситовеечные машины. Мне  всегда казалось, что кроме сложной системы сит у этих машин существует какая-то особая сенсорика: как еще из кучи раздробленных частиц отобрать ценные крупки на высший сорт – богатое эндоспермом самое ядро зерна.

На витрине в холле продукты былого помола – белоснежный непревзойденный в городе высший сорт, желтее и крупнее – первый и второй. Ниже, в пластиковых емкостях, побочные продукты – отруби и зерноотходы. Грамоты Министерства сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности на пыльных стендах.

– Отобрали самого-самого. Подвижного и без патологий, – звонит Полина из центра репродукции.

Раньше считала, что естественный отбор как раз этим и занимается – к заветной цели первыми приходят лучшие, а главное – жизнеспособные. Сейчас понимаю, что Борис прав: до нового урожая наша мельница загнется, а люди будут покупать клеклые хлебозаводские буханки.

Жизнеспособное лучшее.

Бесчувственная система сит…

Уже не жаль выстроившихся за расчетом макаронщиц, завтра у них начнется новая жизнь – та самая, которой так пахнет из флористических лавок.

Сквозняками гудит пустая мельница.

Чужие люди – симптомы грядущих перемен. Человек восемь в серых спецовках осматривают наши цеха. Измеряют площади, сверяют коммуникации с чертежами, решают, куда вешать кран-балки.

Полина кричит:

– В пи…у! Кто их пустил на территорию? Кто дал ключи от мельничного цеха?

Она кричит на Катюху, на кадровичку Ольгу, задающую наивные вопросы о сокращении мельников, на оправдывающихся легионеров. Повторяет и повторяет заветный адрес.

– Когда-нибудь тебя парализует, – говорю я тихо, когда все уходят, уяснив направление, – и ты будешь срать под себя… Будто ты не знала, к чему все идет.

– Митрохин приезжал пару раз, – говорит Катюха в полголоса, когда мы вдвоем остаемся с ней в офисе (Митрохин – наш учредитель). – Поздно вечером. Ходил по мельнице, потом зашел в офис. Интересовался отчетностью… Пойди глянь, снегоходов давно нет… Месяц как нет.

Не дождавшись моей реакции, продолжает:

– Я угостила его кофе. Он меня – сигаретами…

– Ты же не куришь?

– Не поверишь: блевала потом в туалете. Ты была когда-нибудь в Нижнем?..

Катюха странно улыбается, за уши убирает жесткие льняные пряди.

X.

– А если я выкуплю вашу мельницу? – испарина на лбу у казаха, налег всей своей мощью на узкий стол для переговоров. – Простите, девчонки, Бориску. Много водки вчера выпил.

– Ее продадут только на вывоз, – отвечает Полина. – Здесь будут медные и латунные печи.

– Хорошо, купим на вывоз. Зеленоглазая, подыщи старый цех в аренду.

Целует Полине руку через стол, встает, обходит меня со спины. Знаю, предчувствую, что хочет сделать казах. Не дергаюсь, когда целует меня в скулу.

– Тебя первую отсюда вывезу, – шепчет утренним перегаром.

– Он тебе нравится, – говорит Полина, когда Борис закрывает за собой дверь. – Вот только не говори, что не нравится. Я, может, не такая образованная, как ты, и не понимаю всех твоих заумных словечек, но прекрасно вижу, когда между мужчиной и женщиной что-то есть.

Лет десять назад Полина торговала в магазине, пряники отмывала от плесени и осклизлую копченую колбасу натирала растительным маслом. И это все ерунда, издержки бизнеса, главное – у покупателей безошибочно в глазах читала. Врать ей бессмысленно.

– Знаешь, чего боюсь? Боюсь, что не он мне нравится. Что в нем вообще может нравиться? А если мне нравятся эти непомерные цифры, которые он называет, которые у него в номинале векселей и суммах контрактов? Тогда я не лучше его подружек, которые в отпаде от черного автомобиля с хромом и чаевых официанту.

– Нет, ты не права. Я скажу, что в нем тебе нравится. Что сегодня он здесь, а завтра в этом… Челябинске или Ростове, а послезавтра в своем Казахстане. Что едет на красный свет, ты сама говорила. Что его не держит ничто. И ты, зеленоглазая, такого не удержишь.

Вокруг офиса наводнение, вода закрыла нижнюю ступеньку крыльца, в отдалении плавают доски от настила.

– Откуда может быть столько воды? – удивляется Полина – Хорошо, у офиса фундамент высокий, а вот цеха подтопит.

– Почему он зовет тебя зеленоглазой? – спрашивает Катюха, когда все вместе отъезжаем на машине Полины, практически вплавь до самого шоссе.

– Хочет и зовет.

– Зовет и хочет, – усмехается зараза Катька.

XI.